это  признание  Плинио
своему  другу  Ферромонте. А тот в цитируемом письме добавляет:
"Для меня, человека музыки, это признание Плинио, к которому  я
не   всегда   бывал   справедлив,   было   как  бы  музыкальным
переживанием. Из противоречия "мир-дух" или "Плинио-Иозеф",  из
столкновения  двух  непримиримых принципов на моих глазах вырос
синтез -- концерт".
     По окончании четырехгодичного курса обучения в  Вальдцеле,
когда Плинио уже предстояло возвращение в отчий дом, он передал
директору  школы письмо отца, в котором содержалось приглашение
Иозефу Кнехту провести у них каникулы. Это был  беспрецедентный
случай.  Хотя  отпуска  для  путешествий  и  посещений  мест за
пределами Педагогической провинции и  предоставлялись,  главным
образом  с познавательной целью, и даже не так уж редко, однако
всякий раз  это  было  исключением,  а  не  правилом,  и  такой
возможностью  располагали  только студенты, а никак не ученики.
Все же директор Цбинден счел приглашение,  исходящее  от  главы
столь  высокочтимого  дома,  достаточно  важным  и  не  решился
отклонить   его   сам,   а   предложил   рассмотреть   комиссии
Воспитательной Коллегии, которая очень скоро и ответила на него
лаконичным отказом. Для друзей настала кора расставания.
     --   Подождем   немного   и  попробуем  им  снова  вручить
приглашение, -- заметил Плинио,  --  когда-нибудь  да  добьемся
своего. Ты обязательно должен познакомиться с родителями, всеми
нашими,  увидеть  и  понять, что все мы живые люди, а не просто
сброд  светских  бездельников   и   деляг.   Мне   тебя   будет
недоставать.  А  ты,  Иозеф,  позаботься,  чтобы  оказаться  на
вершинах твоей хитроумной Касталии. Что и  говорить,  тебе  как
нельзя  более  подходит  роль  члена иерархии, но, сдается мне,
роль бонзы больше, чем роль  фамулуса{2_2_02},  вопреки  твоему
имени.  Я  пророчу тебе великое будущее, в один прекрасный день
ты станешь Магистром и тебя причислят к светлейшим.
     Иозеф с грустью посмотрел на него.
     --  Тебе  хорошо  издеваться,  --   сказал   он,   пытаясь
проглотить  комок в горле. -- У меня ведь нет и половины твоего
честолюбия, и если я когда-нибудь и займу важный пост, то ты  к
тому  времени  давно  уже  будешь президентом или бургомистром,
федеральным советником или университетским профессором.  Но  ты
все же не поминай нас лихом, Плинио, и вею Касталию не забывай?
Ведь  и  у  вас,  там в миру, должны быть люди, которые знают о
Касталии нечто  большее,  чем  анекдоты,  столь  охотно  о  нас
распространяемые...
     Они  пожали  друг  другу  руки,  и Плинио уехал. Последний
вальдцельский год прошел для  Иозефа  как-то  очень  тихо,  его
такая  тяжелая  и утомительная обязанность, можно сказать, роль
общественного  лица,  неожиданно  отпала,  Касталия  более   не
нуждалась в защитнике.
     Свой  досуг  он  в  тот  год  посвятил  Игре,  все сильней
увлекавшей его.  Чудом  дошедшая  до  нас  записная  книжка,  в
которую  он  тогда  заносил  свои замечания о теории и значении
Игры, начинается словами: "Вся наша жизнь, как физическая,  так
и   духовная,  есть  некий  динамический  феномен,  из  полноты
которого Игра схватывает лишь  эстетическую  сторону  и  притом
преимущественно в виде ритмических процессов".

