vidissimum,  rnoribus  placet  officiosis"{2_1_09}.
Каким наказаниям он подвергался, установить уже нельзя -- книга
записей  наказаний сгорела со многими другими во время большого
пожара. Один из его  соучеников  уже  гораздо  позднее  уверял,
будто    за    все    четыре   года   Кнехта   наказали   всего
один-единственный раз (его лишили  права  участия  в  субботней
прогулке)   за  то,  что  он  упрямо  отказывался  назвать  имя
товарища,  совершившего  какой-то   проступок.   Рассказ   этот
представляется пая правдоподобным, несомненно, Кнехт всегда был
хорошим товарищем и никогда не заискивал перед вышестоящим, но,
что  это  наказание  действительно  единственное  за все четыре
года, маловероятно.
     Ввиду того что у нас почти нет документов о  первых  годах
жизни  Кнехта  в школе элиты, мы процитируем здесь запись одной
из его лекций об Игре в бисер, прочитанной,  разумеется,  много
позднее.   К  сожалению,  собственных  записей  Кнехта  к  этим
лекциям, прочитанным  перед  начинающими  любителями  Игры,  не
существует;  их  застенографировал один из учеников Магистра по
его свободной импровизации.  Кнехт  говорит  в  этом  месте  об
аналогиях  и  ассоциациях  в  Игре  и различает среди последних
"узаконенные",  то  есть  общепонятные,  и  "частные",  или  же
субъективные   ассоциации.  "Чтобы  привести  вам  пример  этих
частных ассоциаций, -- говорит он, --  вовсе  не  теряющих  для
частного  лица  своего  значения  оттого, что они категорически
запрещены в Игре, я расскажу вам  об  одной  такой  ассоциации,
возникшей  у  меня  самого, когда я еще ходил в школу. Мне было
тогда лет  четырнадцать,  и  произошло  это  ранней  весной,  в
феврале  или  марте.  Однажды после полудня товарищ позвал меня
пойти с ним нарезать веток бузины -- он хотел  сделать  из  них
трубки для маленькой водяной мельницы. Итак, мы отправились, и,
должно  быть, выдался особенно хороший день, или у меня на душе
было как-то особенно хорошо, ибо день этот запечатлелся в  моей
памяти,  являй собой небольшое, однако важное событие. Снег уже
сошел, поля стояли влажные, вдоль ручьев и  канав  кое-где  уже
пробивалась  зелень, лопающиеся почки и первые сережки на голых
кустах окутали все  в  зеленоватую  дымку,  воздух  был  напоен
всевозможными    запахами,    запахом   самой   жизни,   полным
противоречий: пахло сырой  землей,  прелым  листом  и  молодыми
побегами,  казалось,  вот-вот услышишь и запах фиалок, хотя для
фиалок было еще рановато. Мы подошли к кустам бузины, усыпанным
крохотными почками, листики еще  не  проклюнулись,  а  когда  я
срезал ветку, мне в нос ударил горьковато-сладкий резкий запах.
Казалось,  он вобрал в себя, слил воедино и во много раз усилил
все другие запахи весны. Я был ошеломлен, я  нюхал  нож,  руку,
ветку...    Это    был    запах    сока    бузины,   неудержимо
распространявшийся вокруг. Мы не произнесли  ни  слова,  однако
мой  товарищ долго и задумчиво смотрел на ветку и несколько раз
подносил ее к носу: стало быть, и ему  о  чем-то  говорил  этот
запах.   У   каждого   подлинного   события,   рождающего  наши
переживания,  есть  свое  волшебство  а  в  данном  случае  мое
переживание заключалось в том, что когда мы шагали по чавкающим
лугам,  когда  я  вдыхал  запахи  сырой  земли  и липких почек,
наступившая весна обрушилась на меня и  наполнила  счастьем,  а
теперь   это   сконцентрировалось,  обрело  силу  волшебства  в
фортиссимо запаха бузины, став чувственным символом. Даже  если
бы тогдашнее мое маленькое приключение, переживания мои на этом
бы  и  завершились,  запаха  бузины я никогда не мог бы забыть;
скорее всего, каждая новая встреча с ним до последних дней моих
будила бы во мне воспоминания о той  первой  встрече,  когда  я
впервые  сознательно пережил этот запах. Но тут прибавилось еще
кое-что. Примерно в то же самое время я увидел у своего учителя
музыки старую нотную тетрадь с песнями Франца Шуберта,  которая
чрезвычайно   меня  заинтересовала.  Как-то,  дожидаясь  начала
урока, я перелистывал ее, и в  ответ  на  мою  просьбу  учитель
разрешил  мне  взять  на  несколько  дней ноты. В часы досуга я
испытывал блаженство первооткрывателя, ибо до этого никогда еще
не слыхал Шуберта, и теперь был всецело им захвачен. И вот,  то
ли в день нашего похода за бузиной, то ли на следующий, я вдруг
натолкнулся  на  "Весенние  надежды" Шуберта. Первые же аккорды
аккомпанемента ошеломили меня радостью  узнавания:  они  словно
пахли,    как    пахла   срезанная   ветка   бузины,   так   же
горьковато-сладко, так же  сильно  и  всепобеждающе,  как  сама
ранняя  весна! С этого часа для меня ассоциация -- ранняя весна
--  запах  бузины  --  шубертовский  аккорд  --  есть  величина
постоянная и абсолютно достоверная, стоит мне взять тот аккорд,
как  я немедленно и непременно слышу терпкий запах бузины, а то
и другое  означает  для  меня  раннюю  весну.  В  этой  частной
ассоциации  я обрел. нечто прекрасное, чего я ни за какие блага
не отдам.
