осила,  что
это  такое.  Ведьма указала на первую травинку и пояснила: "Это
жизнь твоей матери".  Потом  показала  на  вторую:  "Это  жизнь
твоего  отца". Затем указала на третью: "А это твоя собственная
жизнь. До тех пор пока травинки будут зеленеть и расти, вы трое
будете живы и здоровы. Если  одна  из  них  начнет  вянуть,  --
занедужит  тот,  чью  жизнь  она  означает.  Если  вырвать одну
травинку, -- как я ее сейчас вырву, -- то должен  умереть  тот,
чью  жизнь  она  бережет".  Ведьма  схватила пальцами травинку,
которая означала жизнь отца, и начала тащить  ее  из  земли,  и
когда  она  вытащила  немного и показался кусочек белого корня,
травинка жалобно застонала..."
     При  этих  словах  девочка,  сидевшая  рядом  со   Слугой,
вскочила,   будто  ее  ужалила  змея,  вскрикнула  и  стремглав
ринулась прочь. Долго пыталась она побороть страх, внушенный ей
сказкой, но теперь не выдержала.  Одна  из  старух  засмеялась.
Остальные  были  напуганы  не меньше, чем девочка, но терпеливо
сидели на месте. Слуга, стряхнут очарование  сказки  и  отогнав
страх,  тоже вскочил и побежал за девочкой. Дочь родоначальницы
продолжала свой рассказ...
     Хижина заклинателя дождя стояла  возле  пруда,  и  туда-то
Слуга   отправился  искать  беглянку.  Манящими  успокаивающими
словами он старался привлечь ее внимание, напевая,  мурлыча  на
разные голоса, как это делают женщины, скликая кур, -- тягучим,
сладким голосом, как бы желая околдовать их. "Ада, -- звал он и
пел,  --  Ада, Адочка, поди сюда. Не бойся, Ада, это я, Слуга".
Так он пел снова и снова, и, еще не услыхав, не увидав подругу,
он вдруг почувствовал  в  своей  ладони  ее  маленькую,  мягкую
ручонку.  Она  стояла  на  дороге,  прислонившись к стене чужой
хижины, и ждала с той минуты, как ушей  ее  достиг  зов  Слуги.
Облегченно  вздохнув, она прижалась к мальчику, который казался
ей большим и сильным -- уже совсем мужчиной.
     -- Ты испугалась, да? -- спросил он. -- Не  надо  бояться,
никто  тебя  не обидит, все любят Аду. Пойдем домой. -- Она все
еще дрожала и слегка всхлипывала, но  мало-помалу  успокоилась,
благодарно и доверчиво пошла за мальчиком.
     Из  двери хижины мерцал слабый красноватый свет, внутри, у
очага,  сгорбившись,  сидел  заклинатель  дождя,  на  свисающих
волосах  играл алый отблеск; старик развел огонь и варил что-то
в двух маленьких горшочках. До того как войти с Адой в  хижину,
Слуга  с минуту, затаив дыхание, наблюдал за ним; мальчик сразу
понял, что в горшочках варится не еда, это  делалось  в  другой
посуде,  да  и  время  было  уже  позднее. Но заклинатель дождя
тотчас же услышал, что кто-то пришел.
     -- Кто там стоит за дверью?  --  спросил  он.  --  Входите
поскорей.  Это ты. Ада? -- Он накрыл горшочки крышками, подгреб
к ним жар и золу и обернулся.
     Слуга все еще не сводил глаз с таинственных горшочков; как
всегда,  когда  он  попадал  в  эту   хижину,   его   одолевало
любопытство,  он  испытывал  глубокое  благоговение  и какое-то
томительное чувство. Он приходил сюда  так  часто,  как  только
мог,  изобретая для этого всяческие предлоги и поводы, и каждый
раз  его  при  этом  охватывало  не   то   щекочущее,   не   то
предостерегающее чувство легкой подавленности, в котором жадное
любопытство  и  радость  боролись  со страхом. Старик не мог не
заметить, что Слуга давно наблюдает за ним и всегда  появляется
там,  где надеется его встретить, что он, как охотник, ходит по
его следам и  безмолвно  предлагает  ему  свои  услуги  и  свое
общество.
     Туру,  заклинатель  погоды, глянул на него своими светлыми
глазами хищной птицы.
     -- Чего тебе? -- холодно спросил он. -- Неподходящее время
для посещения чужих хижин, мальчик.
     -- Я привел Аду, мастер Туру. Она  была  у  праматери,  мы
слушали  сказку  про  ведьм, и вдруг Ада испугалась, закричала,
вот я ее и проводил домой. Отец обернулся к девочке.
