их стихах в Вальдцеле, был все тем
же: речь шла не только об Игре, а о всей Касталии.
     Как-то раз, в тот период, когда все эти проблемы  особенно
досаждали  ему  и  во  сне  он часто видел себя дискутирующим с
Дезиньори, Кнехт, переходя  через  один  из  просторных  дворов
вальдцельского  Селения  Игры, услышал вдруг, как кто-то громко
его окликнул, причем голос, хотя он ему и  показался  знакомым,
он  узнал  не сразу. Кнехт обернулся и увидел высокого молодого
человека с небольшой бородкой, бурно приветствовавшего его. Это
был Плинио, и под внезапным наплывом  воспоминаний  и  нежности
Кнехт  радушно  ответил на приветствие. Они тут же договорились
встретиться вечером. Плинио давно уже окончил курс  обучения  в
мирских  университетах,  был  уже  чиновником  и воспользовался
отпуском для участия в курсах Игры, точно  таких,  в  каких  он
участвовал  несколько  лет до этого. Но вечерняя встреча вскоре
привела обоих друзей в смущение. Плинио был здесь в гостях, его
терпели как дилетанта из другого мира,  и  хотя  он  с  должным
рвением  проходил соответствующий курс, но ведь то был курс для
вольнослушателей  и  любителей,  так  что  дистанция  оказалась
чересчур   велика.   Против  него  сидел  знаток  своего  дела,
посвященный, который одним своим бережным отношением и вежливым
вниманием к заинтересованности друга в Игре, по существу, давал
ему понять, что имеет дело не с равным,  не  с  коллегой,  а  с
ребенком,  забавляющимся  где-то  на  периферии  науки, которая
другим, посвященным, была  знакома  до  сокровеннейших  глубин.
Кнехт предпринял попытку увести беседу от Игры, попросил Плинио
рассказать  о  его  работе и жизни там, вне Касталии. Здесь уже
Иозеф оказался отставшим,  ребенком,  который  задавал  наивные
вопросы,  а  Дезиньори бережно поучал его. Плинио стал юристом,
стремился обрести политическое  влияние,  вот-вот  должна  была
состояться  его помолвка с дочерью одного из партийных лидеров,
он говорил на языке, почти уже  непонятном  касталийцу;  многие
часто приводимые Плинио выражения ничего не значили для Иозефа,
казались лишенными всякого смысла. Но все же он понял, что там,
вне  Касталии,  Плинио  уже  приобрел  кое-какой  вес,  недурно
разбирался в делах, лелеял честолюбивые замыслы. Однако эти два
мира,  которые  в  лице  двух  юношей  десять   лет   назад   с
любопытством и не без симпатии соприкоснулись, теперь оказались
чужими  и  несовместимыми, их разделяла пропасть. Правда, сразу
же бросалось в глаза,  что  этот  светский  человек  и  политик
сохранил  какую-то  привязанность к Касталии, он уже второй раз
жертвовал своим отпуском ради Игры; но ведь,  в  конце  концов,
думал  Иозеф, это то же самое, как если бы я вдруг явился в мир
Плинио  в  качестве  любознательного  гостя   и   попросил   бы
разрешения     посетить    заседание    суда,    фабрику    или
благотворительное  учреждение.  Обоих  охватило  разочарование.
Кнехт  нашел  своего  бывшего  друга  в  чем-то  грубее,  в нем
появилось много бьющего на  эффект,  а  Дезиньори  обнаружил  в
товарище  ученических  лет  высокомерие,  проявлявшееся  в  его
исключительной  интеллектуальности  и  эзотеричности:  поистине
очарованный  самим  собой  и своим спортом "чистый дух". Но оба
прилагали немалые усилия, чтобы преодолеть преграды, к тому  же
у  Дезиньори  было  что  рассказать о своих студенческих годах,
экзаменах, поездках в Англию и на юг, о политических собраниях,
о  парламенте.  А  один  раз   у   него   выскользнула   фраза,
прозвучавшая  как  угроза или предостережение. "Вот увидишь, --
сказал он, -- скоро наступят  тревожные  времена,  может  быть,
разразится  война, и не лишено вероятия, что само существование
Касталии снова будет поставлено под вопрос".
     Однако Иозеф не очень серьезно отнесся к этому, он  только
спросил:
     -- А ты, Плинио, ты будешь "за" или "против" Касталии?
