и,  если  время  ему
позволяет, оказать помощь Архиву, сейчас  там  скопилось  якобы
много  работы  и не хватает людей -- одним словом, сбившегося с
пути вернули на правильную  стезю.  Лишь  после  того,  как  он
успокоился  и  стал  выказывать явную готовность к повиновению,
Кнехт начал проводить с ним краткие воспитательные беседы, дабы
заставить его окончательно отказаться от  безумной  мысли,  что
фетишизация  усопшего есть святое и допустимое в Касталии дело.
Но так как Петр все же не мог без страха думать о возвращении в
Монпор ему предложили, когда он по видимости вполне  исцелился,
место  помощника  учителя музыки в одной из младших школ элиты,
где он вполне достойно себя вел.
     Можно было  бы  привести  еще  немало  примеров  успешного
вмешательства  Кнехта  в  дело  воспитания  и  врачевания  душ,
перечислить немало юных студентов, которых  он  мягкой  властью
своей  индивидуальности  так  же  отвоевал  для жизни в истинно
касталийском  духе,  как  его  самого  в  свое  время  завоевал
Magister  musicae. Все эти примеры показывают нам Магистра Игры
не  как  раздвоенную  личность,  нет,  они  свидетельствуют   о
здоровье   и  равновесии.  Нам  только  кажется,  что  любовное
попечение почтенного Магистра о людях  с  неустойчивым  нравом,
подверженных  соблазнам, вроде Петра или Тегуляриуса, указывают
на его чрезвычайную  бдительность  и  отзывчивость  к  подобным
заболеваниям  касталийцев  и  предрасположению  к  ним,  на  не
ослабевающее ни на миг, с первой минуты "пробуждения", и всегда
неусыпное внимание Кнехта к проблемам и опасностям,  заложенным
в  самой  касталийской жизни. Его проницательной и мужественной
натуре была чужда мысль  --  не  замечать  этих  опасностей  из
легкомыслия  или  ради удобства, как это делало большинство его
сограждан, и он никогда не придерживался тактики  многих  своих
сотоварищей  по  Коллегии, которые знали об этих опасностях, но
закрывали на них глаза. Он видел и понимал их, или, по  крайней
мере, некоторые, а основательное знание ранней истории Касталии
заставляло  его  смотреть на жизнь среди этих опасностей как на
борьбу, и он принимал и любил эту жизнь такой, какая она  есть,
между  тем  как  многие  касталийцы видели в своем сообществе и
жизни только идиллию. Из трудов отца  Иакова  о  бенедиктинском
Ордене  он составил себе представление, что Орден -- это боевое
содружество,  а  благочестие  --  воинствующий  дух.  "Нет,  --
заметил он однажды, -- рыцарской и достойной жизни без знания о
дьяволах и демонах и без непрестанной борьбы с ними".
     Открытая  дружба  между  людьми, стоящими на самых высоких
ступенях  иерархии,  --  весьма  редкое  явление,  поэтому  нас
нисколько  не удивляет, что у Кнехта в первые годы магистерства
не было дружественных отношений ни с  кем  из  его  коллег.  Он
испытывал  теплую симпатию к филологу-классику из Койпергейма и
глубокое уважение к Верховной Коллегии в целом, но в этой сфере
все  личное  и  частное  было  до  такой  степени  выключено  и
объективировано,  что  за  пределами  совместной работы вряд ли
существовала возможность более тесного сближения и дружбы. Но и
это ему пришлось еще испытать.
     Мы не имеем доступа  к  секретному  архиву  Воспитательной
Коллегии;  о  позиции и поведении Кнехта на ее заседаниях и при
голосовании нам известно лишь то, о чем можно сделать вывод  из
его случайных высказываний перед друзьями. В первые годы своего
магистерства  он  не  то чтобы всегда хранил молчание, но редко
выступал с речами, разве только в тех случаях,  когда  сам  был
инициатором  и  вносил  запросы.  Доказано  лишь одно: что он с
поразительной быстротой  усвоил  традиционный  тон  обхождения,
царивший  на  вершинах  нашей иерархии, и с изяществом, богатой
выдумкой  и  вкусом  к  игре  пользовался  этими  формами.  Как
известно, верхушка нашей иерархии, Магистры и члены руководства
Ордена,   в   общении   друг   с   другом  тщательно  соблюдают
определенный церемониал, но, мало того, существует у  них,  бог
весть   с  каких  пор,  склонность,  а  может  быть,  и  тайное
предписание или правило игры, тем  строже  держаться  в  рамках
самой  утонченной вежливости, чем сильней расхождения в мнениях
и  чем  важнее  спорные   вопросы,   о   которых   идет   речь.
