помощь, и вскоре он собрал все, что только  можно  собрать  для
такой темы, не зная языка. При этом он сам увлекся идеей Кнехта
положить в основу Игры символику китайского дворика, примирился
со своей неудачей в Бамбуковой роще и забыл о ней.
     Когда  Кнехт  выслушал  отчет  о безрезультатной поездке к
Старшему Брату, а затем, оставшись один, взглянул на речение  и
золотую   рыбку,   его   охватили  воспоминания  об  атмосфере,
окружавшей этого удивительного отшельника, о том, как  сам  он,
Кнехт,  гостил в хижине, вокруг которой всегда шелестели листья
бамбука и постукивали стебли тысячелистника, вспомнил он и свою
былую свободу, досуг студенческих  лет  --  весь  радужный  рай
юношеских   мечтаний.   Как   хорошо   сумел  этот  отважный  и
чудаковатый анахорет удалиться от мира и уберечь свою  свободу,
как  надежно  укрывала от всей вселенной тихая бамбуковая роща,
как глубоко и крепко вжился он в эту ставшую  для  него  второй
натурой  опрятную,  педантичную  и мудрую китайщину, как крепко
замыкало его год за годом, десятилетие за десятилетием, а своем
магическом кругу, сновидение его жизни,  превратив  его  сад  в
Китай,  его  хижину  --  в  храм, его рыбок -- в божества и его
самого -- в мудреца! С глубоким вздохом Кнехт оторвался ет этих
размышлений. Сам он шел или был ведом другим  путем,  и  теперь
эадача заключалась в том, чтобы пройти этот предначертанный ему
путь, не заглядываясь на другой и не сворачивая в сторону.
     Вместе   с  Тегуляриусом  он  составил  план  и  во  время
нескольких, с трудом вырванных часов сочинил свою Игру, передав
всю работу по сбору материалов в Архиве и  записи  двух  первых
вариантов другу Фрицу. Новое содержание придало их дружбе новую
жизнь,  новые  формы,  да и сама Игра, над составлением которой
они трудились,  во  многом  обрела  иные  черты,  обогатившись,
благодаря  своеобразию  и изощренной фантазии Тегуляриуса. Фриц
принадлежал к вечно неудовлетворенным и вместе довольствующимся
скромными результатами людям,  которым  свойственно  без  конца
поправлять   всеми  одобренный  букет  или  накрытый  стол,  из
малейшего пустяка делать целую проблему, труд на весь день.
     И в  последующие  годы  Кнехт  решил  уже  не  менять  раз
установившегося  обычая:  большая  ежегодная  Игра  должна быть
делом двоих. Тегуляриусу это приносило двойное  удовлетворение:
для  друга и Магистра он оказался полезным и даже незаменимым в
столь важном деле, само же торжество ои отпразднует хотя  к  не
названным,  однако  элите  хорошо известным соавтором ежегодной
Игры.
     Поздней осенью первого года службы, когда друг его еще был
погружен в занятия китайским. Магистр в один  прекрасный  день,
пробегая  записи в дневнике канцелярии, наткнулся на следующую:
"Прибыл студент Петр из Монпора, рекомендован Magister musicae,
передал  приветствие  от  бывшего   Магистра   музыки,   просит
предоставить  ему  кров и ночлег и допустить к работе в Архиве.
Помещен в гостевом флигеле  для  студентов".  Что  ж,  студента
вместе с его ходатайством он мог спокойно предоставить людям из
Архива,  это  было обычным делом. Но вот "приветствие отбывшего
Магистра музыки" -- это уже касалось лично его. Кнехт  попросил
вызвать  студента.  Тот  оказался молчаливым молодым человеком,
вместе мечтательного и пылкого вида, явно одним  из  монпорской
элиты,  во  всяком случае аудиенция, предоставленная Магистром,
была для него не в диковинку. Кнехт спросил, что студент  имеет
передать от старого Магистра музыки.
     --  Приветствия,  -- ответил студент, -- самые сердечные и
почтительные приветствия,  Досточтимый,  а  также  приглашение.
Кнехт  попросил  гостя  сесть.  Тщательно  выбирая слова, юноша
продолжал: -- Как я уже говорил, глубокочтимый Магистр  поручил
мне,  если  к  тому представится случай, приветствовать вас. Он
просил также дать вам понять, что в самое ближайшее время и как
можно скорее он хотел бы видеть вас у себя. Он  приглашает  вас
или,  во всяком случае, хотел бы, чтобы вы посетили его в самое
ближайшее время, разумеется, если вы сможете это  соединить  со
служебной  поездкой  и  вас  это  не слишком затруднит. Таково,
примерно, его поручение.
