акая
исповедь  принесет  некоторое  облегчение,  хотя будет для меня
отчасти наказанием и позором.
     Ты знаешь, что я происхожу из патрицианской семьи, имеющей
заслуги перед страной и сохраняющей дружеские отношения с вашей
Провинцией,  из  консервативной  семьи   помещиков   и   высших
чиновников.  Видишь,  уже  эта  простая фраза образует пропасть
между тобой и мной! Я  говорю  "семья"  и  имею  в  виду  нечто
обыкновенное,  само собой разумеющееся и односмысленное, но так
ли это? У вас, в вашей  Провинции,  есть  Орден,  иерархия,  но
семьи  у  вас  нет,  вы  и  не знаете, что такое семья, кровное
родство и происхождение, вы  не  имеете  понятия  о  скрытом  и
огромном  очаровании  и  мощи  того, что называется семьей. Так
вот, то же самое относится, в сущности, к  большинству  слов  и
понятий,  в  которых  выражается наша жизнь: те из них, что для
нас важны, для вас большей частью лишены значения,  многие  вам
просто  непонятны, а другие имеют совсем иной смысл, чем у нас.
И поди тут объяснись  друг  с  другом!  Знаешь,  когда  ты  мне
что-нибудь  говоришь,  мне кажется, что передо мной иностранец;
правда, иностранец, чей язык я в юности изучал  и  даже  владел
им, так что большинство слов я понимаю. Но у тебя это совсем не
так:  когда  я  обращаюсь  к  тебе,  ты слышишь язык, выражения
которого знакомы тебе лишь наполовину, а оттенки и  тонкости  и
вовсе  неведомы;  ты  слышишь  рассказы  о жизни людей, о форме
существования, тебе далекой; в основном, эти истории, если  они
даже  занимают  тебя,  остаются  тебе  полностью или наполовину
непонятными. Вспомни  наши  бесконечные  словесные  поединки  и
разговоры в школьные годы; с моей стороны это было не что иное,
как  попытка,  одна  из  многих, привести в согласие мир и язык
Провинции с моим миром и языком. Ты был самым отзывчивым, самым
доброжелательным и честным из всех, в отношении  кого  я  такие
попытки предпринимал, ты храбро отстаивал права Касталии, но не
оставался  равнодушным и к моему, другому миру, и к его правам,
во всяком случае, ты его не презирал. Тогда мы сошлись довольно
близко. Но к этому мы еще вернемся.
     Он помолчал  с  минуту,  задумавшись,  и  Кнехт  осторожно
сказал:
     --  Не  так  уж  плохо  обстоит  дело  с взаимопониманием.
Конечно, два народа и два языка никогда не смогут  так  глубоко
понять  друг  друга,  как  два  человека, принадлежащие к одной
нации и говорящие на одном языке.  Но  это  не  причина,  чтобы
отказываться от взаимопонимания и общения. Между соплеменниками
тоже  существуют  свои преграды, мешающие друг друга понять, --
преграды      образования,       воспитания,       одаренности,
индивидуальности.  Можно утверждать, что любой человек на земле
принципиально способен дружески разговаривать с любым другим  и
понимать   любого   другого   человека,   и   можно,  наоборот,
утверждать, что на свете вообще не существует двух людей, между
которыми возможно  полное,  безраздельное,  близкое  общение  и
взаимопонимание,  --  и  то и другое будет одинаково верно. Это
инь и ян, день и ночь, и оба правы, и то и  другое  надо  порой
вспоминать,  и  я  отчасти  признаю  твою  правоту;  ведь  и я,
разумеется, не думаю, что мы оба когда-либо до конца  постигнем
друг  друга.  Но  будь  ты  и  впрямь европейцем, а я китайцем,
говори мы на разных языках, мы  и  тогда,  при  наличии  доброй
воли,  могли  бы  очень многое поведать друг другу и сверх того
очень многое угадать и  почувствовать.  Во  всяком  случае,  мы
попытаемся это сделать. Дезиньори кивнул и продолжал: -- Я хочу
сначала рассказать тебе то немногое, что необходимо знать, дабы
ты  получил  некоторое  понятие  о моем положении. Итак, прежде
всего  --  семья,  высшая  сила  в  жизни  молодого   человека,
независимо  от  того,  признает он ее или нет. Я ладил со своей
