лимы,  они  союзники  по  природе  своей,  а  положение,
существовавшее  до  сих  пор,  немыслимо,  даже недостойно. Две
мировые  державы,  историческая  задача   которых   хранить   и
пестовать духовность и мирный порядок, живут раздельно, почти в
отчуждении.  Римская  церковь, наперекор потрясениям и кризисам
последнего  военного  периода  и  тяжелым   потерям,   устояла,
очистилась  и  обновилась,  в  то  время  ках  многие  светские
институты прежнего времени, долженствующие  печься  о  развитии
образования  и наук, сгинули в водовороте крушения культуры; на
их развалинах возникли Орден и Касталия. Уже это одно, а  также
столь  почтенный  возраст  Римской  церкви  дают  "б  право  на
преимущества: она  старшая  годами,  более  досточтимая,  более
испытанная  в  бурях сила. Сейчас дрежде всего речь идет о том,
чтобы и в Риме пробудить в  поддержать  сознание  родственности
обеих  сил,  их  зависимости  друг от друга во всех предстоящих
кризисах.
     "Вон оно в чем дело, -- подумал Кнехт, -- они  хотят  меня
послать   в   Рим,   возможно   навсегда!"   --  и,  памятуя  о
предостережении старого Магистра музыки, внутренне приготовился
к отпору. Магистр Томас продолжал.  Важным  шагом  в  этом  уже
давно  желанном  для  касталийсхой стороны ходе событий явилась
миссия Кнехта в Мариафельсе. Миссия эта -- сама по  себе  всего
лишь  попытка, жест вежливости -- без всяких задних мыслей была
задумана в ответ на приглашение партнера,  в  противном  случае
для  нее  не  избрали  бы несведущего в политике адепта Игры, а
скорее всего прибегли  бы  к  услугам  кого-нибудь  из  молодых
людей,   подчиненных   господину   Дюбуа.  Но  этот  опыт,  это
незначительное поручение дало неожиданный результат:  благодаря
ему  один из ведущих умов сегодняшнего католицизма, отец Иаков,
ближе познакомился с самым духом Касталии и получил о нем более
благоприятное  представление,  хотя  до  сих  пор  относился  к
Касталия  резко отрицательно. Орден благодарен Иозефу Кнехту за
роль, которую он при этом  сыграл.  Таков,  собствеяно,  я  был
истинный  смысл  его  миссии,  в  этом ее успех, используя его,
следует продолжать шаги к  сближению,  в  подобном  же  аспекте
необходимо  рассматривать  всю дальнейшую деятельность и миссию
Кнехта.  Ему  предоставлен  отпуск,  который,  возможно,  будет
несколько  продлен,  если  Кнехт  того  пожелает,  с  вим здесь
довольно подробно беседовали, его  познакомили  с  большинством
членов  Коллегии,  все  они  выказали  доверие Кнехту, а теперь
поручили  ему.  Магистру,  вновь  отправить  Кнехта  с   особым
поручением   и  широкими  полномочиями  в  Мариафельс,  где,  к
счастью, его ожидает радушный прием.
     Магистр остановился, как бы  предлагая  собеседнику  мдать
вопрос,  но  тот  ограничился  вежливым жестом признательности,
долженствующим дать понять, что он  весь  обратился  в  слух  и
готов выполнить порученное ему вадание. Магистр продолжал:
     --  Итак,  поручение,  которое мне надлежит тебе передать,
заключается в следующем: мы намерены рано или  поздно  учредить
постоянное  представительство  нашего Ордена при Ватикане, буде
возможно, на взаимных началах. Как младшие, мы готовы  выказать
Риму хотя и не раболепное, но весьма почтительное отношение, мы
охотно  удовольствуемся вторым местом и предоставим ему первое.
Быть может,  --  мне  это  известно  столь  же  мало,  сколь  и
господину  Дюбуа,  --  папа уже теперь примет наше предложение;
чего нам следует избежать во  что  бы  то  ни  стало,  так  это
прямого  отказа.  Ну  так  вот,  есть  человек, чей голос имеет
огромный вес в Риме, и к нему у нас  недавно  открылся  доступ:
это   отец   Иаков.   Итак,   тебе   поручается,  возвратясь  в
бенедиктинскую обитель, жить так, как ты сам до  сих  пор  жил,
уделяя  и впредь должное время своим исследованиям, курсу Игры,
но все свое  внимание,  причем  самое  пристальное,  ты  должен
обратить  на  отца Иакова, дабы привлечь его па _нашу сторону и
заручиться его поддержкой в  наших  планах  относительно  Рима.