     Кнехт  испытующе  взглянул  на  молодого   человека.   Да,
вероятно, он один из подопечных старца.
     --  Как  долго  намерен  ты  задержаться  в  нашем Архиве,
studiose{2_7_03}? -- осторожно спросил он.
     -- Ровно столько, досточтимый, -- услышал он в  ответ,  --
сколько  вам понадобится для подготовки вашей поездки в Монпор,
Кнехт задумался.
     -- Хорошо, -- заметил он наконец, -- но скажи, почему  то,
что ты мне передал от имени старого Магистра, ты передал своими
словами, а не дословно, как того следовало ожидать?
     Петр  не  отвел  глаз, медленно, тщательно подбирая слова,
как будто говоря на чужом языке, он ответил:
     -- Поручения мне не давали, Досточтимый, а потому я не мог
передать  его  дословно.  Вы  знаете  моего   глубокоуважаемого
наставника,   и  вам  должно  быть  известно,  что  он  человек
чрезвычайно  скромный;  в  Монпоре  о  нем  говорят,  будто   в
молодости,  когда  он  был  еще репетитором, но среди элиты уже
слыл будущим Магистром музыки, студенты прозвали  его  "Великим
смиренником".   И   вот  эта  его  скромность,  сочетающаяся  с
готовностью  к  служению,  деликатностью  и  терпением,   после
достижения  преклонных лет и особенно после того, как он ушел в
отставку, еще более возросла, вы это, конечно, знаете  не  хуже
меня.  Подобная  скромность никогда бы не позволила ему просить
вас о визите, сколь горячо ни было бы его желание. Вот  почему,
domine, я не удостоился чести передать такое поручение и все же
поступил так, как будто мне это было поручено. Если это ошибка,
то  в  вашей  власти рассматривать несуществовавшее приглашение
как несуществующее. Кнехт чуть улыбнулся.
     -- Ну, а твои занятия в Архиве Игры, любезнейший? Или  это
был только предлог?
     --  О  нет!  Мне  необходимо  законспектировать  несколько
ходов, так что в самом ближайшем времени мне все равно пришлось
бы воспользоваться вашим  гостеприимством.  Но  мне  показалось
правильным несколько ускорить это маленькое путешествие.
     --  Отлично,  --  согласился  Магистр,  снова  став  очень
серьезным.  --  Дозволено  ли  спросить  о   причине   подобной
поспешности?
     На  мгновение  юноша  закрыл  глаза,  наморщив лоб, словно
вопрос причинил ему боль. Затем, вновь обратив свой пытливый  и
юношески-критический взгляд на Магистра, сказал:
     --  На  этот  вопрос  нет  ответа,  разве  что вы решитесь
поставить его еще точнее.
     --  Поспешу  это,  сделать.  Значит,   состояние   старого
Магистра худо? Оно вызывает опасения?
     Несмотря  на  величайшую  сдержанность  интонаций  Кнехта,
студент заметил любовную заботу последнего о старом Магистре, и
именно тогда, впервые за  все  время,  в  его  мрачном  взгляде
блеснуло   что-то  похожее  на  доброжелательность,  голос  его
зазвучал чуть приветлив ей, более непринужденно, и  он  наконец
высказал открыто, что было у него на душе.
     --  Господин  Магистр,  --  сказал он Кнехту, -- вы можете
быть спокойны, состояние Досточтимого отнюдь не худо, он всегда
отличался превосходным здоровьем,  здоров  он  и  сейчас,  хотя
старость  весьма  его  ослабила.  Не  то  чтобы внешний вид его
сильно  изменился  или  силы  стали  стремительно  убывать:  он
совершает  небольшие прогулки, каждый день немного музицирует и
до самого недавнего времени давал уроки  игры  на  органе  двум
ученикам,  совсем  еще новичкам, -- ведь он всегда любил видеть
вокруг себя детей. Однако то, что  и  от  этих  двух  последних
учеников  за несколько недель тому назад отказался, есть все же
некий симптом, заставивший меня насторожиться; с тех пор я стал
внимательней следить за Досточтимым, и не  раз  увиденное  мною
заставляло  меня  задумываться.  Такова  причина моего приезда.