семьей, пока был вольнослушателем вашей элитарной  школы.  Весь
год  мне  привольно  жилось  у вас, на каникулах, дома, со мной
носились и баловали меня как единственного сына. Мать  я  любил
нежной,  даже  страстной  любовью,  и единственно разлука с нею
причиняла мне боль при каждом отъезде из  дому.  С  отцом  меня
связывали  более  прохладные, но вполне дружеские отношения, по
крайней мере, в детские и юношеские годы, когда я учился у вас;
он был исконным почитателем Касталии  и  гордился  тем,  что  я
воспитываюсь  в элитарной школе и приобщен к столь возвышенному
занятию, как Игра в бисер. В моем  пребывании  у  родителей  во
время  каникул  всегда  была приподнятость и праздничность, моя
семья и я сам видели друг друга, так сказать, только в парадных
одеждах.  Порой,  уезжая  домой  на  каникулы,  я  жалел   вас,
остающихся,  лишенных  подобного  счастья.  Мне  незачем  много
распространяться о том времени, ты меня знал тогда  лучше,  чем
кто-либо  другой.  Я  был  почти  касталийцем,  только  немного
чувственнее, грубее и поверхностнее, но я был окрылен  и  полон
счастливого  задора  и  энтузиазма.  То была счастливейшая пора
моей жизни, о чем я тогда, конечно, не  подозревал,  ибо  в  те
годы,  когда  я  жил в Вальдцеле, я мнил, что счастье и расцвет
всей моей жизни начнутся лишь после  того,  как,  окончив  вашу
школу,  я  вернусь  домой  и,  вооружившись  обретенным  у  вас
превосходством, завоюю широкий мир. Вместо  этого  после  нашей
разлуки  с  тобой  в жизни моей начался разлад, длящийся по сей
день;  я  вступил  в  борьбу,  из  которой  я,  увы,  не  вышел
победителем.  Ибо  на  сей  раз  родина,  к которой я вернулся,
состояла не из родительского дома, она отнюдь не ждала  меня  с
распростертыми  объятиями  и не спешила преклониться перед моим
вальдцельским превосходством, да и в родительском  доме  вскоре
пошли  разочарования,  трудности и диссонансы. Я это заметил не
сразу, меня защищала моя наивная доверчивость, моя мальчишеская
надежда на себя и на свое счастье, защищала и  внедренная  вами
мораль  Ордена,  привычка к медитации. Но какое разочарование и
протрезвление принесла мне высшая школа, где  я  хотел  изучать
политическую  экономию!  Тон  обращения,  принятый у студентов,
уровень их общего образования и развлечений, личность некоторых
профессоров -- как резко все это отличалось от того, к  чему  я
привык  в  Касталии! Ты помнишь, как я некогда защищал свой мир
против вашего,  как,  не  жалея  красок,  превозносил  цельную,
наивную, простую жизнь. Пусть я заслужил за это возмездие, друг
мой,  но,  поверь,  я достаточно жестоко наказан. Ибо, если эта
наивная, простая жизнь, управляемая инстинктами, эта детскость,
эта невинная  невышколенная  гениальность  и  существовали  еще
где-то,  среди  крестьян,  быть  может,  или ремесленников, или
где-нибудь еще, то мне не удалось ее ни увидеть, ни, тем  паче,
к  ней  приобщиться.  Ты  помнишь  также, не правда ли, как я в
своих речах осуждал  надменность  и  напыщенность  касталийцев,
этой   изнеженной  и  надутой  касты  с  ее  кастовым  духом  и
высокомерием избранных. Но оказалось, что в миру люди чванились
своими  дурными  манерами,   своим   скудным   образованием   и
громогласным  юмором,  своей идиотски-хитрой сосредоточенностью
на практических, корыстных целях нисколько не  меньше,  они  не
менее   считали   себя   в   своей   узколобой   естественности
неоценимыми,   любезными   богу   и   избранными,   чем   самый
аффектированный  примерный  ученик  вальдцельской  школы.  Одни
глумились надо мной и хлопали по плечу, другие отвечали на  мою
чуждую  им  касталийскую  сущность  открытой,  ярой ненавистью,
которую низкие люди  всегда  питают  ко  всему  возвышенному  и
которую я решил принять как отличие.