Предполагалось,  что  эта  имеющая  давние  истоки  вежливость,
наряду с присущими ей прочими функциями, несет в первую очередь
функции защитной меры: изысканно вежливый тон дебатов не только
предохранял  спорящих  от  чрезмерно  страстного  увлечения   и
помогал сохранять полное самообладание, но, кроме того, защищал
достоинство Ордена и Коллегий, облачая его в мантию церемониала
и  в  покровы святости, так что в этой столь часто высмеиваемой
студентами утрированной вежливости было зерно здравого  смысла.
Предшественник  Кнехта,  Магистр  Томас  фон дер Траве{2_5_06},
особенно изумлял всех этим искусством.  Кнехта  нельзя  назвать
его  прямым  последователем,  еще менее -- его подражателем, он
скорей был учеником китайцев, его куртуазные манеры были  менее
изощренными   и   ироничными.   Но  и  он  среди  своих  коллег
пользовался славой человека, которого никто не мог превзойти  в
вежливости.

     БЕСЕДА

     Итак,  мы  достигли  в  рассказе той точки, когда все наше
внимание должно сосредоточиться  на  переменах,  происшедших  в
жизни  Магистра  в  последние  годы:  в  итоге их Магистр Кнехт
покинул свой пост и  Провинцию,  перешагнул  в  иную  жизненную
сферу,  где  он  и  встретил свой конец. Невзирая на то, что до
самого своего  ухода  из  Вальдцеля  он  с  примерным  усердием
выполнял  свои  обязанности  и  до  последнего  дня пользовался
любовью и уважением своих учеников и коллег, мы с  этой  минуты
отказываемся продолжать рассказ о его дальнейшей деятельности в
должности  Магистра,  ибо  видим  уже,  что  он  в глубине души
пресытился ею и весь обратился к иным целям.  Он  перерос  круг
тех   возможностей,   которые  занимаемый  им  пост  давал  для
приложения его сил, дошел до грани, когда великие натуры сходят
с пути традиций  и  покорного  подчинения  и,  доверяя  высшей,
неизреченной  власти,  с  полной  ответственностью  вступают на
новый путь, никем не предуказанный, никем не проторенный. Когда
он это осознал, он стал тщательно изучать  и  трезво  оценивать
свое положение и возможности его изменить. В неслыханно молодом
возрасте  он  достиг  таких  высот,  о каких только мог мечтать
одаренный и честолюбивый касталиец, и достиг он их не благодаря
честолюбию или особым  проискам,  а  ничего  не  домогаясь,  не
подлаживаясь   ни   к   кому,  почти  против  своей  воли,  ибо
незаметная,    независимая,    не    скованная     должностными
обязанностями  жизнь ученого больше отвечала бы его собственным
желаниям.  Он  далеко  не  одинаково  ценил  высокие  блага   и
полномочия,  ставшие  его  уделом,  а иные отличия или признаки
власти, связанные с  его  саном,  очень  скоро  ему  наскучили.