     -- Да что там я, -- ответил Плинио с натянутой улыбкой, --
вряд ли  кого-нибудь интересует мое мнение. Разумеется, я -- за
Касталию, и за Касталию без какого бы то ни было  вмешательства
извне,  иначе  я  не приехал бы сюда. Но все же, как ни скромны
ваши требования в смысле материальном, Касталия стоит стране  в
год хорошенькую сумму.
     --  Да  уж,  --  рассмеялся  Иозеф,  -- сумма эта, как мне
говорили, составляет примерно, одну десятую той,  которую  наша
страна  во времена воинственного столетия расходовала на оружие
и снаряжение солдат.
     Они встретились еще несколько раз, и  чем  ближе  подходил
отъезд Плинио, тем старательнее они ухаживали друг за другом. И
все  же  оба почувствовали облегчение, когда по прошествии трех
недель Плинио покинул Педагогическую провинцию.
     Магистром Игры был в то время Томас фон дер Траве{2_5_06},
человек широкоизвестный, много путешествовавший, знавший  свет,
обходительный  и  полный учтивейшей внимательности к любому, но
во всем, что касалось Игры, проявлявший неумолимую аскетическую
строгость.  Притом  он  был  великий  труженик,  о  чем  и   не
подозревали   те,  кто  знал  его  только  с  внешней  стороны,
например, в  торжественном  облачении  верховного  руководителя
публичных  Игр или же на приемах делегаций. Ходила молва, будто
он  человек  рассудка,  чересчур  спокойный,   даже   холодный,
поддерживающий   с  музами  лишь  отношения  вежливости.  Среди
молодых,  полных  энтузиазма  приверженцев  Игры   можно   было
услышать   даже  отрицательные  суждения  о  нем  --  ошибочные
суждения, ибо если он и не был энтузиастом  и  вовремя  больших
публичных  Игр  скорее  избегал  ставить  большие и будоражащие
темы, то  все  же  сыгранные  им,  блистательно  построенные  и
формально непревзойденные партии говорят о его большой близости
к сокровенным проблемам Игры.
     В  один  прекрасный  день Магистр вызвал Кнехта: он принял
его на частной квартире, в домашнем платье и спросил, не сможет
ли Кнехт и не доставит ли  ему  удовольствие  в  ближайшие  дни
проводить у него здесь по полчаса, примерно в это же время дня.
Кнехт,  еще  ни  разу  не  видевший Магистра с глазу на глаз, с
немалым удивлением подчинился этому  приказу.  На  первый  день
Магистр  предложил  ему  познакомиться  с объемистой рукописью,
содержащей одно из бесчисленных предложений (на  этот  раз  оно
поступило  от  вальдцельского  органиста), рассмотрение которых
входило в обязанности верховной инстанции Игры.  В  большинстве
своем  это  были  ходатайства  о  включении в Архив Игры нового
материала.  Изучил,  например,  кто-нибудь  пристально  историю
мадригала и обнаружил в его развитии особую кривую -- он спешит
выразить    ее   посредством   геометрических   и   музыкальных
обозначений, чтобы она могла занять место  в  словарном  запасе
Игры.  Другой  исследовал  латынь  Юлия Цезаря в ее ритмических
аспектах и нашел в ней поразительное  сходство  с  результатами
хорошо   известных   исследований   интервалов  в  византийских
церковных песнопениях. Или некий мечтатель  изобрел  уже  не  в
первый  раз кабалу для нотного письма пятнадцатого столетия. Мы
уж    не    говорим    о    пламенных    письмах    чудаковатых
экспериментаторов,  ухитрявшихся  из  сопоставления  гороскопов
Гете  и   Спинозы   делать   самые   поразительные   выводы   и
сопровождавших  свои  послания  красиво  выполненными в красках
геометрическими чертежами, притом вполне убедительными.
     Кнехт довольно рьяно принялся изучать  поступившее  в  тот
день предложение, у него самого в голове бродило не одно такое,
хотя  ему  никогда  не  приходило  на  ум посылать их Магистру.