Таким образом, на сей раз цель твоего поручения точно очерчена.
Сколько  тебе  понадобится времени для достижения ее -- не суть
важно, мы полагаем, что год или два, а возможно, и более.  Тебе
хорошо    знаком   тамошний   ритм   жизни,   и   ты   научился
приспосабливаться к нему. Ни в  коем  случае  нельзя  создавать
впечатление, будто мы спешим и торопим, дело это должно созреть
само,  только  тогда  и  следует  говорить  о  нем,  не так ли?
Надеюсь, что ты согласен с таким  предложениям,  и  прошу  тебя
высказать  все  твои  сомнения,  ежели бни у тебя имеются. Если
хочешь, могу также дать тебе несколько дней на размышление.
     Кнехт заявил,  что  не  нуждается  в  отсрочке,  некоторые
предшествовавшие   этому   разговоры   уже  подготовили  его  к
подобному предложению, и он  с  готовностью  берется  исполнить
возложенную на него задачу, однако тут же добавил:
     --  Вам  должно  быть  известно, что такого рода поручения
удаются лучше всего тогда, когда  исполнитель  их  не  вынужден
подавлять  внутреннее  сопротивление.  Против  самой  миссии  я
ничего не имею, вполне сознаю, важность ее и надеюсь справиться
с ней. Но кое-какие опасения у меня возникают в  связи  с  моим
будущим.  Прошу  вас,  magister,  выслушать  мое  весьма личное
эгоистичное признание и просьбу. Как вы знаете, я адепт Игры и,
гостя у святых отцов, пропустил полных два года, ничему  новому
в Игре не научившись и частично утратив свое умение, а теперь к
этим  двум  годам  прибавится  по  меньшей  мере  еще  один,  а
возможно, и два. Но мне не хотелось бы вновь отставать. Поэтому
я прошу вас о предоставлении  мне  краткосрочных  отпусков  для
поездок в Вальдцель и об установлении регулярной радиосвязи для
слушания докладов и занятий вашего семинара адептов Игры.
     --  Охотно  даю  свое согласие, -- воскликнул Магистр, и в
тоне его чувствовалось, что он считает разговор оконченным.  Но
Кнехт все же высказал и другие свои опасения, а именно: как бы,
в  случае, если поручение в Мариафельсе будет выполнено, его не
отправили в Рим для использования на дипломатической службе.
     -- А подобная перспектива, -- закончил он, --  оказала  бы
на  меня  угнетающее  действие  и  препятствовала  бы успешному
выполнению вашего поручения. Тянуть  дипломатическую  лямку  --
нет, это меня не устраивает.
     Магистр сдвинул брови и в осуждение поднял палец:
     --  Ты  говоришь о "дипломатической лямке" -- неудачное ты
избрал слово. Право, никто и не думал  заставлять  тебя  тянуть
какую-то  "лямку",  речь идет скорее об отличии, о повышении. Я
не уполномочен давать разъясйения или обещания по поводу  того,
как  намерены использовать тебя в дальнейшим. Однако в какой-то
мере я могу понять  твою  тревогу  и  надеюсь,  что  окажусь  в
состоянии помочь тебе, если твои опасения оправдаются. А теперь
выслушай  меня:  ты  обладаешь  определенным  даром завоевывать
симпатии  и  любовь,  недоброжелатель  мог  бы   тебя   назвать
charmeur{2_5_02}.  Возможно,  этот  твой дар и побудил Коллегию
дважды направлять тебя в Мариафельс.  Однако  не  злоупотребляй
им,   Иозеф,   не  стремись  набивать  себе  цену.  Когда  тебе
действительно удастся завоевать отца Иакова, тогда  и  настанет
самая подходящая минута для оглашения твоей просьбы к Коллегии.
Сейчас для этого не время. Сообщи мне, когда ты отправляешься в
путь.
     Молча  внимал Иозеф словам Магистра, более прислушиваясь к
скрытому за ним  доброжелательству,  чем  к  звучавшему  в  них
выговору, и скоро после этого разговора отбыл в Мариафельс.