     Однако   сама   ассоциация,   непременная   вспышка   двух
чувственных  переживаний  при  мысли  "ранняя весна" -- это мое
частное дело. Разумеется, я могу рассказать об этом другим, как
рассказал только что вам. Но передать ее вам я не  в  силах.  Я
могу  объяснить  вам,  растолковать,  какая  возникает  у  меня
ассоциация, но я не в силах  сделать  так,  чтобы  моя  частная
ассоциация  вызвала  хотя  бы  у  одного из вас точно такую же,
стала своего рода  механизмом,  который  бы  по  вашему  вызову
срабатывал абсолютно так же и всегда одинаково".
     Другой  соученик  Кнехта,  впоследствии  дослужившийся  до
первого Архивариуса Игры стеклянных бус, рассказывал, что Иозеф
Кнехт был мальчиком, склонным к тихой веселости. Порой во время
музицирования лицо его приобретало до странности  самозабвенное
или  блаженное  выражение,  резким  или  порывистым  его видели
чрезвычайно редко,  разве  что  за  ритмической  игрой  в  мяч,
которую  он  очень  любил.  Но несколько раз этот приветливый и
здоровый мальчик все  же  обращал  на  себя  внимание,  вызывая
насмешку  или  же  озабоченность.  Случалось  это  обычно после
удаления какого-нибудь ученика из элитарной школы,  что  бывает
довольно  часто  необходимым,  особенно  на  начальной ступени.
Когда в первый раз случилось, что один из товарищей  по  классу
не  пришел на занятия, не было его и на играх, а на другой день
пошли разговоры, что он вовсе не болен, но отчислен, уже  уехал
и  никогда  не  вернется,  Кнехт не просто опечалился, но целый
день ходил сам не свой. Многие  годы  спустя  он  объяснил  это
следующим  образом: "Когда из Эшгопьца отчисляли сверстников, я
всякий раз воспринимал это как смерть человека.  Если  бы  меня
спросили  о  причине  моего  горя,  я ответил бы, что я глубоко
сочувствую несчастным, по легкомыслию и лености погубившим свое
будущее. К этому моему чувству, пожалуй, примешивался и  страх,
страх  перед  тем,  как бы и со мной не приключилось подобного.
Лишь после того, как я пережил это несколько раз  и,  по  сути,
уже не верил, что подобный удар судьбы может постигнуть и меня,
я   начал   смотреть  несколько  глубже.  Я  стал  воспринимать
исключение сотоварища не только как несчастье и  кару:  я  ведь
уже  знал,  что  отчисленные  иногда и сами охотно возвращались
домой. Теперь я чувствовал, что дело не только в суде  и  каре,
жертвой  которых  становится  легкомыслие, но что мир где-то за
пределами Касталии, из  которого  мы,  clecti,  некогда  пришли
сюда,  вовсе  не  перестал  существовать в той степени, как мне
казалось, и что  для  некоторых  он  был  подлинной  и  великой
реальностью, влекущей их и в конце концов отзывающей их. И быть
может,  этот "мир" был таким вовсе не для одиночек, а для всех,
и не установлено, что далекий этот мир влечет только  слабых  и
недостойных.  Быть может, это мнимое падение, которое они якобы
претерпели, отнюдь не падение, а прыжок, смелый поступок:  быть
может,  именно  мы,  добронравно  остающиеся в Эшгольце, и есть
слабые и трусливые". Ниже мы  увидим,  что  подобные  мысли  не
покидали его и впоследствии.
