ывая
каждого "мой старший брат" (насмешливое прозвище это пристало к
нему навсегда). Особое внимание Старший Брат уделял оракульской
игре  "И-дзин",  в   которую   мастерски   играл   при   помощи
традиционных   стеблей  тысячелистника.  Наряду  со  старинными
комментариями к книге оракулов, любимым его чтением была  книга
Чжуан   Цзы{2_3_011}.   Очевидно,   строго   рационалистический
конфуцианский   дух,   царивший    на    китайском    отделении
Восточноазиатского  института  (с  этим  позднее  столкнулся  и
Кнехт), ощущался и тогда, ибо Старший Брат  неожиданно  докинул
институт,   который   весьма   охотно   сохранил   бы  его  как
преподавателя специальной дисциплины, и пустился в  странствия,
прихватив  лишь  кисточку, черепок для туши и две-три книги. Он
побывал на юге страны, навестил братьев по Ордену, должно быть,
все чего-то искал, и в конце  концов  нашел  место  для  своего
схимничества;  с  большой  настойчивостью  письменно и устно он
добивался и добился от светских  властей  и  Ордена  разрешения
поселиться  здесь  и  засадить  это  место.  С  тех  пор он жил
идиллической жизнью в древнекитайском стиле, в мире с  собой  и
окружающим, стяжая то насмешки, как чудак, то почет и уважение,
как  своего  рода  жрец, и поскольку у пего оставалось время от
ухода за бамбуковой рощей, которая защищала аккуратно  разбитый
китайский   садик  от  северных  ветров,  коротал  свои  дни  в
медитации и переписке старинных свитков.
     В те края и  отправился  Иозеф  Кнехт,  часто  давая  себе
роздых  и  любуясь  ландшафтом,  который  после  перехода через
перевалы, открылся ему на юге лазурной дымкой, пленяя  ароматом
залитых  солнцем  террасных  виноградников,  бурыми  скалами со
шныряющими по ним ящерицами,  шатрами  могучих  каштанов,  всей
пряной  прелестью  южных гор. День уже клонился к вечеру, когда
Кнехт достиг бамбуковой рощи; он вошел  в  нее  и,  пораженный,
увидел  посреди  причудливого  сада  китайский  домик; источник
стекал с деревянного желоба  по  выложенной  камнем  канавке  к
бассейну, из трещин которого пробивалась буйная зелень; в тихой
прозрачной  воде  плавали  золотые рыбки. Над крепкими стволами
мирно  шелестели  метелки  бамбука,  газон  кое-где  прерывался
каменными  плитами,  на  которых  можно было прочесть надписи в
классическом стиле. Склонившийся над  клумбами  тощий  человек,
одетый  в желто-серое полотняное платье, в очках, через которые
выжидающе смотрели голубые глаза, выпрямился и медленно зашагал
навстречу гостю, без всякой неприязни, но с  какой-то  неловкой
робостью,   присущей  замкнуто  живущим  людям.  Он  вопрошающе
взглянул на Кнехта и стал ждать,  что  тот  ему  скажет.  Кнехт
произнес китайские слова, приготовленные им для этого случая:
     --   Юный  ученик  осмеливается  засвидетельствовать  свое
почтение Старшему Брату.
     --  Благовоспитанному  гостю  --  добро   пожаловать,   --
ответствовал  Старший  Брат,  --  юного  коллегу  рад видеть за
чашкой чая и радушной беседой, а ежели он того пожелает, то для
него найдется и ночлег.
     Кнехт сделал "котао" и поблагодарил.  Затем  его  ввели  в
китайский  домик,  попотчевали  чаем,  показали садик, каменные
плиты с  надписями,  бассейн  с  золотыми  рыбками,  назвав  их
возраст.   До  вечерней  трапезы  хозяин  и  гость  сидели  под
шелестящей листвой бамбука, обменивались любезностями,  стихами
и   речениями   из  классических  текстов,  созерцали  цветы  и
услаждались розовым сиянием вечера, отцветавшего над цепью гор.
Потом они снова вернулись в домик. Старший Брат  подал  хлеб  и
фрукты,  испек  на  крохотном очаге отличные лепешки для себя и
для гостя, а когда  трапеза  закончилась,  студенту  был  задан
вопрос  о  цели его путешествия и притом по-немецки, по-немецки
же тот отвечал, как добрался сюда, с  чем  пришел,  то  есть  с
намерением остаться столько, сколько Старший Брат дозволит быть
его учеником.