     -- Да ты трусишка,  Ада!  Умным  девочкам  нечего  бояться
ведьм. А ты ведь умная девочка?
     --  Ну  да...  Но ведьмы знают всякие страшные наговоры, и
если у тебя нет кабаньего зуба...
     -- Вот как?  Тебе,  значит,  хочется  иметь  кабаний  зуб?
Посмотрим.  Я  знаю кое-что получше кабаньего зуба. Я знаю один
корень и принесу его тебе; но искать и дергать его надо осенью,
он защищает умных девочек от злых чар и делает их еще красивее.
     Ада радостно улыбнулась, весь страх ее  как  рукой  сняло,
едва  она  очутилась  среди  знакомых запахов хижины, в неярком
свете огня. Слуга робко спросил:
     -- А можно, я сам пойду искать корень? Ты только  расскажи
мне, какой он... Туру сощурил глаза..
     -- Не одному мальчишке хотелось бы это знать, -- промолвил
он, но  голос его звучал несердито, а чуть насмешливо. -- Время
терпит. Осенью посмотрим.
     Слуга вышел и скоро исчез в том  направлении,  где  стояла
хижина  мальчиков,  в  которой  он  ночевал. Родители его давно
умерли, он был круглым сиротой, и  это  было  лишней  причиной,
почему его так сильно тянуло к Аде и в ее хижину.
     Заклинатель  дождя  Туру  был и сам не говорлив и не любил
слушать других; многие считали его чудаком, а иные  --  угрюмым
брюзгой.  Но  он  не  был ни тем, ни другим. Он знал о том, что
происходит вокруг  него,  гораздо  больше,  нежели  можно  было
предполагать,  судя  по  его  ученой и отрешенной рассеянности.
Видел он и то, что этот несколько  назойливый,  но  приятный  и
явно  неглупый  подросток  всюду  бегает и наблюдает за ним, он
заметил это с самого начала, с год тому назад  или  больше.  Он
даже  угадывал  точно, что это значило. Это значило очень много
для мальчика, но и для него, старика, тоже.  Это  значило,  что
мальчишка очарован ремеслом заклинателя дождя и ни о чем так не
мечтает,  как  о  том,  чтобы  ему  выучиться. Время от времени
вселении  встречались  такие  мальчики.  Кое-кто  уже   пытался
приблизиться  к  Туру.  Иных  легко было отпугнуть и привести в
уныние, другие не падали духом, двоих он несколько  лет  держал
при себе учениками и помощниками, потом они уехали в отдаленные
селения,   женились   там  и  стали  заклинателями  дождя  либо
собирателями целебных трав; с тех пор Туру  оставался  один,  и
если   он  теперь  возьмет  ученика,  то  уж  для  того,  чтобы
подготовить себе преемника.  Так  бывало  всегда,  и  это  было
правильно   и  не  могло  быть  иначе:  вновь  и  вновь  должен
появляться одаренный мальчик, и  должен  идти  в  почитатели  и
ученики  к  тому мужчине, в котором увидит мастера своего дела.
Слуга даровит, в нем есть то, что нужно,  мастер  видел  в  нем
некоторые  признаки,  говорящие  в  его  пользу:  прежде всего,
пытливый, одновременно зоркий и задумчивый взгляд, сдержанность
и молчаливость нрава и  нечто  в  выражении  лица,  в  повороте
головы,  будто  он всегда что-то выслеживает, вынюхивает, будто
он всегда настороже, тонко улавливает шумы и запахи; было в нем
что-то и от птицы, и от охотника. Да, из этого  мальчика  может
выйти  знаток  погоды,  возможно,  даже кудесник, из него будет
толк. Но торопиться некуда,  он  еще  слишком  молод,  и  никак
нельзя   показывать  ему,  что  на  нем  остановилось  внимание
учителя,  нельзя  облегчать  ему  задачу,  избавлять   его   от
тернистых   троп.   Если   он  дрогнет,  даст  себя  отпугнуть,
оттолкнуть, если потеряет мужество -- туда ему и дорога.  Пусть
ждет  и служит мастеру, пусть крадется за ним и завоевывает его
милость.