     Там   уверенность,   какую  порождает  четко  поставленная
задача, сказалась на нем весьма благотворно. К тому же важная и
почетная задача эта в одном отношении совпадала  с  сокровенным
желанием  самого  исполнителя:  как можно ближе сойтись с отцом
Иаковом и завоевать его дружбу. То, что к миссии его  относятся
серьезно,  что  и сам он как бы повышен в ранге, доказывало ему
изменившееся  отношение  монастырского   начальства,   особенно
настоятеля;  оно  было весьма любезно, как и до этого, и все же
на какую-то ощутимую долю уважительней. Теперь он  уже  был  не
просто  гостем  без титула и ранга, которого жалуют ради места,
откуда он прибыл, и из благорасположения к нему  лично,  теперь
его  принимали  как высокое должностное лицо Касталии, примерно
как полномочного посла. Кнехт уже не был слеп к таким  вещам  и
сделал свои заключения.
     Однако  в  манерах  отца  Иакова  он не обнаружил перемен:
Иозефа  глубоко  тронули  приветливость  и  радушие,  с  какими
встретил  его ученый, без напоминаний заговоривший о совместных
занятиях. Соответственно этому распорядок дня  Кнехта  выглядел
несколько  иначе,  чем  прежде.  Теперь  в его планах курс Игры
занимал далеко не первое место, а о его занятиях в  музыкальном
Архиве,  а  также  о  товарищеском  сотрудничестве с органистом
вообще более не заходила речь. Превыше всего  теперь  ставились
уроки   отца   Иакова,   посвященные   одновременно  нескольким
дисциплинам исторической науки, ибо патер вводил своего любимца
не только в начальную историю  ордена  бенедиктинцев,  но  и  в
источниковедение  раннего  средневековья, помимо того уделяя не
менее часа чтению старинных хронистов в оригинале. Должно быть,
ему пришлись по душе и  настойчивые  просьбы  Кнехта  разрешить
юному Антону участие вэтих совместных занятиях, но он без труда
убедил  Иозефа  в  том,  что даже самое доброжелательное третье
лицо обременит подобного рода частные уроки, и Антон, ничего не
подозревавший о заступничестве Кнехта, был приглашен только  на
чтение  хронистов, что исполнило его счастьем и благодарностью.
Несомненно,  эти  занятия   доставили   юному   послушнику,   о
дальнейшей  судьбе  которого  нам ничего не известно, подлинное
наслаждение, являясь вместе с тем высоким отличием и  стимулом:
два  самых  светлых и оригинальных ума своего времени удостоили
его чести принять участие в их трудах,  присутствовать  при  их
беседах.  В  ответ  на уроки святого отца Кнехт, сразу же после
занятий источниковедением и эпиграфикой, посвящал его в историю
и структуру Касталии и знакомил с основными  идеями  Игры,  при
этом  ученик  превращался  в  учителя,  а  уважаемый педагог во
внимательного слушателя, чьи вопросы и  суровая  критика  могли
кого  угодно  поставить в тупик. Недоверие отца Иакова ко всему
касталийскому  никогда  на   затихало.   Не   видя   в   основе
касталийского   духа   подлинной   религиозности,   он   вообще
сомневался в способности Касталии создать тип человека, который
можно было бы принять всерьез, хотя в лице Кнехта перед ним был
благородный образец именно подобного  воспитания.  После  того,
как,  благодаря  их  общим  занятиям, с отцом Иаковом произошло
нечто похожее на обращение (если вообще о таком можно говорить)
и он давно уже решил способствовать сближению Касталии с Римом,
недоверие его все еще не  исчезло  полностью:  заметки  Кнехта,
сделанные  сразу же после состоявшихся бесед, полны разительных
примеров тому. Приведем один из них:
     Отец Иаков: "Вы, касталийцы,  великие  виртуозы  по  части
учености и эстетики, вы измеряете весомость гласных в старинном
стихотворении  и  соотносите  ее формулу с орбитой какой-нибудь
планеты. Это восхитительно, но это -- игра. Не  что  иное,  как
игра  есть  и  ваша  тайна  тайн, и ваш символ -- Игра в бисер.
Готов признать, что вы пытаетесь превратить эту  милую  Игру  в
некое  подобие  таинства  или  хотя  бы  в  средство  духовного
возвышения. Однако ж таинства не возникают из та"йх  усилий,  и
Игра остается игрой".
     Иозеф:  "Вы  полагаете,  святой  отец,  что  нам недостает
теологической основы?"
     Отец Иаков: "Да что там, о теологии мы уж лучше  помолчим,
вы  далеки  отнес.  Неплохо было бы вам обзавестись фундаментом
попроще, антропологическим, например, --  жизненным  учением  и
жизненными  знаниями о человеке. Нет, не знаете вы человека, не
знаете ни в его скотстве,  ни  в  его  богоподобии.  Вы  знаете
только  касталийца, особый вид, искусственно выведенный опытный
экземпляр".