     --  Об  этом  --  завтра, -- заметил отшельник и предложил
гостю ложе для ночлега.
     Встав утром, Кнехт вышел в садик, присел на краю водоема и
залюбовался золотыми рыбками. Долго он глядел в этот  маленький
и  прохладный  мир  из  темноты  и  света  и колдовски играющих
красок, где  в  зелено-голубом,  а  то  и  в  чернильном  мраке
колыхались  золотые  тела,  и  как  раз  тогда,  когда весь мир
казался  заколдованным,  уснувшим  навек,  чтобы   никогда   не
восстать  из  грез,  они  плавно,  эластичным и все же пугающим
движением разбрызгивали хрустальные и золотые блестки по  всему
сонному  царству. А Кнехт продолжал смотреть, погружаясь в себя
все больше и больше, скорее грезя,  чем  созерцая,  и  даже  не
заметил,  как из китайского домика легкими шагами вышел Старший
Брат, остановился и долго наблюдал за своим погруженным в грезы
гостем.  Когда  Кнехт,  стряхнув  с  себя  оцепенение,  наконец
поднялся,  Старший Брат уже исчез, но очень скоро Кнехт услышал
из домика его  голос,  звавший  гостя  к  чаю.  Они  обменялись
кратким приветствием, выпили по чашке и долго сидели в утренней
тишине,  слушая  звенящий  плеск  источника,  мелодию вечности.
Отшельник  встал  и   принялся   хлопотать   по   хозяйству   в
несимметрично   построенном   помещении,  временами  поглядывая
сощуренными глазами на Кнехта, и неожиданно спросил:
     -- Готов ли ты надеть сандалии и удалиться отсюда?
     Помедлив, Кнехт ответил:
     -- Если надо, я готов.
     -- А если случится так, что ты сможешь побыть здесь, готов
ли ты проявлять послушание, быть тих и нем, как золотая рыбка?
     И снова студент сказал, что готов.
     Покуда Кнехт с великим любопытством и не меньшим почтением
смотрел на Старшего Брата, "тих и нем, как золотая рыбка",  тот
достал из деревянного сосуда, похожего на колчан, набор палочек
-- высушенные стебли тысячелистника. Внимательно пересчитав их,
он  снова  положил несколько палочек в колчан, одну отодвинул в
сторону, а оставшиеся  разделил  на  две  равные  части;  держа
половину  в  левой  руке  я  доставая  тонкими  чувствительными
пальцами правой несколько палочек из второй половины, он считал
их и откладывал, покуда не  осталось  совсем  немного  палочек,
которые  он зажал между двумя пальцами левой, руки. После этого
ритуального счета, когда от половины осталось две-три  палочки,
он  повторил  ту  же  процедуру с другой половиной. Отсчитанные
палочки он отложил, перебрал вновь обе половины, одну за другой
пересчитал, снова взял оставшиеся между двух пальцев,  все  это
проделывая с какой-то экономной, тихой быстротой, что выглядело
как   некая   тайная,  тысячу  раз  игранная  и  доведенная  до
виртуозности игра. Так он  сыграл  несколько  раз,  и  в  конце
концов осталось три небольших, кучки, палочек, по числу их он и
определил  знак,  который  нанес  тоненькой кисточкой на листок
бумаги. Затем весь сложный ритуал повторился, палочки  делились
на   две   небольшие  кучки,  их  пересчитывали,  несколько  --
откладывали, зажимали между  пальцев,  покуда  в  конце  концов
опять  не  остались три небольшие кучки и не был записан второй
знак. В каком-то таинственном,  ни  разу  не  нарушенном  ритме
палочки,   тихо   постукивая   друг   о  друга,  передвигались,
пританцовывая,  меняли  свои  места,   составляли   кучки,   их
разделяли  и  вновь  пересчитывали. В конце каждого тура пальцы
записывали очередной знак, так что в результате положительные и
отрицательные знаки стояли в шесть  строчек  друг  над  другом.
После  этого  палочки  были аккуратно собраны и вновь уложены в
колчан. Сам же маг сидел на тростниковой циновке и долго  молча
рассматривал результат вопрошания оракула на своем листочке.
     --   Это  знак  Мон,  --  произнес  он  наконец.  --  Знак
именуется:  безумство  молодости.  Наверху  гора,  внизу  вода,
наверху  Инь, внизу Кань. У подножия горы бьет источник, символ
юности. Толкование гласит:

          Безумство юности удачливо.