     Дезиньори  прервал  свой  рассказ  и  посмотрел на Кнехта,
проверяя, не утомил ли он  его.  Он  встретил  взгляд  друга  и
прочел   в   нем   глубокое   внимание   и   симпатию,  которые
подействовали на него благотворно и успокаивающе. Он видел, что
собеседник захвачен его исповедью, слушает не так, как  слушают
пустую  болтовню  или  даже  занимательную  историю,  а  крайне
сосредоточенно, с тем исключительным вниманием и  отдачей,  как
это   обычно   бывает   при   медитации,   причем  с  чистейшей
искренностью и добротой, выражение которой в глазах Кнехта  его
тронуло, таким сердечным, почти детским оно ему показалось; его
изумило  это  выражение  в  лице  человека,  чьим  многогранным
повседневным  трудом,   чьей   мудрой   распорядительностью   и
авторитетом  он  восхищался сегодня весь день. И он продолжал с
облегчением:
     -- Я не знаю,  была  ли  моя  жизнь  бесполезной,  простым
недоразумением,  или  же  она имела смысл. Если смысл и был, он
заключался  в  том,  что  конкретный  человек,  человек  нашего
времени,  на себе познал и пережил самым ощутимым и болезненным
образом, насколько Касталия отдалилась от своей родной  страны,
или,  скажем,  наоборот:  насколько  наша  страна  стала чужой,
изменила  своей  благороднейшей  Провинции  и  ее  духу,  какая
пропасть  разделяет у нас тело и дух, идеал и действительность,
как мало они друг друга знают и желают знать.  Если  у  меня  и
была  в  жизни  задача,  был  идеал,  он  состоял  в том, чтобы
синтезировать  в  себе   оба   принципа,   стать   посредником,
истолкователем  и  миротворцем  между  ними.  Я  попытался  это
сделать и потерпел поражение. А поскольку я не могу  рассказать
тебе  о  своей  жизни  все, да ты бы ее все равно до конца и не
понял, покажу тебе  лишь  одну  из  ситуаций,  характерную  для
крушения моих планов. Самая главная трудность моего положения в
первые  годы  обучения  в  университете  была  не  в том, чтобы
отбиваться от поддразниваний и враждебных выходок, ставших моим
уделом как касталийца и примерного  студента.  Те  немногие  из
моих  новых  товарищей,  которым  мое  обучение  в школах элиты
импонировало как привилегия  и  сенсация,  причиняли  мне  даже
больше хлопот и ставили меня в более затруднительное положение,
чем  прочие.  Нет,  самым трудным, самым невозможным оказалось,
пожалуй,  продолжать  среди   мирян   жизнь   по   касталийским
принципам. Вначале я этого почти не ощущал, я держался привитых
мне  в  Касталии  навыков.  Некоторое  время  мне казалось, что
удастся и здесь ими  руководствоваться,  что  они  укрепляют  и
защищают  меня,  поддерживают  во  мне  бодрость и нравственное
здоровье,  подкрепляют  мое  намерение  одному,  самостоятельно
прожить студенческие годы по возможности в касталийском духе, в
одиночку  удовлетворять  свою  жажду знаний и не дать столкнуть
себя в университетскую рутину, стремящуюся  только  в  возможно
более  краткий  срок  возможно основательней напичкать студента
знаниями для  профессии,  для  заработка  ради  куска  хлеба  и
задушить    в    нем    малейший    проблеск   свободолюбия   и
универсальности. Но броня, надетая на меня Касталией, оказалась
опасной и ненадежной, ибо  я  не  намеревался  покорно,  словно
отшельник,   сохранять   мир  в  своей  душе  и  созерцательное
спокойствие,  я  хотел  завоевать  весь  свет,  понять  его   и
заставить его понять себя, я хотел его принять и по возможности
обновить  и  улучшить,  я  хотел  в  себе  самом  объединить  и
примирить Касталию с остальным миром. Когда я после испытанного
разочарования, споров, волнений  погружался  в  медитацию,  это
всякий  раз  было  благодеянием, разрядкой, вздохом облегчения,
возвратом к добрым, дружественным силам. Но со временем я  стал
замечать,  что  именно  это  погружение  в себя, это поклонение
духу, эти упражнения еще более  меня  изолируют,  делают  столь
неприятно чужим для окружающих и лишают меня самого способности
по-настоящему их понять. И я убедился, что по-настоящему понять
их,  мирских  людей,  я смогу лишь тогда, когда стану таким же,
как они, когда у меня по сравнению  с  ними  не  будет  никаких
преимуществ,  даже  прибежища в самопогружении. Возможно, что я
несколько приукрашиваю этот процесс, представляя  его  в  таком
именно  виде. Возможно, даже вероятно, что я, не имея равных по
воспитанию и культуре товарищей, лишенный контроля  менторов  и
защитной,   целительной   атмосферы  Вальдцеля,  просто  утерял
привычку к дисциплине,  сделался  ленив  и  невнимателен,  стал
обыкновенным  рутинером  и в минуты, когда меня мучила совесть,
оправдывал себя тем, что рутина -- один из  атрибутов  здешнего
мира  и  она помогает мне лучше понимать окружающих. Я вовсе не
хочу ничего  приукрашивать,  но  не  хочу  также  отрицать  или
скрывать  и  того,  что  я  прилагал  большие усилия, был полон
благих стремлений и боролся даже тогда, когда был  неправ.  Для
меня  все  это было весьма важно. Но была ли моя попытка понять
мирскую жизнь и найти себе в ней место только воображаемой  или
нет,  так или иначе, произошло неизбежное: мир оказался сильнее
меня, он постепенно  обломал  и  поглотил  меня;  словно  жизнь
поймала  меня  на  слове  и  полностью  уравняла  с  тем миром,
правильность, наивность,  силу  и  бытийственное  превосходство
которого   я   так  прославлял  и  яростно  отстаивал  в  наших
вальдцельских спорах, отрицая  твою  логику.  Ты  это  помнишь,
конечно.
