онце
полосы; чем дальше шел плуг, тем шире становился поднимаемый пласт, но у
середины пути
рука высвободила лезвие - оно едва прочертило зе-млю на расстоянии
нескольких сажен - и, не доходя до камня, плуг круто повернули обратно.
Новый пласт, такой же, как и первый, сначала узкий и торча-щий на ребре,
потом уширивающийся и вновь сужи-вающийся, протянулся книзу; выйдя на
тропинку, па-харь еще раз повернул и, поднявшись опять к камню, откинул
третий пласт в сторону от первых двух и, обогнув круглый камень, позади
которого росли цеп-кие колючие кусты шиповника, спустился по тропинке уже
другою стороной.
  На эти борозды и свернул Трубадур, пробежал вдоль их, все время фыркая и
вскидывая тонкими ушами, остановился у камня, поднял нос кверху и опять
взвыл. Видимо, след пропадал, будто уходил в воздух. Недовольный,
медленным шагом направился Трубадур домой.
  Никодим вскоре вернулся из лесу и, пообедав тороп-ливо, опять ушел. Когда
он возвращался вторично, вечером, Трубадур лежал подле курятника, вытянув
передние лапы и положив на них голову. Потягиваясь, собака поднялась
навстречу хозяину и ленивым шагом подошла к Никодиму; тот ласково погладил
ее, но она не выказала радости. Никодим пошел к себе, на-верх - Трубадур
за ним. Когда они поднимались по винтовой лестнице и в уровень с лицом
Никодима оказался незадернутый занавесью верх башенного окна, Никодим
увидел озеро, солнце, близкое к гори-зонту, гладкий песчаный берег, а на
берегу высокого человека в рейтузах, охотничьей куртке и шляпе с пе-ром.
Человек тот, заложив руки в карманы куртки и держа голову вперед, видимо,
что-то наблюдая, большими шагами преодолевал пространство. Никоди-му
случайный гость показался и занимательным и буд-то знакомым; тогда он
поспешил к себе в кабинет, чтобы посмотреть, куда пойдет незнакомец и что
он будет делать; Трубадур, потявкивая, тоже прибавил шагу. Но когда
Никодим, отодвинув занавеску, рас-пахнул окно - незнакомца на берегу уже
не было. Это скорое исчезновение показалось Никодиму стран-ным (на берегу
не виднелось кустов или камней, за которыми мог бы укрыться прохожий), он
постоял в нерешительности, потом прошел через кабинет и вместе с
Трубадуром вышел на крышу дома. С кры-ши далеко и многое было видно: между
бугром, по которому днем бегал Трубадур, и другими, далекими, тоже
распаханными буграми, темнели лощины, зарос-шие густым сосновым лесом, но
сверху, с крыши дома, стоявшего на холме, то был не лес, а казалось, что
темно-зеленые с синью клубящиеся облака - тучи выходили из расщелин земли
- только кудрявые верхушки - и синеватый, едва заметный, дымок стру-ился
от них на поля и к озеру. Солнце красными лучами сияло на зелени, и где
дымок пронизывался лучом - он становился багровым.
  Никодим долго и сосредоточенно глядел на эти синеватые тучи: глазу
становилось спокойно от них и радостно. Потом взор его медленно перешел от
лощины к бугру, от леса к засеянному полю и уловил на нем медленно
проходящие полосы, слева напра-во,- неясные тени. Вглядываясь, он заметил,
что тени эти доходили сначала только до той полосы, которая оставалась
среди бугра нераспаханной, вер-нее, до тех борозд, что прорезал на ней
плуг. Здесь тени надламывались у круглого камня, обросшего ши-повником,
верхняя часть их исчезала, будто уходя ввысь, и вся тень как бы пропадала
в земле, тонула в ней. Через четверть минуты, однако, она возникала вновь,
и откатываясь, уходила за склон. И новые возникали слева, в строгой
последовательности: одна, другая, третья... одна, другая, третья... и
снова - на зелени поля будто проходящие ряды волн.