Особенно   обременительны   ему   казались  его  обязанности  в
Верховной Коллегии, что  не  мешало  ему  относится,  к  ним  с
величайшей   добросовестностью.  Даже  самая  непосредственная,
самая своеобразная, единственно на него возложенная  задача  --
подготовка и отбор достойнейших адептов Игры, -- хотя временами
и приносила ему большую радость и хотя избранники его гордились
своим  ментором,  постепенно  становилась  для  него не столько
удовольствием,  сколько  обузой.   Больше   всего   радости   к
удовлетворения доставляли ему преподавание и воспитание, причем
он  убедился  на  опыте, что и радость и успех были тем больше,
чем моложе были его  ученики.  Он  воспринимал  как  лишение  и
жертву  то  обстоятельство,  что его должность принуждала его к
общению не с детьми и подростками, а исключительно с юношами  и
взрослыми.  Но  постепенно,  за годы магистерства, накопились у
него и другие соображения, наблюдения  и  догадки,  заставившие
его  критически  взглянуть  на  собственную  деятельность  и на
кое-какие явления жизни в Вальдцеле, а также убедиться  в  том,
что  деятельность  его  на посту Магистра тормозит развитие его
самых лучших и богатых творческих сил. Кое-что об этом известно
любому из нас, а кое о чем можно лишь строить догадки. Вопрос о
том, был  ли  Магистр  Кнехт  по  существу  прав  в  стремлении
освободиться  от  тягот  своего поста, в желании посвятить себя
менее заметной, но зато  более  плодотворной  работе,  в  своей
критике  положения дел в Касталии, вопрос о том, следует ли его
рассматривать как предтечу и смелого борца или,  напротив,  как
некоего   мятежника   и  даже  дезертира,  --  эти  вопросы  мы
затрагивать  не  беремся,  ибо  они   обсуждались   более   чем
достаточно; спор об этом на долгое время разделил Вальдцель, да
и  всю  Провинцию,  на  два  лагеря  и  все еще не окончательно
заглох.  Признавая  себя  благодарными  почитателями   великого
Магистра,  мы  все  же  не  будем выражать свое мнение по этому
поводу: высказывания и  суждения  о  личности  и  жизни  Иозефа
Кнехта,  рожденные  тем  спором,  еще  будут  обобщены.  Мы  не
намерены ни судить, ни обращать  кого-либо,  мы  хотим  лишь  с
наибольшей   достоверностью   поведать   историю  конца  нашего
глубокочтимого  Магистра.  Это,  собственно,  даже  не   совсем
история,   мы   скорей   назвали   бы   ее  легендой,  отчетом,
составленным на основе подлинных сообщений и просто  слухов,  о
том  виде, в каком они, стекаясь из чистых и мутных источников,
обращаются среди нас, младших обитателей Провинции.
     Иозефа Кнехта уже занимали мысли о путях его освобождения,
когда перед ним нежданно предстал некогда  такой  знакомый,  но
теперь   наполовину   забытый  друг  юношеских  лет  --  Плинио
Дезиньори. Этот вольнослушатель  Вальдцеля,  отпрыск  старинной
фамилии,  имевшей  заслуги  перед  Провинцией,  который  стяжал
известность  как  депутат  и  публицист,   однажды   совершенно
непредвиденно  явился в Верховную Коллегию по делам службы. Как
это   делалось   каждые   два   года,   была   вновь    избрана
правительственная комиссия для ревизии касталийского бюджета, и
Дезиньори  стал одним из членов этой комиссии. Когда он впервые
выступил в этой роли на заседании правления Ордена в Хирсланде,
Магистр Игры тоже находился  там;  встреча  произвела  на  него
сильное  впечатление  и не осталась без последствий, кое-что мы
знаем об этом от Тегуляриуса,  а  также  от  самого  Дезиньори,
каковой  в  эту  не совсем ясную для нас пору своей жизни опять
стал  другом  и  поверенным  Кнехта.   Первая   встреча   после
длившегося  десятилетиями  забвения произошла, когда докладчик,
как обычно, представил Магистрам господ из  вновь  образованной
комиссии. Услышав имя Дезиньори, наш Магистр был поражен и даже
пристыжен,  что  не  узнал  с  первого  взгляда  товарища своей
юности.   Отбросив   официальные   церемонии    и    формальные
приветствия,  он дружески протянул Дезиньори руку и внимательно
взглянул  ему  в  лицо,  пытаясь  доискаться,  какие   перемены
помешали  ему узнать старого друга. Во время заседания взор его
часто останавливался на столь знакомом некогда лице. Между  тем
Дезиньори  обратился  к  нему на "вы" и назвал его Магистерским
титулом,  и  Кнехту  пришлось  дважды  просить   называть   его
по-прежнему  и  опять  перейти на "ты", прежде чем Дезиньори на
это решился. Кнехт  помнил  Плинио  темпераментным  и  веселым,
общительным  и  блестящим  юношей,  это был успевающий ученик и
вместе с тем светский молодой человек, который чувствовал  свое
превосходство  над  далекими  от  жизни  касталийцами  и  порой
забавлялся тем, что вызывал их на  споры.  Некоторое  тщеславие
было  ему,  пожалуй, не чуждо, но характер он имел открытый, не
мелочный, и большинству  своих  сверстников  казался  занятным,
обаятельными   и  любезным,  а  кое-кого  даже  ослеплял  своей
красивой внешностью,  уверенностью  манер  и  ароматом  чего-то
неведомого, который исходил от этого пришельца из другого мира.