     А  теперь  я  хочу  напомнить тебе кое-что другое, что ты,
быть может, давно забыл, потому  что  для  тебя  это  не  имело
значения.  Для  меня же это было очень важно -- важно и ужасно.
Миновали мои студенческие годы, я  приспособился,  побежденный,
но  не  сломленный;  наоборот,  в глубине души я все еще числил
себя в вашем стане и верил,  что  я,  в  том  или  ином  случае
приспособляясь  к обстоятельствам и отклоняясь от прямого пути,
действую добровольно, руководимый житейской мудростью, а не  по
приказу  победителей.  Я  все  еще крепко цеплялся за некоторые
привычки и потребности юношеских лет, в том  числе  за  Игру  в
бисер,  что, по-видимому, имело мало смысла, ибо без постоянных
упражнений и без общения с равными и даже  превосходящими  тебя
партнерами  нельзя  ничему  научиться,  а игра в одиночку может
возместить настоящую лишь в той мере,  в  какой  монолог  может
заменить  разговор  с  собеседником. И вот, не отдавая себе как
следует отчета, что со мной  происходит,  сохранил  ли  я  свое
искусство в Игре, свои познания и все, привитое мне Вальдцелем,
я  все  же  старался  спасти эти ценности или хотя бы часть их;
когда я набрасывал некую схему игры одному из  своих  тогдашних
товарищей,  которые  пытались  высказать  свое мнение об Игре в
бисер,  совершенно  не  понимая  ее  духа,   или   анализировал
какой-нибудь   ход,   этим  полным  невеждам  казалось,  что  я
занимаюсь колдовством. На третий или четвертый год студенчества
я принял участие  в  курсе  Игры  в  Вальдцеле,  и  встреча  со
знакомыми  местами,  с  городком,  со старой школой, с Селением
Игры доставила мне горькую радость; тебя в ту пору не было,  ты
учился  где-то  в  Монпоре  или  Койпергейме  и  слыл  изрядным
чудаком. Курс, в котором  я  принял  участие,  был  всего  лишь
каникулярным  курсом  для нас, бедных мирян и дилетантов, и все
же мне пришлось основательно потрудиться, и я был горд, получив
к    концу    самую    обыкновенную    "тройку",    ту    самую
"удовлетворительную"  оценку,  которая  давала  его  обладателю
право вновь принять участие в таких каникулярных курсах.
     Прошло еще несколько лет, я еще  раз  собрался  с  силами,
записался   опять  на  каникулярные  курсы,  руководимые  твоим
предшественником, и работал  не  покладая  рук,  чтобы  хоть  в
какой-то  степени  оказаться  достойным  Вальдцеля. Я перечитал
свои   старые   записи,   попытался   вновь   поупражняться   в
самоконцентрации,    словом,   соответственно   настроенный   и
сосредоточенный, я  своими  скромными  средствами  готовился  к
каникулярному  курсу,  как  настоящие  мастера Игры готовятся к
большим ежегодным состязаниям. Я прибыл в Вальдцель, где  после
нескольких лет отсутствия почувствовал себя еще более чужим, но
и  более  очарованным,  будто вернулся на прекрасную утраченную
родину, чей язык уже стал забывать. На этот раз исполнилось мое
горячее желание повидаться с тобой. Помнишь ли ты это, Иозеф?