          Не я ищу юного безумца,
          Юный безумец ищет меня.
          На первый вопрос оракул ответит.
          Докучать расспросами -- это назойливо.
          Назойливому я ничего не скажу.
          Настойчивость благотворна.

     От напряжения Кнехт затаил дыхание. В  наступившей  тишине
послышался  вырвавшийся у него вздох. Он не смел расспрашивать.
Но ему  казалось,  что  он  понял:  юный  безумец  прибыл,  ему
разрешено  остаться.  Еще  в  то  время, когда пальцы и палочки
двигались подобно  марионеткам,  они  заворожили  его  какой-то
осмысленностью,  и  хотя  смысл  этот  невозможно было уловить,
результат уже был налицо. Оракул изрек приговор, он решил  дело
в его пользу.
     Мы   не   стали   бы   описывать   этот  эпизод  с  такими
подробностями, если бы Кнехт не  рассказывал  его  столь  часто
своим   друзьям   и   ученикам,   притом   не   без  очевидного
удовольствия. А теперь вернемся к нашему повествованию.
     Многие месяцы провел Кнехт в  Бамбуковой  роще  и  овладел
действом   с   палочками   из  тысячелистника,  проделывая  все
церемонии почти так же искусно, как и  его  учитель.  Последний
каждодневно  упражнялся с ним в пересчете палочек, посвятил его
в грамматику  и  символику  языка  оракулов,  заставил  выучить
наизусть  и  записать  шестьдесят  четыре  знака,  а в особенно
удачные дни рассказывал одну из историй Чжуан-Цзы.
     В свободное время ученик ухаживал  за  садом,  мыл  кисти,
растирал  тушь,  научился  варить  и  суп,  приготавливать чай,
собирать  хворост,  следить  за   погодой,   читать   китайский
календарь.  Но редкие его попытки во время немногословных бесед
заговорить об Игре, о музыке не приносили успеха. Казалось,  он
обращается к глухому.
     Иногда   от   этих   вопросов   Старший  Брат  отделывался
снисходительной  улыбкой  или  же  отвечал  изречением   вроде:
"Густые  тучи -- нет дождя", "Благородный безупречен". Но когда
Кнехт выписал из Монпора небольшие клавикорды  и  ежедневно  по
часу  стал играть на них, хозяин не препятствовал ему в этом. В
один прекрасный день Кнехт признался своему учителю, что  очень
хотел бы включить систему "И-цзин"{2_3_09} в Игру. Старший Брат
рассмеялся:
     --  Попробуй, -- воскликнул он, -- сам увидишь, к чему это
приведет. Посадить и вырастить в этом мире  приятную  маленькую
бамбуковую  рощу  еще  можно.  Но удастся ли садовнику вместить
весь  мир  в  эту  свою  рощу,  представляется   мне   все   же
сомнительным.
     Однако  довольно  об  этом.  Мы  упомянем лишь, что Кнехт,
много лет  спустя,  будучи  уже  весьма  уважаемой  персоной  в
Вальдцеле,  предложил Старшему Брату взять на себя преподавание
специального предмета, но тот так ему и не ответил.
     Неоднократно Иозеф Кнехт отзывался о месяцах,  проведенных
в  Бамбуковой  роще,  как  об особенно счастливом периоде своей
жизни, часто называя его "началом пробуждения", да и  вообще  с
тех   пор   слово   "пробуждение"  не  раз  встречается  в  его
высказываниях. Сходный, хотя и не вполне одинаковый смысл он до
этого придавал слову  "призвание".  Следует  предположить,  что
"пробуждаться"  означало  не  что  иное, как мгновенно осознать
самого   себя,    свое    место    внутри    касталийского    и
общечеловеческого  мира.  Однако  нам  кажется,  что постепенно
акцент смещается в сторону самопознания, ведь Кнехт все  глубже
проникался  чувством  своего особого, неповторимого положения и
назначения, в то время  как  понятия  и  категории  устоявшейся
общей  и  специально касталийской иерархии становились для него
относительными.