     Для  Кнехта  это  был,  разумеется,   счастливый   случай:
совместные   занятия   давали  ему  самые  широкие  возможности
привлечь отца Иакова  на  сторону  Касталии  и  убедить  его  в
ценности   союзничества.   Более  того,  создалась  обстановка,
настолько соответствовавшая самым заветным  его  желаниям,  что
очень  скоро  в  нем  заговорила  совесть.  Ему  стало казаться
постыдным и  недостойным,  что  этот  столь  уважаемый  человек
сидит,  доверившись  ему, сидит тут рядом, гуляет взад и вперед
по галерее, ничего и не подозревая о том, что сделался объектом
и целью тайных политических планов и действий. Кнехт уже не мог
более мириться с подобным положением  и  только  было  принялся
придумывать  форму,  в  которую  он облечет свое признание, как
старик, к его величайшему удивлению, опередил его.
     -- Дорогой друг, -- сказал он однажды, как  бы  невзначай,
--  поистине мы с вами придумали себе в высшей степени приятный
и, я надеюсь, плодотворный вид общения. Оба рода  деятельности,
которые  на протяжении всей моей жизни были самыми любимыми для
меня -- учиться и учить,  --  превосходно  сочетаются  в  наших
совместных  занятиях,  и  для меня они оказались совсем кстати,
ибо я  начинаю  стареть  и  не  мог  бы  придумать  себе  более
целительной  и бодрящей терапии, нежели наши занятия. Итак, что
касается меня, то я при этом обмене, во всяком случае,  остаюсь
в  выигрыше.  Но я вовсе не уверен, что и вы, мой друг, вернее,
те, кто послал вас  сюда  и  на  службе  у  кого  вы  состоите,
извлекут  из  происходящего  те  выгоды, какие они, быть может,
надеются  извлечь.  Мне  хотелось  бы  предупредить   возможное
разочарование,  к  тому же я не хочу, чтобы между нами возникли
какие-нибудь  неясности,  а  потому  позвольте   мне,   старому
практику,  задать  один  вопрос:  сколь  меня  ни  радует  ваше
пребывание в нашей  любезной  обители,  оно,  конечно,  не  раз
приводило  меня  в недоумение. До недавнего времени, короче, до
вашего отпуска, я полагал, что цель и смысл вашего  присутствия
здесь для вас самих по меньшей мере не вполне ясны. Справедливы
ли мои наблюдения? Кнехт подтвердил, и отец Иаков продолжал: --
Отлично.  Но  после  вашего  возвращения  из  отпуска произошли
перемены. Вас более не мучают ни мысли, ни заботы о цели вашего
приезда  сюда,  вы   ее   уже   знаете.   Так   это?   Отлично.
Следовательно,  я  на  верном  пути. По всей вероятности, и мои
догадки  о  цели  вашего  пребывания  здесь  также  верны.   Вы
выполняете   дипломатическое   поручение,  и  касается  оно  не
монастыря и не нашего настоятеля, оно касается  меня...  Теперь
вы  видите,  что  от  вашей  тайны  уже мало что осталось. Дабы
полностью прояснить положение, я советую вам  сообщить  мне  до
конца все остальное. Итак, каково ваше поручение?
     Кнехт  вскочил  и  в  замешательстве,  в смущении, почти в
отчаянии стоял перед стариком. Затем он воскликнул:
     -- Вы правы! Впрочем, облегчив мое положение, вы в  то  же
время  пристыдили меня, опередив в моих намерениях. С некоторых
пор я ломаю себе голову над тем, каким образом  сообщить  нашим
отношениям  ту  ясность,  которой  вы  только  что столь быстро
добились. К счастью, моя  просьба  о  помощи  и  ваше  согласие
ввести  меня  в  вашу  науку последовали до моего отпуска, а то
ведь  и  впрямь  могло   показаться,   что   это   всего   лишь
дипломатическая уловка с моей стороны и наши совместные занятия
--  только  предлог.  Старик  дружески  успокоил  его:  -- Моей
единственной   целью   было   помочь   нам   обоим   выйти   из
затруднительного   положения.   Чистота   ваших   намерений  не
нуждается в доказательствах. Если я опередил вас  и  не  сделал
ничего  такого, что не было бы желательным и для вас, то, стало
быть, все в порядке.