     Кнехт серьезно заглянул  ему  в  глаза,  кивнул  и  слегка
улыбнулся, но не произнес ни слова.
     -- Ладно, -- продолжал Дезиньори, -- ты, значит, вспомнил.
Но о чем  ты,  собственно,  вспомнил?  О  мимолетном свидании с
однокашником, о краткой встрече и  разочаровании;  идешь  своим
путем и не думаешь больше об этой встрече, разве только тебе не
очень  вежливо  напомнят о ней через десятки лет. Разве не так?
Разве все было иначе, и встреча  эта  значила  для  тебя  нечто
большее?
     Он  был  сильно  взволнован,  хотя  явно старался овладеть
собой; казалось, он хотел облегчить душу, излив все, что в  ней
накопилось за долгие годы и чего он не мог в себе побороть.
     -- Ты забегаешь вперед, -- заговорил Кнехт очень мягко. --
Чем эта  встреча была для меня, я скажу, когда придет мой черед
и я буду перед тобой держать ответ. А  пока  слово  принадлежит
тебе,  Плинио.  Вижу, та встреча не была тебе приятна. Да и мне
-- тоже. А теперь  рассказывай  дальше,  как  все  тогда  было.
Говори без околичностей!
     --  Попытаюсь,  --  ответил  Плинио.  --  Упрекать  тебя я
намерен. Должен даже признать, что ты держался со  мною  вполне
корректно,  чтобы  не сказать больше. Когда я нынче принял твое
приглашение приехать в Вальдцель, куда я после того  вторичного
каникулярного  курса  более  не  наведывался,  даже еще раньше,
когда я согласился войти в комиссию, направленную сюда, у  меня
была  цель  встретиться  и  объясниться  с  тобой по поводу той
встречи, -- все равно, будет ли это нам обоим приятно или  нет.
Слушай дальше. Приехал я на каникулярный курс, и поместили меня
в  доме  для  гостей.  Участники  курса были все примерно моего
возраста, некоторые даже гораздо  старше;  нас  набралось  едва
двадцать  человек,  большей  частью касталийцы, но либо плохие,
безразличные, отставшие  любители  Игры,  либо  же  начинающие,
которым с большим опозданием пришла в голову мысль поверхностно
познакомиться  с  Игрой.  Я  почувствовал  большое  облегчение,
убедившись, что среди них нет ни одного знакомого мне человека.
Руководитель нашего курса, один из работников  Архива,  усердно
взялся  за  дело  и  был весьма любезен, но все наше обучение с
самого начала носило характер чего-то второсортного и никому не
нужного, чего-то вроде курса штрафников, чьи случайно и  наспех
собранные  участники  столь  же  мало верят в подлинный смысл и
успех, как и сам учитель, хотя никто не произносит этого вслух.
Невольно  напрашивался  вопрос:  зачем   съехалась   сюда   эта
горсточка  людей,  зачем  они  добровольно  взялись  за дело, к
которому у них не лежит душа, интерес к  которому  недостаточно
силен,  чтобы  придать  им необходимую выдержку, не говоря уж о
готовности к жертвам? И зачем ученый муж тратит силы на уроки и
упражнения, от  которых  он  и  сам  вряд  ли  ожидает  больших
успехов?  Тогда  я  этого  не  знал,  а  гораздо позже узнал от
опытных людей, что мне с этим курсом  просто  не  повезло,  что
несколько   иной   состав  мог  бы  сделать  его  более  живым,
содержательным и  даже  вдохновляющим.  Порой  достаточно,  так
сказали  мне позднее, найтись двум участникам, способным зажечь
друг друга или же ранее знакомым и близким,  чтобы  воодушевить
весь курс, всех его участников и преподавателей. Ты ведь сам --
Магистр  Игры,  тебе  это  должно  быть  известно. Итак, мне не
повезло, в нашей случайной  группе  не  оказалось  животворного
ядра,  ее  не  сумели ни зажечь, ни окрылить, это был и остался
вялый повторный курс для взрослых  школьников.  Шли  дни,  и  с
каждым  из них росло разочарование. Но ведь помимо Игры был еще
и Вальдцель, место священных и бережно хранимых воспоминаний, и
если курс меня  не  удовлетворял,  все  же  оставалась  радость
возврата  к  родному  дому,  общение с товарищами прежних дней,
возможно, свидание с тем товарищем,