  Трубадур вытянулся в струнку и, стоя на самом
краю крыши, напряженно смотрел туда же.
  Вдруг Никодиму припомнилось, что подобные тени он уже видел. Только не
здесь, а в маленьком городке, где они живали иногда по зимам и о котором
сегодня вспоминала Евлалия: пожалуй, когда ему было лет семь-восемь.
Выздоравливая после долгой болезни, лежал он днем в своей постели, а рядом
в комнате, где стояла рождественская елка, разговаривали отец с ма-терью:
слова еле доносились и разобрать их было нельзя. Возле Никодима сидела
Евлалия и разбирала игрушки; он же глядел в потолок иссиня-белый - от
дневного ли зимнего неба или от снега, запорошивше-го в ночь торговую
площадь перед домом. А по потолку проходили непонятные тени, полосами -
одна, другая, третья. Через минуту снова. Он сначала подумал: что это за
тени? Откуда? А потом, смеясь, стал называть их человеческими именами и
сказал Евлалии: "посмотри". Она тоже вскинула глаза к по-толку и как-то по
догадке соглашаясь с Никодимом, заявила "это люди". После еще не раз они с
Евлалией смотрели на эти дневные тени, играя в ту же игру, то есть
превращая их в людей...
  "Ну, что. Трубадур,- вопросительно обратился к нему Никодим,- не пора ли
тебе отправляться спать?" Собака вильнула хвостом. "Ну иди, иди". Трубадур
подошел к двери и остановился, дожидаясь, чтобы ему отворили ее. Никодим
отворил дверь, во-шел вслед за собакой в кабинет и усмехнулся, глядя, с
какой неохотой Трубадур стал спускаться по лестни-це, виляя задом.
  Когда же Никодим вторично вышел на крышу и взглянул опять на поле - он не
увидел там теней. Солнце уже подошло тогда вплотную к дневной черте и
своим горячим краем задевало воду, а вода, тихая и прозрачная, загоралась
от горизонта.
  Из низин выползали заволакивающие туманы. И в деревенском покое, в
отдаленье, погромыхивала крестьянская тележка.
  ГЛАВА III О двух афонских монахах и о трех тысячах чудовищ.
  Никодим почти не спал по ночам. Сон являлся к нему под утро, а до утра
Никодим или работал, или ходил из комнаты в комнату, от окна к окну и
научил-ся быть тише мышей. Никого не беспокоя, возникал он в комнатах
тенью и, как тень, исчезал.
  Но в эту ночь, вернувшись к себе через полчаса после захода солнца, он,
.против обыкновения, лег рано и спал до утра крепко и спокойно. Проснулся
же, услышав чужие шаги на лестнице к себе, наверх. Еще не придя в себя
после прерванного сна, он увидел, что кто-то пытается отворить дверь в
спальню. Она рас-творилась порывисто, и в комнату вошел монах, за-хлопнув
створки за собой, но они сейчас же отскочи-ли, как будто на пружине, и
вслед за первым монахом в спальне появился второй. Первый был
черноборо-дый, а второй очень светловолосый.
  Что он знал обоих монахов и не раз встречал их где-то - Никодим припомнил
сразу, но от неожиданности и после сна никак не мог дать себе отчета,
когда и где их видел. Он хотел припомнить их имена, но тщетно.
  В недоумении Никодим сел на кровати. Монахи же, войдя, сразу попали в
полосу солнечного света, и Ни-кодим мог разглядеть их хорошо. Чернобородый
был силен, с крупным телом и резко очерченными линия-ми лица. Движения его
были спокойны: он, видимо, знал свою силу и чувствовал ее. Второй -
высокий, худой и даже костлявый, с клинообразной бородкой, редкой и
раздерганной, с глазами бледными, совсем выцветшими,- был из числа тех,
кого люди обыкно-венно не замечают и кто даже при близком знакомстве

  с ними плохо остается в памяти - лишь когда он стоит перед вами, можете
составить себе понятие об его фигуре, цвете волос и глаз, о движениях.