     С отъездом из Бамбуковой рощи Кнехт  не  оставил  изучения
Китая,   а   продолжал  эти  занятия,  уделяя  особое  внимание
старинной китайской музыке.  Почти  у  всех  древних  китайских
авторов  Кнехт наталкивался на восхваление музыки как одного из
источников всякого порядка, морали, красоты и  здоровья.  Такое
широкое  и нравственное восприятие музыки давно уже было близко
ему благодаря Магистру музыки, который с полным правом  мог  бы
считаться  ее  олицетворением. Никогда не отступая от основного
плана своих занятий, известного нам из  письма  к  Тегуляриусу,
Кнехт,  едва  нащупав  что-либо  существенное  для  себя,  едва
почуяв, куда ведет "пробуждение", смело и энергично продвигался
вперед.  Одним  из  положительных  результатов   пребывания   у
Старшего  Брата  оказалось преодоление страха перед Вальдцелем;
теперь он каждый год посещал какие-нибудь высшие курсы  Игры  и
даже,  не  понимая, собственно, как это произошло, скоро стал в
Vicus lusorum человеком, на которого посматривали с интересом и
признанием. Он вошел в самый узкий и чувствительный орган  всей
Игры  --  в анонимную группу опытных мастеров, в чьих руках, по
сути, находилась ее судьба или, по крайней  мере,  судьба  того
или  иного  направления, того или иного стиля Игры. Членов этой
группы -- в нее входили, хотя и не преобладали, также служители
отдельных институций Игры -- чаще всего можно  было  застать  в
отдаленных  и  тихих  помещениях  Архива,  занятых  критическим
разбором отдельных партий, ратующих за вовлечение в Игру  новых
тематических  областей  или  настаивающих на запрете каких-либо
тем. Они постоянно вели  опоры  "за"  или  "против"  меняющихся
вкусов и направлений Игры -- это касалось и ее формы, и внешних
приемов, и даже спортивного элемента. Каждый из вошедших в этот
круг  виртуозно  владел  Игрой,  каждый другого видел насквозь,
знал его способности, характер, подобно тому как это  бывает  в
коллегиях   какого-нибудь   министерства   или  в  узком  кругу
аристократического  клуба,   где   встречаются   и   знакомятся
завтрашние  и  послезавтрашние правители и лидеры. Здесь всегда
царил приглушенный, изысканный тон;  все  пришедшие  сюда  были
честолюбивы,   не   выставляя   этого   напоказ,  преувеличенно
внимательны и критичны. В  этой  элите  молодого  поколения  из
Vicus  lusorum  многие  касталийцы,  да  и кое-кто за пределами
Провинции,  видели  последний  расцвет  касталийских  традиций,
сливки  аристократической  духовности,  и  не один юноша годами
лелеял  честолюбивую  мечту  когда-нибудь  стать  членом  этого
клана.  Напротив,  для других этот изысканный круг претендентов
на высшие должности в иерархии Игры был  чем-то  ненавистным  и
упадочным,  кликой  задирающих  нос  бездельников, заигравшихся
гениев, лишенных вкуса к жизни и чутья реальности, высокомерным
и по сути паразитическим обществом щеголей и честолюбцев,  чьей
профессией  и  содержанием  всей  жизни была забава, бесплодное
самоуслаждение духа.
     Кнехт был невосприимчив как к первому, так  и  ко  второму
взгляду;  ему  было безразлично, восхваляла ли его студенческая
молва как небывалую диковину  или  высмеивала  как  выскочку  и
честолюбца.  Важны  для  него  были только его занятия, которые
теперь все вращались в сфере Игры. И еще для  него  был  важен,
может  быть,  только один вопрос, а именно: вправду ли эта Игра
есть наивысшее достижение Касталии и стоит ли она  того,  чтобы
посвятить  ей  жизнь?  Ведь  углубление  в Игру и в сокровенные
тайны ее законов и возможностей, освоение извилистых лабиринтов
ее Архива и запутанного внутреннего мира игровой  символики  --
все это вовсе не устраняло сомнений; он по опыту знал, что вера
и сомнения неотделимы; что о ни взаимно обусловлены, как вдох и
выдох, и потому с каждым шагом его проникновения во все области
микрокосма   Игры   возрастала   и   его   прозорливость,   его
восприимчивость ко всему сомнительному в  самой  Игре.  Недолго
идиллия  в  Бамбуковой  роще  успокаивала его или, если угодно,
сбивала с толку; пример Старшего Брата показал ему, что из всей
этой совокупности проблем существовали различные выходы.  Можно
было,  например,  превратиться  в  китайца, замкнуться за своей