     О характере данного Кнехту поручения, которое  теперь  тут
же  было  раскрыто,  отец  Иаков  заметил: -- Ваши касталийские
господа являют собой хотя и не слишком  гениальных,  однако  же
вполне  сносных  дипломатов,  и  притом  удача на их стороне. О
вашем поручении я должен не спеша  поразмыслить,  и  мой  выбор
будет отчасти зависеть от того, в какой мере вам удастся ввести
меня  в  миркасталийских установлений и идей, да еще сделать их
для меня приемлемыми. Спешить мы не будем.
     Видя, что Кнехт все еще не вполне  пришел  в  себя,  он  С
резким смешком прибавил:
     -- Если угодно, можете усмотреть в моем поведении и особый
род урока.  Мы  с  вами два дипломата, а каждая встреча таковых
есть борьба, хотя бы и в сколь угодно дружественных формах. И в
этой нашей борьбе я временами оказывался слабейшим,  инициатива
ускользала  из  моих  рук,  вы  знали  больше,  чем  я.  Теперь
положенне выравнялось. Мой шахматный ход был удачным,  а  стало
быть, верным.
     Если  Кнехту представлялось важным и ценным завоевать отца
Иакова для целей касталийской Коллегии, то все  же  существенно
важнее было для него возможно большему научиться у патера и, со
своей   стороны,  явиться  для  этого  ученого  и  влиятельного
человека умелым проводником в касталийский мир.  Кнехт  был  во
многих  отношениях  предметом зависти для многих своих друзей и
учеников, как постоянно незаурядные люди  вызывают  зависть  не
только   своим   внутренним   величием,   но   а  своей  мнимой
удачливостью, своей по видимости  счастливой  судьбой.  Меньший
видит  в большем то, что он способен видеть, а уж путь Кнехта к
вершинам  всякому  наблюдателю  в  самом  деле   представляется
необыкновенно   блистательным,   быстрым   и   как   будто   бы
незатрудненным; о той поре его жизни так и хочется сказать: да,
счастье  улыбалось  ему!  Не  будем  пытаться   объяснять   это
"счастье"  с  точки  зрения  рацио  или  морали, как каузальное
следствие внешних обстоятельств или как некую награду за особые
добродетели. Счастье не имеет ничего общего ни с разумом, ни  с
этикой,  оно  в  самой  сущности  своей  --  нечто  магическое,
принадлежащее  архаическим,  юношеским  ступеням  человечества.
Наивный  счастливец,  одаренный  феями,  баловень  богов  -- не
предмет  для  рационального  рассмотрения,  в   том   числе   и
биографического,  он  --  своего  рода  символ  и  находится за
пределами  личного  и  исторического.  И  все  же   встречаются
выдающиеся   люди,   из   жизни  которых  никак  не  вычеркнешь
"счастья", пусть все оно заключается лишь  в  том,  что  они  и
посильная  им  задача  встречаются исторически и биографически,
что они родились не слишком рано и не слишком поздно; именно  к
таким,  пожалуй, и следует причислить Иозефа Кнехта. Жизнь его,
во  всяком  случае,   на   определенном   отрезке,   производит
впечатление,  будто  все  им  желаемое  снизошло на него словно
манна небесная. Не станем отрицать и замалчивать  этот  аспект,
хотя  мы  могли  бы вполне рационально объяснить его лишь через
посредство такого биографического метода, который  чужд  нам  и
вообще  нежелателен  и  недозволен в Касталии, то есть разрешая
себе бесконечные экскурсы о самом  что  ни  на  есть  личном  и
приватном  --  о  здоровье  и  недугах, о колебаниях и волнах в
жизнеощущении и самоутверждении.
     "Мы  убеждены,  что  подобный,  для  нас  немыслимый   вид
биографии  привел  бы  вйс  к  усмотрению полнейшего равновесия
между счастьем и страданиями Иозефз Кнехта весе же исказил бы и
его облик, и его жизнь.
     Довольно отклонений. Мы говорили о том, что  Кнехт  служил
предметом  зависти для многих знавших его или хотя бы слышавших
о нем. Однако, пожалуй, ничто в его жизни не вызывало  у  людей
меньшего  масштаба  такой  зависти, как его отношения со старым
бенедиктинским ученым, где он был  одновременно  и  учеником  и
учителем,  и  берущим и дающим, завоеванным и завоевателем, где
счастливо сочетались