     Слуга, довольный и  радостно  возбужденный,  бежал  сквозь
надвигающуюся  ночь  под  облачным  небом,  лишь две-три звезды
мерцали  над  деревней.  Жители  селения  ничего  не  знали   о
наслаждениях, красотах и утонченных удовольствиях, которые нам,
современным  людям, кажутся столь естественными и необходимыми,
которые доступны даже беднейшим,  они  не  знали  ни  наук,  ни
искусств,  они  не  знали  других  построек, кроме покосившихся
глинобитных хижин, не знали ни железных,  ни  стальных  орудий,
равным  образом  такие  продукты, как пшеница или вино, были им
незнакомы,  а  свеча  или  лампа  показались  бы   этим   людям
ослепительным  чудом.  Но от этого жизнь Слуги и его внутренний
мир были не менее  богаты,  мир  был  для  мальчика  необъятной
тайной,  огромной  книжкой  с  картинками,  и  с каждым днем он
отвоевывал у мира  новую  порцию  его  тайн,  начиная  с  жизни
животных и роста растений до звездного неба, и между этой немой
таинственной природой и его одинокой душой, трепещущей в робкой
отроческой  груди,  было  близкое  сродство,  в  ней  жили  все
напряжение, страх, любопытство  и  жажда  обладания,  на  какие
способна  человеческая  душа. Пусть в мире, где он рос, не было
записанного знания, не было ни истории, ни книг,  ни  алфавита,
пусть  все,  что  лежало  дальше трех-четырех часов пути от его
селения, было ему совершенно  неведомо  и  недоступно,  зато  в
своем  мире,  в  своем селении он жил единой, цельной и слитной
жизнью со всем, что его  окружало.  Селение,  родина,  общность
рода  под  властью  матерей  давали  ему  все,  что  может дать
человеку народ  и  государство:  почву  с  тысячами  корней,  в
сплетении  которых  и  он  был  маленьким  волоконцем, частицей
целого.
     Довольный, шагал он вперед,  в  деревьях  шептался  ночной
ветер,  что-то  тихонько  потрескивало,  пахло  влажной землей,
тростником и тиной, дымом от  сырого  дерева,  и  этот  жирный,
сладковатый  запах  более  любого  другого  напоминал о родине;
когда же он приблизился к хижине для мальчиков, до него донесся
и ее запах, запах юных человеческих тел. Бесшумно прокрался  он
под   тростниковой  циновкой  в  теплую,  наполненную  дыханием
темноту и растянулся на соломе, а в голове проплывали  мысли  о
ведьмах,  о кабаньем зубе, об Аде, о заклинателе погоды и о его
горшочках на огне, пока сон не сморил его.
     Туру очень сдержанно шел на сближение с мальчиком,  он  не
желал  облегчать  ему  путь  к  себе.  Но юноша ходил за ним по
пятам, его тянуло к старику, он сам зачастую  не  знал  почему.
Порой,  когда  заклинатель  ставил  капканы,  разнюхивал  след,
выкапывал корень или собирал семена в каком-нибудь потаеннейшем
уголке леса, болота или степи,  он  вдруг  чувствовал  на  себе
взгляд  мальчика,  который  часами  неслышно  крался  за  ним и
подкарауливал его. Иной раз  он  делал  вид,  будто  ничего  не
замечает,    иногда    сердился    и    немилосердно   прогонял
преследователя, а бывало и так, что подзовет  его  и  водит  за
собой  целый  день,  принимая  его  помощь,  показывает ему то,
другое, заставляет отгадывать, испытывает  его,  открывает  ему
названия трав, велит зачерпнуть воды или развести огонь, и, что
бы  мальчик  ни  делал, старик обучал его всем лучшим приемам и
хитростям, тайнам и заклинаниям, настойчиво внушая ему: все это
надо держать про себя, никому не рассказывать. И наконец, когда
Слуга подрос, заклинатель дождя совсем оставил  его  при  себе,
признал  в  нем  своего ученика и перевел из хижины мальчиков в
свою собственную. Этим он отличил Слугу  перед  всем  племенем:
его  перестали  считать  мальчиком, теперь он сделался учеником
заклинателя дождя, а это означало, что если он выдержит искус и
окажется пригодным, то впоследствии займет место старика.
     С того часа, когда Туру взял Слугу в свою хижину, преграда
между ними пала -- не  преграда  преклонения  и  послушания,  а
преграда  недоверия  и  замкнутости. Туру сдался, настойчивость
юноши покорила  его;  теперь  единственным  его  желанием  было
сделать   из  Слуги  настоящего  заклинателя  погоды  и  своего
преемника. Для такого обучения не существовало ни  понятий,  ни
теории,  ни методы, ни письма, ни цифр, и было очень мало слов,
и мастер развивал не столько ум,  сколько  пять  чувств  Слуги.