садовой изгородью и жить  так  в  прекрасном,  но  ограниченном
совершенстве.  Можно  было  стать, пожалуй, и пифагорейцем, или
монахом и схоластом, но ведь все это было бы бегством,  выходом
возможным   и   дозволенным   лишь  для  немногих,  отказом  от
универсальности, от сегодняшего и завтрашнего дня ради  чего-то
совершенного,  однако  минувшего. Это было бы возвышенным видом
дезертирство, и Кнехт вовремя почувствовал,  что  это  не  ;его
путь.  Но  каков  же  его  путь?  Он  знал, что, помимо больших
музыкальных способностей и дара  к  Игре,  в  нем  дремали  еще
нетронутые силы, какая-то внутренняя независимость, упрямство в
высоком   смысле  этого  слова,  которое  ни  в  коей  мере  не
затрудняло  и  не  запрещало  ему  служить  и  подчиняться,  но
требовало от него служения лишь наивысшему. И эти его силы, эта
независимость,  это  упрямство не были лишь определенной чертой
его внутреннего "я", -- они были направлены вовне и действовали
также и на окружающих. Еще  в  школьные  годы,  и  особенно  со
времени его соперничества с Плинио Дезиньори, он часто замечал,
что многим сверстникам, и особенно более молодым из соучеников,
он  не  только нравился, но они искали его дружбы, были склонны
встать под его начало,  прислушивались  к  его  совету,  охотно
подчинялись  его  влиянию,  и  это  его наблюдение впоследствии
довольно часто  подтверждалось.  Было  что-то  очень  приятное,
лестное в этом наблюдении, оно тешило его честолюбие, укрепляло
его  уверенность  в  себе.  Но  была  и  другая,  совсем другая
сторона, мрачная  и  страшная.  Ведь  было  нечто  запретное  и
отвратительное  уже в этой склонности свысока смотреть на своих
товарищей,  слабых  и  ищущих  чужого  совета,  руководства   и
примера,    лишенных   уверенности   и   чувства   собственного
достоинства, а тем более в  возникавшем  порой  тайном  желании
сделать  из них послушных рабов. К тому же, со времени диспутов
с  Плинио,   он   хорошо   знал,   каким   напряжением,   какой
ответственностью,    даже    душевным    бременем    приходится
расплачиваться за каждый видный и блестящий пост.  Знал  и  то,
как  тяжко  было иногда Магистру музыки сносить свое положение.
Приятно и даже соблазнительно властвовать над людьми,  блистать
перед  другими,  но  был  в  этом  и некий демонизм, опасность,
недаром  же  всемирная  история  пестрит  именами  властителей,
вождей,  полководцев,  авантюристов, которые все, за редчайшими
исключениями,  превосходно  начинали  и  очень  плохо  кончали,
которые все, хотя бы на словах, стремились к власти добра ради,
а  потом  уже, одержимые и опьяненные властью, возлюбили власть
ради нее самой. Надо было освятить и употребить во благо данную
ему от природы власть, поставив ее на службу  иерархии,  и  это
всегда  разумелось  для  него само собой. Но где, в каком месте
приложить свои силы, дабы они служили наилучшим  образом,  были
бы   плодотворны?  Способность  привлекать  к  себе,  оказывать
большее или меньшее влияние  на  людей,  особенно  на  молодых,
имела  бы ценность для офицера или политика; здесь, в Касталии,
она ни к чему, здесь в таких способностях,  по  правде  говоря,
нуждался  разве  только  учитель или воспитатель, а такого рода
деятельность отнюдь не привлекала Кнехта. Если бы это  зависело
только  от  него,  он  предпочел  бы  вести  жизнь независимого
ученого или же адепта Игры. И вот перед ним вновь  все  тот  же
старый и мучительный вопрос: есть ли эта Игра высшее из высших,
царица  ли  она  в  духовном  царстве?  Не есть ли она, вопреки
всему, в конце концов, только забава? Достойна ли  она  полного
самопожертвования,  того,  чтобы  служить  ей всю жизнь? Начало
этой достославной  Игры  было  положено  много  поколений  тому
назад,  как  некой замене искусства, а теперь, во всяком случае
для многих, она постепенно превращалась в своего рода  религию,
возможность   для   незаурядных   умов   к   сосредоточению   и
благоговейной молитве. Таким образом, в груди Кнехта разгорался
старый спор между этическим и эстетическим. Никогда до конца не
высказанный, но никогда и не умолкающий вопрос, глухо и  грозно
прозвучавший  в его ученическ