     ГОДЫ СТУДЕНЧЕСТВА

     Иозефу  Кнехту  было  теперь около двадцати четырех лет. С
уходом  из  Вальдцеля  завершились  его  ученические   годы   и
наступила   вольная   пора   студенчества;   если   не  считать
беззаботных  детских  лет,   проведенных   в   Эшгольце,   годы
студенчества были, пожалуй, самыми светлыми и счастливыми в его
жизни. Поистине, в свободных поисках юноши, впервые сбросившего
школьную узду, в его жажде открыть и завоевать все и вся, в его
стремительном  движении к бесконечным горизонтам духовного мира
есть нечто трогательное, прекрасное, нечто от подлинного  чуда,
ибо  еще  не  развеялась  в  прах  ни одна иллюзия, не возникло
сомнений ни в своей способности к безграничной самоотдаче, ни в
безграничности духовного мира. Именно для таких дарований,  как
Иозеф   Кнехт,   для  людей,  по  натуре  своей  стремящихся  к
цельности, к синтезу и к универсальности, не влекомых отдельной
ярко выраженной способностью к  ранней  концентрации  на  одном
каком-нибудь  поприще,  --  для  таких натур весна студенческой
вольности бывает часто  порой  глубокого  опьяняющего  счастья;
однако  без дисциплины, вынесенной из школы элиты, без душевной
гигиены медитативных упражнений,  без  тактичного  контроля  со
стороны  Воспитательной  Коллегии подобная свобода представляла
бы для упомянутых дарований большую опасность и сыграла бы  для
многих  роковую  роль,  как  оно  и случалось с огромным числом
талантливых молодых людей  до  установления  наших  порядков  в
докасталийские века.
     В  те  архаические времена высшие учебные заведения в иные
периоды бывали переполнены юными  натурами  фаустовского  типа,
которые  на  всех  парусах  мчались  в  открытое  море  науки и
академической    свободы,     неизбежно     претерпевая     все
кораблекрушения  необузданного  дилетантизма;  ведь и сам Фауст
есть  первообраз  гениального  дилетанта   со   всем   присущим
последнему  трагизмом.  В Касталии же духовная свобода студента
бесконечно  шире,  чем  в  университетах  прежних  эпох,  да  и
возможности для исследования куда богаче, к тому же Касталия не
знает  никакого  воздействия  материальных  условий,  здесь  не
играют роли честолюбие, страх,  бедность  родителей,  забота  о
заработке  и  карьере  и тому подобное. В академиях, семинарах,
библиотеках, архивах, лабораториях Педагогической провинции все
студенты, какого бы они ни были происхождения, имеют безусловно
равные возможности; их назначения на различные ступени иерархии
определяются исключительно данными интеллекта  и  характера.  И
напротив,  большая  часть  вольностей,  соблазнов и опасностей,
подстерегающих молодых людей в мирских университетах --  как  в
области  духа,  так  и  в  материальной  сфере -- в Касталии не
существует вовсе. Разумеется, и здесь есть свои опасности, свое
безумие и ослепление, да и где человечество избавлено от них? И
все же не одна возможность крушения, разочарования и гибели для
касталийского  студента  закрыта.  Не   может   он,   например,
предаться пьянству, не растратит он свою молодость на участие в
шумливых  и  заговорщических сообществах, столь характерных для
нескольких поколений студентов  прошлых  времен,  не  может  он
вдруг  открыть, что его студенческий диплом явная ошибка, что в
его школьной подготовке зияют  уже  невосполнимые  пробелы;  от
всего  этого  его  оберегают  касталийские  порядки.  Опасность
растратить свои силы на увлечение спортом или женщинами тоже не
велика. Что касается женщин, то касталийский студент  не  знает
ни  опасностей  и  искушений  брака, ни ханжества прежних эпох,
толкавших студента к аскетизму либо в объятия женщин, в большей
или меньшей степени продажных, и просто  девок.  Поскольку  для
касталийских  студентов  не  существует брака, то не существует
для них и морали любви, связанной с институтом брака. Поскольку
же  у  касталийца  нет  денег  и,  по  сути   говоря,   никакой
собственности,  то  для него не существует и продажной любви. В
Педагогической  провинции  распространен  обычай  не   выдавать
бюргерских  дочек  слишком  рано  замуж,  и  потому  до свадьбы
студент или ученый для них самый подходящий любовник:  этот  уж
никогда  не  спросит  о происхождении и о доходах родителей, он
давно привык по меньшей мере приравнивать духовные  способности
к  материальным,  в  большинстве  случаев  обладает  недюжинным
воображением и доброй долей юмора, а поскольку денег у него  не
водится,  он  должен расплачиваться личными доблестями. Подруга
касталийского студента не знает вопроса: а  женится  ли  он  на
мне?  Нет,  он  не  женится.  Правда,  бывали  и  такие случаи:
кто-нибудь из студентов элиты, женившись, возвращался в  мир  и
отказывался  от  Касталии и Ордена. Однако эти немногочисленные
случаи отступничества в истории школ и Ордена столь редки,  что
обычно рассматриваются как курьез.