Оправданием подобных мыслей и последующих шагов  может  служить
то,  что когда-то и я был учеником старого Магистра музыки, его
любимым учеником, смею сказать, и преемник его вот уже год  как
приставил  меня  к  старцу  в качестве фамулуса или компаньона,
поручив мне заботу о его здоровье. Поручение  это  отрадно  для
меня,   ибо  нет.викого,  к  кому  я  питал  бы  такое  чувство
привязанности  и  почтения,  как  к  моему  старому  учителю  и
покровителю.  Это  он  открыл  мне  тайну  музыки,  научил меня
служить ей, и если я, сверх того,  в  какой-то  мере  проник  в
смысл  и  предназначение нашего Ордена, обрел нечто, похожее на
зрелость и внутреннюю упорядоченность, то все  это  исходит  от
него  и  составляет  его  заслугу.  Вот  уже  год, как я совсем
переселился  к   нему.   Правда,   я   еще   занят   некоторыми
исследованиями,  посещаю курсы, но я всегда в его распоряжении,
я его сотрапезник, спутник во  время  прогулок  и  партнер  при
музицировании,  а ночью -- сплю через стенку от него. При столь
близком соприкосновении я  могу  весьма  точно  наблюдать,  так
сказать,  ступени  его  старения,  его  физического угасания, и
кое-кто из моих товарищей порой сочувственно, а то и язвительно
отзывается по поводу  странной  должности,  определившей  столь
юного  человека,  как я, в слуги и спутники древнего старца. Но
они не знают и, пожалуй, никто не знает чак хорошо, как я,  что
за  старость дарована этому Магистру, как он постепенно слабеет
и  дряхлеет  телом,  все  меньше  принимает  пищи,  все  больше
утомляется   после   своих   маленьких   прогулок,  не  будучи,
собственно, больным, и в тишине своей старческой поры все более
претворяется в самое духовность, в благоговение, достоинство  и
простоту.  И  если  в  моей  роли  фамулуса  или сиделки и есть
какие-нибудь трудности,  то  состоят  они  только  в  том,  что
Досточтимый  не  желает  быть  предметом  услуг и забот, что он
по-прежнему хочет только давать и никогда не брать.
     -- Благодарю тебя, -- произнес Кнехт, -- меня радует,  что
при Досточтимом находится такой преданный и благородный ученик.
А  теперь  скажи  мне,  наконец,  коль  скоро ты говоришь не по
поручению  твоего  учителя,  почему   мой   приезд   в   Монпор
представляется тебе столь необходимым?
     --  Вы только что с тревогой спрашивали о здоровье старого
Магистра музыки, -- ответил студент, -- должно быть, мой приезд
вызвал у вас опасение, уж не болен ли  он,  уж  не  следует  ли
поспешить,  чтобы  успеть  проститься  с ним? Я и на самом деле
думаю, что следует. Не могу сказать, что конец его  близок,  но
ведь   Досточтимый   прощается  с  жизнью  по-своему.  Вот  уже
несколько месяцев, как он совсем  отвык  говорить,  и  если  он
всегда предпочитал краткость многословию, то теперь он стал так
уж  краток  и  тих, что я невольно начинаю тревожиться. Когда я
впервые не получил ответа, обратившись  к  нему,  и  это  стало
повторяться  все  чаще,  я  вначале  подумал, не ослабел ли его
слух,  однако  вскоре  установил;  что  слышит  он  по-прежнему
хорошо,   я   проверял   это   не  раз.  Итак,  мне  оставалось
предположить, что  он  рассеян,  не  может  сосредоточить  свое
внимание.  Однако  и  это объяснение оказалось несостоятельным.
Скорее всего, он давно уже как бы в пути и,  покидая  нас,  все
более и более уходит в свой собственный мир; например, он давно
уже  никого  не  навещает  и никого не пускает к себе, проходят
дни, а он не видит никого, кроме меня. Ну, вот с тех  пор,  как
все  это  началось  -- эта отстраненность, это отсутствие, -- с
тех поря и стараюсь приводить к нему тех друзей, которых, как я
знаю, он любил больше других. Если бы вы,  domine,  побывали  у
него,  вы,  несомненно,  доставили  бы  своему  старшему  другу
немалую радость, в этом я уверен, и  вам  удалось  бы  еще  раз
повидать  именно  того человека, которого вы любили я почитали.
Пройдет несколько месяцев, а быть может, и  педель,  и  радость
его  при  виде вас будет куда меньшей, возможно, он и не узнает
вас, даже не заметит.
     Кнехт встал, подошел к окну  и  некоторое  время,  глубоко
дыша,  смотрел  прямо  перед  собой. Когда он вновь обратился к
студенту,  тот  уже  поднялся,  полагая  аудиенцию  оконченной.