Многие  годы  спустя,  уже  к  концу своего студенчества, Кнехт
встретился с Дезиньори снова,  и  тот  показался  ему  плоским,
огрубелым,   полностью   лишенным   прежнего  обаяния,  словом,
разочаровал его. Они  расстались  смущенно  и  холодно.  Теперь
Дезиньори  опять явился ему совсем другим. Прежде всего, он уже
простился с молодостью, утратил  или  подавил  в  себе  прежнюю
живость,   тягу   к   общению,  спорам,  обмену  Мыслями,  свой
энергичный, увлекающийся и такой открытый  нрав.  То,  что  при
встрече  со  своим  давнишним  другом он умышленно не привлек к
себе внимания Магистра, не  поздоровался  первым,  а  когда  их
представили,  только  нехотя,  лишь  после  сердечных  уговоров
обратился к нему на "ты" -- все его поведение,  взгляд,  манера
говорить,  черты  его лица и жесты свидетельствовали о том, что
на  смену  былому  задору,  открытости,   окрыленности   пришли
сдержанность   или   подавленность,   известная  замкнутость  и
самообуздание,  нечто  похожее  на  судорожную  покорность,   а
возможно,   просто   усталость.  Потонуло  и  угасло  юношеское
очарование, но вместе с ним и черты  поверхностной  и  чересчур
навязчивой светскости -- их тоже не стало. Изменился весь облик
этого человека, его лицо казалось теперь более четко очерченным
и  отчасти  опустошенным,  отчасти облагороженным написанным на
нем страданием. И пока Магистр следил за переговорами, внимание
его все время было приковано к этому лицу, и он  не  переставал
гадать,  какого рода страдание могло до такой степени завладеть
этим темпераментным,  красивым  и  жизнерадостным  человеком  и
оставить  такой  след.  Это  было  какое-то  чуждое, незнакомое
Кнехту страдание, и чем больше он размышлял о причинах его, тем
большая приязнь и сочувствие притягивали его к страдальцу, и  в
этом  сочувствии,  в  этой  любви ему слышался тихий внутренний
голос, подсказывавший, что он в  долгу  перед  своим  печальным
другом  и  должен  что-то  исправить.  Предположив  и тотчас же
откинув возможные причины  грусти  Плинио,  он  затем  подумал:
страдание  па  этом  лице  --  не  низменного происхождения, но
благородное и, возможно,  трагическое  страдание,  выражение  у
него   такие,  какого  никогда  не  встретишь  в  Касталии;  он
вспомнил, что он уже  видывал  такое  выражение,  не  на  лицах
касталийцев,  а  только  у людей мирских, но никогда еще оно не
было столь волнующим и  столь  притягательным,  как  у  Плинио.
Кнехту  случалось  видеть подобное выражение на портретах людей
прошлого,  ученых  или  художников,   на   чьих   лицах   лежал
трогательный,  не  то  болезненный,  не  то  роковой  отпечаток
грусти, одиночества и  беспомощности.  Магистр,  с  его  тонким
художественным  чутьем  к  тайнам выразительности, с его острой
отзывчивостью   прирожденного   воспитателя   к    особенностям
характера,  уже  давно  приобрел некоторый опыт в физиогномике,
которому он, не превращая его в систему, инстинктивно  доверял;
так   он  различал  специфически  касталийский  и  специфически
мирской смех, улыбку и веселость, и точно так  же  специфически
мирские  страдания  или  печаль.  И  вот эта-то мирская грусть,
казалось, проступала теперь на  лице  Дезиньори,  причем  столь
сильная  и  яркая,  словно  лицо  это  должно  было воплотить и
сделать зримыми тайные муки и страдания многих людей. Лицо  это
испугало,  потрясло  Кнехта.  Ему  казалось  знаменательным  не
только то, что мир прислал сюда именно его утраченного друга  и
что  Плинио  и  Иозеф,  как  бывало в ученических словопрениях,
теперь и в самом деле достойно  представляли  один  --  мирскую
жизнь,  другой  --  Орден;  еще  более  важным  и символическим
казалось ему, что в лице этого одинокого и омраченного  печалью
человека  мир  на сей раз прислал в Касталию не свою улыбку, не
свою жажду жизни, не радостное сознание власти, не грубость,  а
наоборот,  свое  горе  и страдание. И это опять пробудило в нем
новые мысли, и он отнюдь не порицал Дезиньори за  то,  что  тот
скорее избегал, чем искал Магистра, и только постепенно, как бы
превозмогая   трудные   препятствия,   приближался   к  нему  и
раскрывался перед ним. Впрочем -- и  это,  разумеется,  помогло
Кнехту  --  его  школьный  товарищ,  сам  воспитанник Касталии,
оказался  не  придирчивым,  раздражительным,  а  то   и   вовсе
недоброжелательным  членом,  какие  иногда  попадались  в столь
важной для  Касталии  комиссии,  а  принадлежал  к  почитателям
Ордена  и покровителям Провинции, которой мог оказать кое-какие
услуги. Правда,  от  участия  в  Игре  он  уже  много  лет  как
отказался.