     Поистине     степень     свободы     и    самоопределения,
предоставляемая    ученикам    элиты    после    выпуска     из
подготовительных  школ  во всех областях знаний, весьма велика.
Ограничиваются они, если только дарование и интересы  с  самого
начала их не сужают, обязанностью для каждого представлять план
своих   занятий   на   семестр,  выполнение  которого  Коллегия
контролирует весьма мягко.  Многосторонне  одаренные  студенты,
обладающие  широкими  интересами, -- а к ним относился и Кнехт,
-- благодаря этой очень  широкой  свободе  воспринимают  первые
студенческие годы как нечто удивительно заманчивое и радостное.
И  именно  студентам  с многосторонними интересами, если они не
вовсе  бездельники,  Коллегия   предоставляет   почти   райскую
свободу. По своему желанию и выбору студент может заглядывать в
любые  науки,  смешивать любые отрасли, одновременно увлекаться
шестью  или  восемью  предметами  или  же   с   самого   начала
ограничиться  более  узкой  специальностью.  Помимо  выполнения
общих для всей Провинции и Ордена  правил  поведения,  от  него
ничего  не  требуется,  лишь  раз  в  год он обязан предъявлять
карточки,  где  отмечены  посещаемость  лекций  и   прочитанные
студентом  книги,  а  также  прохождение  практики  в различных
институтах.  Более  детальная  проверка  успехов  начинается  с
посещения  специальных  курсов и семинаров, к которым относятся
курсы Игры и консерватория; в этих случаях -- и это само  собой
разумеется  --  студенты обязаны держать официальные экзамены и
выполнять все задания, предложенные руководителем семинара.  Но
никто  им  не  навязывает посещения этих курсов; студент может,
если  желает,  годами  просиживать  в  библиотеках  или  только
слушать  лекции.  Тем  студентам,  которые не торопятся выбрать
одну какую-нибудь науку, несколько оттягивая свое вступление  в
Орден, никто не мешает совершать длительные странствия по самым
различным  областям знания, напротив, их всячески поддерживают.
Помимо моральной чистоты, от них требуют подачи один раз в  год
вымышленного   "жизнеописания".   Этой  старой  и  столь  часто
высмеиваемой  традиции  мы  и  обязаны  тремя  жизнеописаниями,
сочиненными  Кнехтом  в студенческие годы. Речь в данном случае
идет не о добровольном и неофициальном  литературной  труде,  в
какой-то мере тайном, даже запретном, результатом которого были
написанные  в Вальдцеле стихи, а о вполне обычной и официальной
работе. Еще на заре Касталия родился обычай  обязывать  младших
студентов (еще ее принятых в Орден) писать особого рода новеллы
или     стилистические    упражнения    --    так    называемые
"жизнеописания", представлявшие собой  воображаемые  биографии,
отнесенные  к  любой из прошлых эпох. Перед студентом ставилась
задача мысленно перенестись в окружение  и  культуру,  духовную
атмосферу  какой-нибудь  исторической  эпохи  я  придумать себе
соответствующую той обстановке жизнь. В зависимости от  времени
и  моды  это  были: императорский Рим, Франция семнадцатого или
Италия пятнадцатого веков, Афины эпохи Перикла или  же  Австрия
времен  Моцарта,  а  у  филологов к тому же утвердилось правило
составлять  романы  о  своей  жизни  на   языке   и   в   стиле
соответствующей  страны  и  эпохи. Сохранились в высшей степени
виртуозно сочиненные автобиографии в куриальном стиле  папского
Рима 1200 года, автобиографии, написанные на монашеской латыни,
автобиографии,  на  итальянском  языке "Ста новелл"{2_3_02}, на
французском  Монтеня,  в  стиле   немецкого   барокко   Мартина
Опица{2_3_03} и т.п. В этом вольном и игровом жанре сохранились
отголоски  древнеазиатской  веры  в  последующее  возрождение и
переселение  душ;  среди  педагогов  и  среди   учеников   было
распространено   представление   о  том,  что  нынешней  жизни,
возможно, предшествовала другая, в  другом  обличии,  в  другие