Предстояло не только овладеть всем огромным богатством преданий
и  опыта,  всем  запасом  знаний  человека  той  эпохи  и умело
применять их, но и научиться передавать их  дальше.  Широкая  и
богатая  система  опыта,  наблюдений,  инстинктов,  привычки  к
исследованиям медленно и пока смутно раскрывалась перед юношей,
почти ничего из этого богатого запаса нельзя  было  выразить  в
ясных  понятиях,  все приходилось пробовать, изучать, проверять
только своими пятью чувствами. Основанием же и средоточием этой
науки было учение о луне, о  ее  фазах  и  воздействиях,  о  ее
постепенном   росте   и   постепенном   исчезновении,  о  луне,
населенной душами усопших и  посылающей  эти  души  для  нового
рождения, чтобы освободить место для новых умерших.
     Помимо  того  вечера,  когда  он  от сказки родоначальницы
бежал  к  очагу  старика  с  его  горшочками,  еще   один   час
запечатлелся  в  памяти  Слуги, глухой час между ночью и утром,
когда учитель разбудил его через  два  часа  после  полуночи  и
вышел  с  ним  из  дому в непроглядную темь, чтобы показать ему
последний восход убывающего лунного  серпа.  Долго  они  ждали,
стоя  на  выступе  скалы  среди  лесистых  холмов; учитель -- в
молчаливой неподвижности, юноша -- немного испуганный, сонный и
дрожащий,  пока  на  точно  предуказанном  учителем  месте,   в
описанной  им  заранее форме и наклоне не обозначился тоненький
серп, мягко изогнутая линия. Робко и очарованно  смотрел  Слуга
на  медленно  восходящее  светило,  тихо  выплывавшее  из мрака
облаков на чистый островок неба.
     -- Скоро она сменит обличие и опять  начнет  расти,  тогда
придет   пора  сеять  гречиху,  --  сказал  заклинатель  дождя,
подсчитывая по пальцам остающиеся дни. И он снова погрузился  в
молчание.  Слуга  же  словно  потерянный  стоял  на  блестящем,
покрытом росой камне и дрожал от ночной  прохлады,  а  из  чащи
леса   донесся   протяжный   вой  совы.  Долго  молчал  старик,
задумавшись, потом поднялся,  положил  руку  наголову  юноши  и
вымолвил тихо, как бы сквозь сон:
     --  Когда  я умру, мой дух отлетит на луну. К тому времени
ты станешь мужчиною, у тебя будет  жена,  моя  дочь  Ада  будет
твоей  женой.  Когда  она  родит  тебе сына, дух мой вернется и
вселится в вашего мальчика  и  ты  назовешь  его  Туру,  как  я
называюсь Туру.
     Ученик в изумлении слушал старика, не смея вставить слово,
тонкий   серебряный   серп  месяца  поднялся  высоко,  его  уже
наполовину  поглотили  тучи.  Души  юноши,   коснулось   дивное
предчувствие  множества  взаимосвязей и сплетений, повторимости
перекрещивающихся вещей и явлений; дивным показалось  ему,  что
он   поставлен   наблюдателем   и  даже  участником  того,  что
происходило на этом чуждом, ночном небе,  где  над  бескрайними
лесами  и  холмами  появился  в точности предугаданный учителем
острый, тонкий серп; дивным предстал перед ним и  сам  учитель,
окруженный   тысячей  тайн,  человек,  думающий  о  собственной
смерти, чей дух улетит на луну и вернется  назад,  чтобы  вновь
вселиться  в  человека, и этим человеком будет его, Слуги, сын,
который должен быть  назван  именем  покойного  учителя.  Дивно
раскрылось  перед  ним  будущее,  местами  прозрачное,  как это
облачное небо, раскрылась перед ним вся судьба его, и  то,  что
ее  можно предвидеть, назвать, говорить о ней, как бы позволило
ему заглянуть в необозримые просторы, полные  чудес  и  все  же
подчиненные  твердому  порядку.  На  мгновение  ему почудилось,
будто все можно объять духом,  все  познать,  все  услышать:  и
безмолвный,   точный  ход  светил  наверху,  и  жизнь  людей  и
животных, их общность и вражду, столкновения и схватки,  и  все
великое  и  малое, вместе с заключенной в каждом живом существе
смертью, -- все это он увидел или  постиг  в  первом  трепетном
предчувствии  единого целого, увидел и себя самого, включенного
в  это  целое,  как  нечто,  подчиненное  порядку,  управляемое
определенными    законами,    доступное    пониманию.    Первое
предчувствие великих тайн,  их  значения  и  глубины,  а  также
возможности  их  постижения  коснулось  юноши  словно невидимой
рукой  в  этой  предрассветной  лесной  прохладе,   на   скале,
вздымающейся  над  тысячами  шелестящих древесных вершин. Он не
смог бы выразить этого словами ни тогда,  ни  потом,  всю  свою
жизнь,  но мыслями он возвращался к этому часу много раз; более
того, в дальнейшем его обучении и опыте тот миг и все пережитое
тогда постоянно ему сопутствовали. "Не  забывай,  --  взывал  к
нему  внутренний  голос, -- не забывай, что все это существует,
что между луной и тобой, и Туру, и Адой возникают лучи и  токи,
что  существует смерть, и страна душ, и возвращение оттуда, что
на все явления и образы жизни ты найдешь ответ в глубине своего
сердца, что тебе до всего должно быть дело,  что  ты  обо  всем
должен  знать ни капли не меньше, чем посильно знать человеку".