Магистр протянул ему руку.
     --  Еще  раз  благодарю тебя, Петр, -- сказал он. -- Тебе,
очевидно, известно, что у Магистра есть кое-какие  обязанности.
Я  не  могу  надеть  шляпу  и  отправиться в путь, сначала надо
привести все в порядок. Надеюсь до Вослезавтра управиться.  Как
ты  считаешь,  успеешь  ты  закончить свою работу в Архиве? Да?
Тогда я дам тебе знать, как только освобожусь.
     И действительно, Кнехту удалось  через  несколько  дней  в
сопровождении Петра отбыть в Монпор. Когда они по приезде сразу
же  отправились  в  окруженный садами павильон старого Магистра
музыки, в тихую  милую  келью,  они  услыщали  доносившуюся  из
задней  комнаты  музыку,  нежную  и  прозрачную, но уверенную и
восхитительно бодрую музыку. Должно быть, там  сидел  старик  и
двумя  пальцами наигрывал двухголосную мелодию. Кнехт тотчас же
узнал ее: это была пьеса конца шестнадцатого века из  сборников
двухголосных  песнопений.  Он  остановился, его проводник тоже,
оба они стали ждать, покуда Магистр кончит. Только  тогда  Петр
громко  обратился  к  старцу  и  сообщил  ему, что он приехал и
привез с собой гостя. Старец показался в  дверях  и  приветливо
улыбнулся  им.  Эта  всеми  любимая улыбка Магистра музыки была
такой детски открытой, лучащейся сердечностью и приветливостью;
прошло почти тридцать лет, как Иозеф Кнехт впервые ее увидел, и
раскрыл, и подарил свое сердце этому доброму наставнику, в  тот
щемяще-блаженный утренний час в музыкальном классе, и с тех пор
он часто видел ее, эту улыбку, и всякий раз с глубокой радостью
и  странной  растроганностью, и между тем как волосы наставника
седели и стали совсем белыми, как его голос делался  все  тише,
его рукопожатие слабело и походка становилась медлительной, его
улыбка  нисколько  не  теряла  своего свечения и обаяния, своей
чистоты и искренности. И сейчас друг и ученик старого  Магистра
увидел,  убедился:  лучистый  и  безмолвный  зов, исходивший от
этого улыбающегося старческого лика, чьи голубые глаза и нежный
румянец с годами становились все светлее, был уже  не  тот,  не
прежний  и  привычный  --  он  стал сокровеннее, таинственнее и
интенсивнее.
     Только теперь Иозеф  Кнехт  осознал,  в  чем,  собственно,
состояла  просьба  студента  Петра и насколько он сам, полагая,
что уступает этой просьбе, вознагражден с лихвой.
     Первым человеком, с которым он поделился этой мыслью,  был
его   друг   Ферромонте,  в  ту  пору  библиотекарь  знаменитой
музыкальной библиотеки Монпора.  Он-то  и  описал  состоявшийся
разговор в одном из своих писем. "Наш старый Магистр музыки, --
сказал  Кнехт,  --  был  ведь  и твоим учителем, и ты очень его
любил, скажи, а теперь ты часто его видишь? -- Нет, --  ответил
Карло, -- то есть я, разумеется, встречаю его нередко, когда он
совершает  свою  прогулку, а я как раз выхожу из библиотеки, но
разговаривать с ним мне уже несколько месяцев не доводилось. Он
ведь все больше замыкается в себе и,  по-видимому,  не  слишком
хорошо  переносит  общество людей. Раньше он уделял целый вечер
таким, как я, своим  бывшим  репетиторам,  тем,  кто  служил  в
Монпоре, но уже примерно с год, как вечера эти отменены, и всех
очень  удивило, когда старый Магистр поехал на вашу инвеституру
в Вальдцель.
     -- Да, -- заметил Кнехт, а когда ты встречал его, тебе  не
бросились в глаза никакие изменения?
     --  О  да,  вы,  должно  быть, говорите о его превосходном
виде, о его веселости, странном сиянии, исходящем от него.  Еще
бы,  мы  заметили  это.  По мере того как силы его убывают, его
веселость растет с каждым днем. Мы давно привыкли к этому,  вам
же это, конечно, сразу бросилось в глаза.