времена,  в  другой  среде. Разумеется, это нельзя было назвать
верой в строгом смысле слова, в еще меньшей  степени  это  было
учением;   лучше   всего   назвать   это   своего  рода  игрой,
упражнением, полетом фантазии, попыткой представить  себе  свое
собственное  "я"  в ином окружении и в иной обстановке. Так же,
как в стилистических семинарах, а часто и в  Игре,  студенты  в
данном случае учились бережно приподнимать завесу над минувшими
эпохами культуры, временами и странами, привыкали рассматривать
себя  как  некую маску, временное обличье энтелехии. У подобной
традиции есть своя прелесть, есть и свои преимущества, иначе он
бы  так  долго  не  сохранился.  Кстати,  было  довольно  много
студентов,  в  большей или меньшей степени веривших не только в
идею возрождения душ в ином обличии, но и в  правдоподобие  ими
самими  созданных  автобиографий.  Конечно же, большинство этих
воображаемых жизней не было просто  стилистическим  упражнением
или историческим экскурсом, -- нет, это была своего рода мечта,
так   сказать,   идеальный  или  идеализированный  автопортрет:
студенты описывали себя, как правило, в тех костюмах,  наделяли
себя  такими  характерами,  в  каких  им хотелось бы щеголять и
какие  они  хотели  бы  иметь  в  идеале.  Добавим,   что   эти
жизнеописания представляли собой недурной педагогический прием,
некую  вполне  официальную  отдушину  для потребности в поэзии,
столь  свойственной  юношескому  возрасту.  Прошли  уже  многие
поколения  с  тех  пор,  как истинное и серьезное стихотворство
было осуждено: частью его заменили науками, а  частью  Игрой  в
бисер.  Однако  жажда  художественного творчества, жажда, столь
свойственная молодости,  полностью  не  была  этим  утолена.  В
сочинении воображаемых биографий, которые порой разрастались до
целых    повестей,   молодым   людям   предоставлялось   вполне
дозволенное и просторное поле деятельности. Возможно, при  этом
кое-кто  и  совершал  свои  первые шаги на пути к самопознанию.
Случалось,  между  прочим,  --  и  учителя   взирали   на   это
благосклонно,   --   что   студенты   в   таких  жизнеописаниях
обрушивались на нынешнее состояние дел в мире и на  Касталию  с
критикой  и высказывали бунтарские мысли. Помимо всего прочего,
сочинения эти очень многое  говорили  учителям  о  моральном  и
духовном  состоянии  авторов как раз в то время, когда студенты
пользовались  наибольшей   свободой   и   не   находились   под
пристальным контролем.
     До   нашего   времени   дошли   три  таких  жизнеописания,
сочиненных Иозефом Кнехтом, и все три мы приведем от  слова  до
слова,  полагая  их наиболее ценной частью нашей книги. Написал
ли  Кнехт  только  эти  три   вымышленные   автобиографии,   не
потерялась  ли  какая-нибудь  еще  --  об  этом  возможны самые
различные предположения. Определенно мы знаем только, что после
того, как Кнехт сдал третью, "индийскую", биографию, канцелярия
Воспитательной Коллегии рекомендовала ему для следующей выбрать
более близкую историческую эпоху, о которой сохранилось  больше
документальных    свидетельств,    и   обратить   внимание   на
исторические детали. Из  рассказов  и  писем  мы  знаем:  Кнехт
действительно   занялся   сбором  материалов  для  новой  такой
биографии, где хотел изобразить себя в восемнадцатом  столетии;
он  намеревался  выступить  в  роли  швабского теолога{2_3_04},
который оставляет церковную должность, дабы  целиком  посвятить
себя  музыке;  кстати,  этот теолог -- ученик Иоганна Альбрехта
Бенгеля{2_3_05}, друг Этингера{2_3_06} и некоторое время гостит
в общине Цинцендорфа{2_3_07}. Нам известно также, что в ту пору
Кнехт прочитал и законспектировал много трудов,  частью  весьма
редких,    о    церковных    уставах,    пиетизме{1_01}   и   о
Цинцендорфе{2_3_07}, о литургиях и старинной церковной  музыке.