Так примерно говорил этот голос. Слуга  впервые  услышал  голос
духа,  познал  его манящее искушение, его требовательность, его
магический зов. Не раз он видел, как странствует по небу  луна,
не  раз доносился до него крик совы, а из уст учителя, при всей
его молчаливости, не  раз  слышал  он  слова  --  плод  древней
мудрости  и одиноких раздумий, -- но теперь, в этот ночной час,
все было по-новому, по-иному: его осенило предчувствие  целого,
общей  взаимосвязи и взаимоотношений, порядка, втянувшего и его
в свою орбиту, возложившего  ответственность  и  на  него.  Кто
овладеет  ключом  к  этим  тайнам,  тот  должен уметь не только
отыскать зверя по  следу,  распознать  растение  по  корню  или
семени, он должен уметь объять всю вселенную: небесные светила,
духов,  людей и зверей, целебные средства и яды, и по отдельным
частям  этого  целого,  по  отдельным   его   признакам   уметь
воссоздать  другие  его  части. Бывают хорошие охотники, они по
следу, по помету, по шерстинке узнают больше, чем любой другой;
по нескольким волоскам они узнают не только, какой породы перед
ним зверь, но стар он или молод, самка это или самец. Другие по
форме облака, но запаху, носящемуся  в  воздухе,  по  особенным
приметам  поведения  животных  или  растений  за несколько дней
вперед предсказывают погоду; учитель Слуги был в этом искусстве
недосягаем и почти никогда не ошибался. Бывают люди,  одаренные
врожденной  ловкостью:  некоторые  мальчики  с  тридцати  шагов
попадали камнем в  птицу,  они  этому  не  учились  --  им  это
удавалось  безо всяких усилий; просто, благодаря волшебству или
особому дару, камень, брошенный их рукой, летел сам собой, куда
надо, камень хотел попасть в птицу, птица хотела, чтобы  в  нее
попал   камень.   Встречаются  и  люди,  умеющие  предсказывать
будущее:  умрет  больной  или  нет,  родит  беременная  женщина
мальчика  или  девочку;  дочь  родоначальницы  славилась  этим,
говорили,  что   и   заклинатель   стихий   владеет   подобными
познаниями.  Следовательно,  думалось  Слуге  в  ту  минуту,  в
необъятной сети сцеплений имеется какое-то средоточие, где  все
известно,  где  можно  увидеть и прочитать прошлое и будущее. К
тому, кто  стоит  в  этом  средоточии,  стекаются  знания,  как
стекается  вода  в долину, как бежит заяц к капусте; слово того
человека должно быть острым и разить так  же  безошибочно,  как
разит  камень,  брошенный самой меткой рукой; силой своего духа
человек этот должен уметь соединить в  себе  все  эти  чудесные
дарования  и  способности  и заставить их служить себе: вот это
был бы совершенный, мудрейший человек, и не было бы ему равных!
Стать  таким,  как  он,  приблизиться  к  нему,  вечно  к  нему
стремиться  --  вот  путь  из  всех  путей,  вот  цель, вот что
способно наполнить жизнь, придать  ей  смысл.  Таковы  примерно
были  ощущения  Слуги,  и  как бы мы ни пытались выразить их на
нашем, неведомом ему, отвлеченном языке, ничто не  в  состоянии
передать даже ничтожную долю охватившего его священного трепета
и   восторженности   его   чувств.   Пробуждение   среди  ночи,
путешествие по темному, безмолвному лесу, полному опасностей  и
тайн,  ожидание  на каменном выступе, наверху, в пре