     У  нас  нет  возможности  подробно рассказать, каким путем
Магистр мало-помалу вернул себе доверие друга; каждый  из  нас,
зная  его спокойный и светлый нрав, его ласковую учтивость, мог
бы объяснить  это  себе  по-своему.  Магистр  упорно  добивался
дружбы  Плинио, а кто мог долго устоять перед Кнехтом, если тот
многоопытного  старика,  его  медленно  зреющее и еще медленней
     Наконец, через несколько месяцев после их первой встречи в
Коллегии,  Дезиньори,  в  ответ  на  неоднократные  приглашения
Магистра,  согласился  посетить  Вальдцель, и однажды осенью, в
облачный, ветреный день, они вдвоем отправились на прогулку  по
тем местам, где протекали их школьные годы и годы дружбы, -- по
полям, то залитым солнцем, то лежащим в тени; Кнехт был ровен и
весел,  а  его  спутник  и гость -- молчалив и беспокоен; как и
окрестные поля, по которым попеременно пробегали солнце и тени,
он судорожно переходил от радости встречи к печали  отчуждения.
Невдалеке  от  селения  они  вышли из экипажа и пошли пешком по
знакомым  дорогам,   где   гуляли   когда-то   вместе,   будучи
школьниками;  они  вспоминали  некоторых  товарищей,  учителей,
отдельные тогдашние свои беседы. Дезиньори весь день  прогостил
у  Кнехта  и тот позволил ему, как обещал, быть свидетелем всех
его распоряжений и работ этого дня. К вечеру -- гость собирался
на следующее утро рано уезжать -- они сидели вдвоем у Кнехта  в
гостиной,  вновь  связанные почти такой же близкой дружбой, как
бывало прежде. День, когда он час за часом мог наблюдать работу
Магистра, произвел на гостя сильное впечатление.  В  тот  вечер
между  ними  произошла  беседа,  которую  Дезиньори, вернувшись
домой,  тотчас  же  записал.  Хотя  в  этой  записи  содержатся
некоторые  подробности,  не  имеющие  особого значения, и иному
читателю  не  понравится,  что  ими  прерывается  нить   нашего
стройного  повествования, мы все же намерены передать здесь эту
беседу в том виде, как она была записана.
     -- Так много мне хотелось тебе показать, -- начал Магистр,
-- да вот, не удалось. Например, мой прекрасный  сад...  --  ты
еще помнишь магистерский сад и посадки Магистра Томаса? -- да и
многое  другое.  Надеюсь,  мы  еще  найдем для этого подходящий
часок. Все же со вчерашнего  дня  ты  смог  освежить  кое-какие
воспоминания  и получить представление о роде моих обязанностей
и о моей повседневной жизни.
     -- Я благодарен тебе за  это,  --  ответил  Плинио.  --  Я
только   сегодня   вновь   начал   понимать,  что,  собственно,
представляет  собой  ваша  Провинция  и  какие  удивительные  и
великие  тайны  она  хранит в себе, хотя все эти годы разлуки я
гораздо больше думал о вас, чем ты, быть может,  полагаешь.  Ты
позволил  мне сегодня заглянуть в твою жизнь и работу, Иозеф, и
я надеюсь, не в последний раз; мы еще часто будем беседовать  с
тобой  обо  всем,  что  я  здесь  видел и о чем я пока еще не в
состоянии судить.  С  другой  стороны,  я  чувствую,  что  твое
доверие  обязывает  также  и  меня; я знаю, что моя замкнутость
должна  была  показаться  тебе  странной.  Что  ж,  и  ты  меня
как-нибудь  посетишь и увидишь, чем я живу. Сегодня я могу тебе
поведать лишь очень немногое, ровно столько, сколько надо, чтоб
ты мог опять  составить  суждение  обо  мне,  да  и  мне  т