Дошло  до  нас  и  то,  что  Кнехт был поистине влюблен в образ
прелата   --   мага   Этингера{2_3_06},   да   и   к   магистру
Бенгелю{2_3_05}  испытывал  подлинную любовь и глубокое чувство
благоговения: он даже переснял его портрет, который  в  течение
длительного  времени  можно  было  видеть  у него на письменном
столе.  Кнехт   предпринимал   серьезные   попытки   прийти   к
объективной   оценке   Цинцендорфа{2_3_07},  в  равной  мере  и
привлекавшего и отталкивавшего его. В конце концов,  так  и  не
завершив,  Иозеф  отложил  эту  работу,  довольный уже тем, что
успел познать. Одновременно он  объявил  себя  не  в  состоянии
создать  на  этом  материале  биографию,  ибо  чересчур увлекся
частностями. Именно это высказывание и дает  нам  окончательное
право  усматривать в трех сохранившихся жизнеописаниях -- вовсе
не полагая при этом умалить их --  скорее  труд  поэтической  и
благородной натуры, нежели работы ученого.
     Для  Кнехта  обретенная  свобода  была  не только свободой
научного познания, -- она означала также  мощную  разрядку.  Он
ведь  был  не  просто  воспитанником,  как  все  остальные, его
тяготили не только строгие школьные правила, четкий  распорядок
дня,  тщательный  контроль  и  наблюдение  учителей  -- немалое
время, выпадающее на долю ученика  элиты.  Отношения  с  Плинио
Дезиньори  возложили  на  плечи  Кнехта  еще  большую  тяжесть,
потребовавшую предельного напряжения умственных и душевных сил:
ведь  то  была  роль  весьма  активная  и  представительная,  и
ответственность по сути превышала его силы, была ему явно не по
возрасту.  Со  всем этим он справлялся только благодаря избытку
силы воли и таланта, и все же без поддержки издалека, поддержки
Магистра музыки, он, разумеется, не смог  бы  довести  дело  до
конца.  Двадцатичетырехлетнего  Кнехта  мы  видим  в  конце его
вальдцельских ученических лет, хотя и не по годам  созревшим  и
несколько  переутомленным,  но,  как  это  ни  удивительно, без
внешних признаков нанесенного ему вреда. Однако  сколь  глубоко
было  потрясено  все  его  существо этой ролью и этим бременем,
сколь близок он был к полному истощению, --  хотя  тому  и  нет
прямых  свидетельств,  --  мы  можем  заключить  из  того,  как
воспользовался  сей  молодой  человек  столь  горячо   желанной
свободой. Кнехт, в последние школьные годы стоявший на виду и в
некотором  роде уже принадлежавший общественности, немедленно и
решительно от всего устранился. Более того, если проследить всю
его тогдашнюю жизнь, то складывается  впечатление,  что  больше
всего ему хотелось стать невидимкой: никакое окружение, никакая
компания  не  казались  ему  достаточно  тихими,  никакая жизнь
достаточно уединенной. На первые, весьма пространные и  бурные,
письма  Дезиньори он отвечал очень кратко и неохотно, а затем и
вовсе перестал писать. Знаменитый ученик Кнехт  словно  в  воду
канул;  только  в  Вальдцеле  слава его не меркла и со временем
приобрела легендарный характер.
     Именно поэтому  он  в  первые  студенческие  годы  избегал
Вальдцель,  что  повлекло  за собой даже временный его отказ от
посещения старших и высших курсов Игры.
     И несмотря на  это,  --  хотя  поверхностному  наблюдателю
должно  было  броситься  в  глаза поразительное пренебрежение к
Игре, -- мы знаем: весь ход его  свободных  занятий,  кажущийся
таким беспорядочным, бессвязным, во всяком случае -- необычным,
целиком  определялся Игрой, возвращал его к Игре и к службе ей.
Мы останавливаемся на этом несколько подробнее, ибо  черта  эта
характерна.  Иозеф  Кнехт воспользовался свободой своих научных
занятий самым удивительным, даже, казалось бы,  сумасбродным  и
юношески  гениальным  образом.  В  Вальдцеле  он,  как  и  все,
прослушал введение в Игру  и  соответствующий  повторный  курс.
Захваченный  притягательной силой этой Игры игр, он, которого в
последнем  учебном  году  среди  друзей  уже  называли  хорошим
игроком,  закончил  еще  один  куре  и,  хотя  числился  только
учеником элиты, был принят во вторую ступень