Каждый ревностный адепт мечтает о постоянном  расширении  сферы
Игры, покуда она не охватит весь мир, вернее, он сам производит
это  расширение  в уме и в своих частных партиях, и те, которые
кажутся ему удачными, он надеется увидеть включенными не только
в его частный, но и в официальный Архив. В том-то и заключается
подлинное изящество игры опытных мастеров,  что  они  настолько
овладели    выражающими,    именующими    и    формообразующими
возможностями  игровых  правил,  что  способны  любой  игре   с
объективными  и  историческими  ценностями  придать  совершенно
индивидуальные и единственные  в  своем  роде  черты.  Один  из
видных  ботаников  как-то  шутки ради сказал об этом: "Для Игры
все должно быть возможно, даже то, что  некое  растение  станет
беседовать с господином Линнеем по-латыни".
     Итак,  Кнехт  помогал  Магистру анализировать предложенную
органистом схему; полчаса  пролетели  незаметно.  На  следующий
день он вновь явился точно в указанное время и затем приходил в
течение двух недель и работал наедине с Магистром. После первых
же  встреч он обратил внимание на то, что Магистр заставлял его
тщательно  прорабатывать  даже   самые   нелепые   предложения,
никчемность  которых  сразу же бросалась в глаза. "Хватает же у
Магистра времени на такие пустяки!" -- думал  он,  но  в  конце
концов все же сообразил: дело здесь вовсе не в услуге Магистру,
не в помощи ему, а в том, что эти занятия -- прежде всего повод
для  учтивой,  но  весьма  тщательной  проверки самого молодого
человека. С Кнехтом повторялось примерно то же, что произошло с
ним когда-то в мальчишеские  годы  после  встречи  с  Магистром
музыки:  он  вдруг заметил это по отношению к нему товарищей, в
них  появилась  какая-то  робость,  они  стали  соблюдать,  так
сказать,  дистанцию,  порой  обращаясь  к  нему  с  иронической
почтительностью. Он понял: готовится перемена, но  уже  не  мог
быть так счастлив, как тогда, прежде.
     По  окончании  последних  совместных  занятий Магистр Игры
сказал своим немного высоким вежливым голосом, с  присущей  ему
четкостью интонации и без всякой торжественности:
     --  Хорошо,  завтра  можешь больше не приходить, дела мы с
тобой пока закончили,  однако  через  некоторое  время  я  буду
вынужден  снова  просить  тебя поработать со мной. Благодарю за
помощь, она была очень кстати. Полагаю, между прочим, что  тебе
пора  подать  заявление  о  приеме в Орден; не думаю, чтобы там
возникли какие-нибудь препятствия, я уже говорил  там  о  тебе.
Надеюсь,  ты  не  против? -- Поднявшись, он добавил: -- Еще два
слова: скорей всего и ты, как большинство хороших адептов  Игры
в  свои молодые годы, склонен рассматривать нашу Игру как некий
инструмент для философствования. Одни  мои  предостережения  не
отвадят  тебя  от  этого,  и все же я выскажу их. Философствуя,
следует прибегать к тем средствам, которые для этого  годны,  а
именно  к  средствам  философии. Наша Игра -- не философия и не
религия, она самостоятельная дисциплина и по  характеру  своему
ближе    всего    к   искусству,   она   есть   искусство   sui
generis{2_3_01}.  Ты  добьешься  большего,  если  сразу  будешь
придерживаться  этого,  а  не придешь к тому же итогу, потерпев
сотни неудач. Философ Кант -- его теперь  мало  знают,  но  это
большой  ум  -- говорил о теологическом философствовании как "о
волшебном фонаре призраков ума". Мы не имеем  права  превращать
нашу Игру в нечто подобное.
     Для  Иозефа  все  это  было  так  неожиданно,  что от едва
сдерживаемого волнения он чуть не пропустил мимо ушей последнее
предостережение. Мгновенно  его  поразила  мысль:  конец  твоей
свободе, конец студенческим годам, тебя примут в Орден, и очень
скоро   ты   займешь   место  в  касталийской  иерархии.  Низко
поклонившись, он поблагодарил Магистра  и  вскоре  после  этого
зашел  в  вальдцельскую  канцелярию, где и впрямь увидел себя в
списке Кандидатов, подлежащих зачислению в  Орден.  Как  и  все
студенты  его  ступени,  он  уже  хорошо  знал  устав  и тут же
вспомнил пункт, в соответствии с  которым  любой  член  Ордена,
занимающий  высокий пост, имел право совершить обряд приема. Он
попросил, чтобы церемонию его принятия совершил Магистр музыки,
получил пропуск и краткосрочный отпуск и на следующий  же  день
отбыл  к  своему  покровителю  и  другу  в Монпор. Досточтимого
старого господина он застал  не  вполне  здоровым,  однако  был
принято радостью.