     Большую  радость  приносили  Кнехту  встречи  с  Магистром
музыки. Раз в два или три месяца тот приезжал в Эшгольц,  бывал
на  уроках музыки, нередко гостил по нескольку дней у одного из
тамошних педагогов, с которым его связывала дружба.  А  однажды
он   даже   лично   руководил  последними  репетициями  вечерни
Монтеверди. Однако основное внимание он уделял особо  одаренным
ученикам,  и  Кнехт  был  одним  из тех, кого он удостоил своей
отеческой дружбы. Каждый свой приезд он многие часы проводил  с
Иозефом  за  инструментом,  вместе с ним разучивал произведения
своих  любимых  композиторов  или  же  разбирал  упражнения  из
старинных  учебников  композиции. "Вместе с магистром построить
канон или слушать, как он приводит ad abslirdum{2_1_010}  дурно
построенный,   таило  в  себе  некую  ни  с  чем  не  сравнимую
торжественность или даже веселость, порой я с трудом  удерживал
слезы,  порой  не  в  силах  был  унять  смех. После приватного
музицирования с ним у меня бывало ощущение, будто я возвращался
после купания или массажа".
     Когда годы в Эшгольце подошли к концу, Кнехту  и  примерно
десятку  других  учеников  предстоял  перевод в школу следующей
ступени. Ректор произнес перед кандидатами традиционную речь, в
которой он еще раз разъяснил смысл и законы касталийских  школ,
и  от  имени Ордена указал собравшимся дальнейший путь, в конце
которого они обретут право сами Вступить в Орден.
     Эта торжественная  речь  была  как  бы  частью  праздника,
который школа устраивала в честь своих выпускников и на котором
учителя и однокашники обращались с ними как с дорогими гостями.
В этот день исполняются тщательно подготовленные концерты -- на
сей  раз  пели  большую  кантату  семнадцатого  столетия, и сам
Магистр музыки явился ее послушать. После речи  ректора,  когда
все  переходили в празднично украшенную столовую, Кнехт подошел
к Магистру и спросил:
     -- Ректор рассказал нам, как живут и учатся  в  обычных  и
высших  школах  вне  Касталии.  Он говорит, что выпускники там,
поступив в университет, выбирают  себе  "свободную"  профессию.
Насколько я понял, это в основном такие профессии, которых мы в
Касталии  совсем  не  знаем.  Как  это  понимать?  И почему они
называются "свободными"? Почему мы, касталийцы, не имеем  права
выбирать их?
     Magister  musicae  взял  юношу  под руку и остановился под
одним из мамонтовых деревьев. Чуть лукавая улыбка собрала возле
глаз сетку морщин, когда он ответил:
     -- Ты  зовешься  "Кнехт",  что  значит  "слуга",  возможно
потому  слово "свободный" имеет для тебя столько очарования. Не
принимай этого так близко к сердцу! Когда некасталийцы  говорят
о  свободных  профессиях,  слова  эти,  может  быть,  и  звучат
серьезно, даже возвышенно.  Но  мы  произносим  их  иронически.
Свобода  этих  профессий  состоит  лишь в том, что учащийся сам
себе их избирает. Это  и  создает  видимость  свободы,  хотя  в
большинстве  случаев  не  столько  ученик, сколько его родители
делают за него выбор,  и  есть  немало  отцов,  готовых  скорее
откусить  себе  язык,  нежели  предоставить сыну действительную
свободу выбора. Но все  это,  возможно,  и  клевета,  и  потому
откинем  этот  довод!  Предположим,  свобода  эта действительно
существует,  но  тогда  она  ограничена  одним   актом   выбора
профессии.  На  этом  она и кончается. Находясь в высшей школе,
будущий врач, юрист, инженер  обучаются  по  строгой  и  весьма
узкой   программе,   заканчивающейся   несколькими  экзаменами.