     --  Его  фамулус  Петр,  -- воскликнул Кнехт, -- видит его
гораздо чаще, чем ты, но даже он не смог привыкнуть к этому. Он
сам отправился в Вальдцель, дабы побудить меня  приехать  сюда,
конечно же, подыскав подходящий предлог. Что ты думаешь о нем?
     --  О  Петре?  Он  неплохо  знает музыку, однако он скорее
педантического, нежели творческого  склада  человек,  несколько
тяжеловесный  или  тяжелодумный.  Старому  Магистру  музыки  он
предан бесконечно и отдал бы за него жизнь.  Мне  кажется,  что
его  служение  при  обожаемом повелителе и кумире поглощает его
без  остатка,  он  одержим  им.  У  вас  не  сложилось   такого
впечатления?
     --  "Одержим"?  Мне  кажется,  что этот молодой человек не
просто одержим некоторой слабостью или страстью, он  не  просто
влюблен  в  своего  старого  учителя  и  боготворит  его, -- он
одержим  и  зачарован  действительным  и  подлинным  феноменом,
который он лучше видит или лучше воспринимает чувством, чем все
вы.  Я расскажу тебе, чему я только что был свидетелем. Сегодня
я отправился к старому Магистру музыки, которого не  видел  уже
более полугода; судя по нескольким намекам его фамулуса, я мало
или  даже  ничего не ожидал от этого визита: мне попросту стало
страшно, что поxтенвый  старик  в  ближайшее  время  может  нас
навсегда покинуть, и я поспешил сюда в надежде еще раз повидать
его. Когда он узнал и приветствовал меня, лицо его засветилось,
но  при  этом  он  ничего не сказал, только выговорил мое имя и
подал руку, и мне почудилось, что и движение это, и  сама  рука
светятся,  что  от всего этого человека, или, по крайней, мере,
от его глаз, белых волос и бледно-розовой кожи исходит какое-то
тихое и холодное излучение. Я  сел  рядом  с  ним,  он  отослал
студента  только  взглядом  и  повел  со  мной  самый странный,
диковинный разговор, в каком я когда-либо участвовал.  Вначале,
правда,  меня  озадачивало  и угнетало, да и стыдило, что я все
время обраш.ался к старику и  задавал  вопросы,  и  на  все  он
отвечал мне только взглядом; я никак не мог уразуметь, означают
ли   для   него  сообщения  и  вопросы  нечто  большее,  нежели
докучливым шум? Это меня  сбивало  с  толку,  разочаровывало  и
утомляло,  я  казался себе таким; лишним и назойливым: что бы я
ни говорил  Магистру,  на  все  он  отвечал  только  улыбкоивли
коротким  взглядом.  Более  того,  ке  будь  эти  взгляды стодь
доброжелательными  и  сердечными,  я  подумал  бы,  что  старец
откровенно   потешается  надо  мной,  вад  моими  рассказами  и
расспросами, над всей моей ненужной поездкой и моим  визитом  к
нему.  В  конце концов нечто от этого и впрямь скрывалось в его
молчании и  улыбке,  они  и  в  самом  деле  выражали  отпор  и
вразумлевие,  но  по-иному,  ва  ином уровне, на иной смысловой
ступени, чем это могли бы сделать, скажем, насмешливые слова. Я
должен был сначала  выбиться  из  сил  и  претерпеть  и  полное
крушение   моих,  как  мне  представлялось,  терпеливо-вежливых
попыток завязать разговор, прежде чем я начал догадываться, что
этот старец мог бы без труда совладать с таким терпением, таким
упорством и такой учтивостью,  которые  были  бы  во  сто  крат
больше   моих.  Возможно,  что  эти  мои  попытки  продолжались
четверть часа  или  полчаса,  --  мне  показалось,  что  протло
полдня,  я уже качал впадать в уныние, начал уступать усталости
и досаде, сожалеть о своей поездке, во рту  у  меня  пересохло.
Вот   он  сидит  передо  мною,  почитаемый  иною  человек,  мой
покровитель, мой Друг, который, сколько я  себя  помню,  всегда
владел  моим сердцем и доверием и ви разу не оставил ни единого
моего слова без ответа, а теперь он прямо передо мной и  сидит,
как  я  говорю,  или,  пожалуй,  не  слышит, весь спрятавшись и
затаившись за этим своим сиянием, за своей  улыбкой,  за  своей
золотой  личиной,  недосягаемый, весь уже частица иного мира, с
иными законами, я асе, что я  хотел  передать  ему  словами  из
нашего  мира  в  его мир, все отскакивало от него, как дождь от
камня.  Наконец  --  у  меня  уже  не  оста