     --  Ты  приехал  как нельзя вовремя, -- сказал Магистр. --
Еще немного -- и я лишился бы  права  принять  тебя  как  юного
брата  в Орден. Я намерен оставить свою должность, моя отставка
уже одобрена.
     Сама церемония оказалась очень  простой.  На  второй  день
Магистр  музыки,  как  того  и  требовал  устав, пригласил двух
свидетелей из числа братьев Ордена и предложил Иозефу статью из
устава  как  задание  для  медитации.  Статья  гласила:   "Если
Коллегия  призывает  тебя  занять  определенный  пост, то знай:
каждая следующая ступень -- это  не  шаг  к  свободе,  а  новое
обязательство.  Чем  выше  пост,  тем больше обязательство. Чем
больше власть, тем строже служение. Чем сильнее  личность,  тем
предосудительнее произвол".
     --  Они собрались в музыкальной келье Магистра, той самой,
где Кнехт был впервые посвящен в искусство медитации;  в  честь
торжественного события Магистр потребовал исполнения прелюдии к
хоралу Баха, затем один из свидетелей зачитал краткое изложение
устава,  а Магистр сам задал все связанные с ритуалом вопросы и
принял у своего юного друга обет. После церемонии они еще около
часа провели вместе  в  саду,  и  Магистр  напутствовал  Кнехта
дружескими  пожеланиями, как лучше всего усвоить правила Ордена
и как жить по ним.
     -- Хорошо, что ты вступаешь именно сейчас, --  сказал  он,
--  ты  заполнишь брешь, когда я уйду, как если бы у меня вдруг
появился сын, который вместо меня повел  бы  дела.  --  Заметив
печаль   на   лице   Иозефа,  старик  добавил:  --  Не  грусти,
пожалуйста, видишь -- я  не  грущу.  Я  порядком  устал  и  рад
досугу,  который  мне теперь дано вкусить и коротать который мы
не раз будем вместе с тобой. При следующей встрече обращайся ко
мне на "ты". Я не имел права предложить тебе  это,  покуда  был
связан должностью. -- Он отпустил Иозефа с той душевной и такой
располагающей улыбкой, которую Иозеф знал вот уже двадцать лет.
     Кнехт скоро вернулся в Вальдцель -- отпуск ему дали только
на три  дня.  Не  успел  он  снять дорожное платье, как его уже
вызвал Магистр Игры, встретивший его приветливо, как коллегу, и
поздравивший со вступлением в Орден.
     --  Чтобы  стать  вполне  коллегами  и   сотоварищами   по
занятиям,  --  продолжил  он,  --  нам  недостает только твоего
включения в структуру нашей иерархии.  Иозеф  вздрогнул:  конец
свободе! -- Я надеюсь, -- сказал он робко, -- что меня назначат
на  какое-нибудь  скромное  место.  Должен  признаться вам, что
мечтал   еще   некоторое   время   посвятить   себя   свободным
исследованиям.
     Магистр   пристально   посмотрел  на  него  своими  умными
глазами, и чуть ироническая улыбка скользнула по его губам.
     -- Ты сказал "некоторое время", а сколько это?
     -- Право, не знаю, -- ответил Кнехт, сконфузившись.
     -- Так я и думал, -- согласился с ним Магистр.
     -- Речь твоя -- речь студента, и понятия твои  --  понятия
студента,  Иозеф  Кнехт.  Так оно и должно быть, но очень скоро
это уже не  будет  так,  ибо  ты  нам  нужен.  Тебе,  вероятно,
известно,  что  и позднее, когда ты уже будешь занимать высокий
пост  в  нашей  иерархии,  ты  сможешь  получить   отпуск   для
исследовательской  работы, если тебе удается убедить Коллегию в
ценности твоих занятий. Мой предшественник и учитель, например,
уже будучи Магистром Игры и убеленным сединами старцем,  просил
и  получил годичный отпуск для работы, в лондонских архивах. Но
он  получил  его  не  "на  некоторое  время",   а   на   весьма
определенное  число,  месяцев, недель и дней. Вот с этим и тебе
придется  смириться.  А   теперь   я   намерен   сделать   тебе
предложение.  Для  выполнения  особой миссии нам нужен человек,
хорошо знающий, что такое ответственность, но малоизвестный  за
пределами нашего круга.