Выдержав их, студент получает диплом и  теперь  якобы  свободно
посвящает  себя  избранной  профессии.  На  самом  же  деле  он
превращается в раба низменных сил: он зависит от успеха, денег,
от своего честолюбия, жажды славы, от того, нравится  он  людям
или  нет. Он должен подчиняться церемонии выборов, зарабатывать
деньги, он участвует в борьбе различных  каст,  семей,  партий,
газет, борьбе, не знающей пощады. Но зато он свободен завоевать
себе  успех, достаток и стяжать ненависть тех, кто этого успеха
не  стяжал,  и  наоборот.  С  учеником  школ   элиты,   который
становится  членом Ордена, ничего подобного не случается. Он не
"избирает" себе специальности. Он не мнит себя способным  лучше
разобраться  в  своих  талантах, нежели его учителя. В иерархии
его ставят на то место, которое для него избирают  вышестоящие,
они  же  определяют  его  функции, если, разумеется, все это не
происходит в обратном порядке, то есть свойства, способности  и
ошибки  ученика  сами не заставляют учителей ставить его на тот
или иной пост. Но при этой  мнимой  несвободе  каждый  electus,
пройдя  первый  курс,  обладает предельной свободой: в то время
как человек "свободно" избранной профессии  вынужден  проходить
весьма  негибкий  курс  наук с негибкой системой экзаменов, для
него, как только он начинает  учиться  самостоятельно,  свобода
простирается весьма далеко. Имеются многие студенты, которые по
своей   воле  всю  жизнь  посвящают  самым  немыслимым  и  даже
сумасбродным занятиям, и никто не чинит  им  препятствий,  если
они не преступают границ морали.
     Проявивший  педагогический  дар  используется как педагог,
воспитатель  по   призванию,   как   таковой;   переводчик--как
переводчик, каждый находит себе место, где он может служить и в
своем  служении чувствовать себя свободным. К тому же он на всю
жизнь избавлен от той "свободы", которая на деле означает столь
страшное рабство. Он ничего не знает о погоне  за  деньгами,  о
борьбе  за  славу,  за  власть,  он  не  знает  ни  партий,  ни
раздвоенности между личностью и  должностью,  между  частным  и
общественным,  не знает зависимости от успеха. Итак, ты видишь,
сын  мой:  когда  говорят  о  свободных  профессиях,  то  слово
"свобода" звучит довольно курьезно.
     Прощание  с Эшгольцом далось Кнехту нелегко. Если прожитое
им до той поры можно назвать счастливым детством,  радостным  и
гармоническим подчинением, почти не знающим сомнений, то теперь
наступил  период борьбы, развития и сомнений. Кнехту было около
семнадцати лет, когда ему сообщили, что вскоре  его,  вместе  с
несколькими однокашниками, переведут в школу следующей ступени,
и,  конечно  же,  начиная с этого мгновения, для избранников не
было более важного и  более  часто  обсуждаемого  вопроса,  чем
вопрос  о  том, куда каждого из них переведут. В соответствии с
традицией, им сообщили о переводе только за несколько  дней  до
отъезда,  а  период между выпускным праздником и самим отъездом
считался каникулами. Именно в эти каникулы с Кнехтом  произошло
нечто  прекрасное:  Магистр  музыки  пригласил  Иозефа к себе в
гости, предложив совершить это небольшое путешествие пешком. То
была редкая и большая честь. Вместе с другом выпускником -- ибо
Кнехт еще числился в  Эшгольце,  а  ученикам  этой  ступени  не
разрешалось  путешествовать  в одиночку -- он отправился в одно
прекрасное  раннее  утро  навстречу  лесам  и  горам,  и  когда
наконец,  после  трехчасового подъема по лесистой тропинке, они
достигли открытого плато на одной из вершин, то как  на  ладони
увидели  далеко  внизу  свой  маленький  Эшгольц, который легко
можно было узнать по темнеющей группе  исполинских  деревьев  и
прямоугольнику  газонов  с зеркалами прудов, по высокому зданию
школы, подсобным корпусам, по деревушке и  знаменитой  ясеневой
роще{2_1_013}. Долго оба юноши смотрели вниз; многие из нас еще
помнят  этот чарующий вид, ведь тогдашний не очень отличался от
нынешнего, ибо здания восстановлены после большого пожара почти
без изменений, а из  пяти  деревьев  три  не  пострадали.  Юные
путешественники  видели  под  собой  родную школу, с которой им
предстояло распроститься навсегда, и у обоих защемило сердце.
     -- Мне кажется, я никогда не знал,  как  это  красиво,  --
произнес  наконец  спутник  Иозефа. -- А может быть, это просто
оттого,  что  я  впервые  вижу  нечто,  с  чем  мне   предстоит
расстаться, что я должен покинуть?
     -- Ты прав, -- ответил Кнехт, -- то же самое происходит со
мной. Но, по-моему, если мы даже и уедем отсюда, это не значит,
что мы   на  самом  деле  покинем  Эшгольц.  По-настоящему  его
покинули  только  те,  что  ушли  от  нас  навсегда,  как   тот
Отто{2_1_014},  который  сочинял такие смешные латинские стихи,
или наш  Шарлемань{2_1_014},  умевший  так  долго  плавать  под
водой,  и  все  другие. Те-то распростились по-настоящему, ушли
навсегда. Я  уже  давно  не  вспоминал  о  них,  а  сейчас  вот
вспомнил. Ты волен смеяться, но в этих отпавших от нас для меня
есть  что-то  привлекательное,  как  в мятежном ангеле Люцифере
есть что-то величавое. Может быть, они и  сделали  ложный  шаг,
вернее,  их  шаг вне всякого сомнения ложен, и все же они нечто
сделали, совершили, осмелились на прыжок,  а  для  этого  нужна
отвага.  А  мы,  все остальные, -- мы были терпеливы, прилежны,
разумны, но мы ничего не совершили, не прыгнули!
     -- Не знаю, -- заметил спутник, -- некоторые из них ни  на
что  не  осмелились  и  ничего  не  сделали,  а просто-напросто
лентяйничали, пока их не исключили. Но, может быть,  я  не  так
тебя  понял?  Что  ты, собственно, имел в виду, когда говорил о
"прыжке"?
     -- Я имел в  виду  способность  оторваться  по-настоящему,
решиться на что-то всерьез, ну, понимаешь, взять да и прыгнуть!
Я  вовсе  не мечтаю прыгнуть назад, в мою прежнюю родину, в мою
прежнюю жизнь, она меня не привлекает, да я ее и забыл  совсем.
Но вот чего я действительно хотел бы -- это, когда настанет час
и надо будет оторваться и прыгнуть, прыгнуть не назад, не вниз,
а вперед, в более высокое.
     --  Что же, к нему-то мы и направляемся. Эшгольц -- первая
ступень, следующая будет более высокой, и в  конце  концов  нас
ждет принятие в Орден.
     --  Да,  ты  прав.  Но я не о том. В путь, amice{2_1_011},
шагать так приятно, моя хандра и пройдет. А то мыс тобой что-то
приуныли.
     Этими словами и этими настроениями, о которых нам  поведал
его  тогдашний  спутник,  возвещала  о  себе бурная пора юности
Кнехта.
     Два дня шли юные путешественники, прежде чем добрались  до
тогдашнего   местожительства  Магистра  музыки,  расположенного
высоко в горах Монпора,  где  Магистр  как  раз  вел  в  стенах
бывшего  монастыря  курс  для  капельмейстеров. Спутника Иозефа
поместили в гостевой, а Кнехту отвели маленькую келью в  жилище
Магистра. Не успел Иозеф скинуть рюкзак и умыться с дороги, как
хозяин уже вошел к нему. Почтенный старик протянул юноше руку и
с  легким  вздохом  опустился  на  стул, несколько мгновений он
сидел, закрыв глаза, как всегда, когда очень уставал, а  затем,
ласково посмотрев на Иозефа, проговорил:
     --  Извини, пожалуйста, я плохой хозяин. Ты ведь с дороги,
вероятно, устал. Честно говоря, я тоже,  день  у  меня  сегодня
перегружен,  но  если  ты  еще не хочешь спать, мне хотелось бы
часок посидеть с тобой. Тебе разрешено провести здесь два  дня,
а  завтра  ты  можешь  пригласить  отобедать  с  нами  и своего
товарища, но, к  сожалению,  много  времени  я  не  смогу  тебе
уделить,  надо постараться выкроить хотя бы несколько часов. Ну
как, сразу и начнем?
     Он повел Кнехта в просторную сводчатую келью, в которой не
было ничего, кроме старого фортепиано и двух  стульев.  На  них
они оба и сели.
     --  Скоро  тебя  переведут  в  школу следующей ступени, --
начал  Магистр,  --  там  ты  узнаешь  много  нового  и   очень
интересного,  так сказать, пригубишь и Игры стеклянных бус. Все
это очень хорошо и важно, но одно важнее прочего: ты  научишься
медитации. Иногда кажется, что все это умеют, но ведь не всегда
удается  проверить.  Мне  хотелось  бы, чтобы ты научился этому
особенно хорошо, так  же  хорошо,  как  музыке,  все  остальное
придет  тогда  само  собой.  Поэтому я намерен первые не