     Поручение    заключалось   в   следующем:   бенедиктинский
монастырь Мариафельс, один из старейших  очагов  просвещения  в
стране,  поддерживавший  дружественные  отношения с Касталией и
особенно благосклонный к Игре, просил прислать молодого учителя
для прочтения вводного курса в Игру,  а  также  для  занятий  с
несколькими  продвинувшимися  учениками.  Выбор Магистра пал на
Иозефа Кнехта. Отсюда и проистекали как  пристальная  проверка,
так и ускоренное принятие его в Орден.

     ДВА ОРДЕНА

     В  некотором смысле Иозеф Кнехт чувствовал себя в то время
примерно так же, как некогда в гимназии после приезда  Магистра
музыки.  Навряд ли он задумывался над тем, что назначение его в
Мариафельс есть  большое  отличие  и  первый,  крупный  шаг  по
ступеням иерархии; однако, приобретя теперь уже известный опыт,
он   ясно   видел   это   по   изменившемуся   обращению  своих
commilitones{2_4_00}. Хотя с некоторых пор он и так принадлежал
внутри  элиты  к  самому  узкому  избранному  кругу,   все   же
необычайное поручение словно бы наложило на него особую печать:
начальство  отметило  его  и  намерено  использовать  по своему
усмотрению. Не то чтобы вчерашние товарищи отвернулись от  него
или  перестали  дарить  своим  дружеским  расположением, -- для
этого в столь высоком аристократическом кругу все были  слишком
благовоспитанны,   --   но   возникла  определенная  дистанция;
вчерашний товарищ послезавтра легко мог стать начальником, а на
подобные оттенки и тонкости иерархических  отношений  сей  круг
реагировал чрезвычайно чутко и находил им должное выражение.
     Исключение  составлял  Фриц  Тегуляриус, которого мы можем
назвать,  наряду  с  Ферромонте,  самым  верным  другом  Иозефа
Кнехта.  Этому  человеку, который был по своим способностям как
бы  предназначен  к  самому  высокому,  но  тяжко  страдал   от
недостатка  здоровья, равновесия и веры в себя, было столько же
лет, сколько Кнехту,  и,  следовательно,  в  пору,  когда  того
принимали  в  Орден,  --  тридцать  четыре  года.  Впервые  они
встретились  на  одном  из  курсов  Игры,  и  Кнехт  тогда   же
почувствовал, как сильно влечет к нему этого тихого и несколько
меланхоличного  юношу. Благодаря своему чутью на людей, которое
он бессознательно проявлял уже тогда, Кнехт  понял  и  характер
этой   привязанности:   то   было  чувство  дружбы,  готовой  к
безоговорочной  преданности   и   послушанию,   и   поклонение,
проникнутое    огнем    почти   религиозной   экзальтации,   но
сдерживаемое   и   омрачаемое   внутренним   благородством    и
предчувствием душевной трагедии. Только что пережив потрясение,
связанное  с  Дезиньори,  и  став  из-за  этого  особенно легко
ранимым, Кнехт не подпускал к себе Тегуляриуса, хотя  и  самого
Кнехта  влекло  к  этому интересному и необычному студенту. Для
характеристики  его  приведем  страничку  из  секретной  записи
Кнехта,  сделанной  им многие годы спустя и предназначенной для
информации Верховной Коллегии. В ней говорилось:
     "Тегуляриус. Состоит с автором этих строк в личной дружбе.
Неоднократно отличавшийся в  Койпергейме  ученик,  превосходный
знаток классической филологии, выказывает серьезные философские
интересы,  занимался  Лейбницем,  Больциано,  позднее Платоном.
Самый талантливый и блистательный знаток Игры, которого я знаю.
Это был бы провидением избранный Magister  Ludi,  если  бы  его
характер  в  сочетании  с хрупким здоровьем не был решительно к
тому непригоден. Т. нельзя допускать ни  к  какой  руководящей,
представительствующей  или  организаторской должности, это было
бы бедой и для него, и для дела. Болезненность его выражается в
припадках депрессии, периодах бессонницы и  нервических  болях,
нападающей   на   него  меланхолии,  резко  выраженном  желании
остаться  одному,  страхом  перед  долгом  и  ответственностью.
Возможно,  и  в  мыслях  о  самоубийстве. С помощью медитации и
удивительной самодисциплины  этот  столь  отягощенный  недугами
человек  держится  так  превосходно, что большинство окружающих
его людей и не подозревают о тяжести е