  Недоумение Никодима и молчание продолжались недолго: первый монах, осенив
себя широким крестом и постукивая подкованными сапогами, подошел к
Ни-кодимовой кровати, откашлянул и заговорил тяже-лым, но ласковым басом:
  - Здравствуйте, Никодим Михайлович,- сказал он,- мы потому осмелились
зайти к вам в неурочное время, что знали ваш обычай не спать по ночам. Вы
на нас частенько из окошечка поглядывали.
  Только тогда Никодим припомнил, какие это мона-хи и что они действительно
не раз проходили по утрам перед домом.
  - Как вас зовут, братья? - спросил Никодим вме-сто ответа.
  - Меня зовут Арсением,- ответил черноборо-дый,- а брата моего любезного
Мисаилом. С Афона мы оба. Только изгнаны оттуда за правду, имени Христова
ради. Блаженны есте, егда поносят вам...
  Второй слабым голосом из-за спины первого ото-звался: "Господи Иисусе
Христе, Сыне Божий, поми-луй мя. И не даждь мне вознести хулу на врага..."
  - Так зачем же вы, братие, пожаловали? - спро-сил их Никодим.
  - С просьбой к вам, Никодим Михайлович. Разре-шите, когда понадобится,
переночевать у вас в рабо-чей избе: она ведь все равно пустая стоит.
  И с этими словами Арсений подошел к Никодимо-вой кровати и присел на
краешек, не прося позволе-ния, а Мисаил стал в изголовье.
  Никодим почувствовал себя оттого очень неудобно:
  он знал их братское правило спать не раздеваясь,- сам же лежал без
рубашки, только прикрывшись про-стынею. Поспешно натянул он простыню на
себя и обернулся ею, отодвинувшись вместе с тем к стенке, подальше от
монаха. Но тот, не обращая на все это ни малейшего внимания, положил
Никодиму на грудь свою загорелую коричневую руку и продолжал гово-рить
ласково и увещевательно: ,
- Жалко мне, Никодим Михайлович, вас. Томи-тесь вы все по ночам и большой
вам оттого душевный ущерб. Вы лучше молились бы. Спать-то, конечно,
человеку немного надо. От распущенности душевной люди по десяти часов
спят, но мучиться не спавши тоже нехорошо. Если уж не спишь, то молись.
  - Будто маятник какой ходите,- добавил Мисаил голосом еще более слабым,
чем в первый раз.
  Но Никодим на их слова в глубине души обиделся и, покачав головою,
возразил:
  - Я знаю, что нужно. Но не хочется молиться. Все думаешь, думаешь без
конца. И хочется только пере-стать думать.
  - Умереть то есть? Да вы не обижайтесь, Никодим Михайлович,- попросил
Арсений с кротостью.
  - Нет, я не обижаюсь,- снова качая головою, ответил Никодим.- Избой же
пользуйтесь, когда вам понадобится, и делайте в ней, что хотите.
  Арсений помолчал с минуту, как бы раздумывая о чем-то, а потом сказав:
"Спасибо. Вы спите спокой-но и простите, что вас побеспокоили и сон ваш
прерва-ли",- направился к выходу. Мисаил пошел за ним следом, опустив
глаза долу.
  Сон вернулся к Никодиму мгновенно, и он даже не слышал, как монахи сошли
вниз.
  Проснулся Никодим поздно - было не менее один-надцати часов утра. Первая
мысль его была о мона-хах. Прямо с постели он подскочил к окну, чтобы
посмотреть на рабочую избу. День стоял жаркий, ярко солнечный, двери и
окна в избе были растворены настежь так, что всю ее можно было видеть
насквозь, но монахов там, по-видимому, не было.
  За день он еще раз вспомнил их, но потом забыл совсем...
  Мимо дома с западной стороны пролегала проезжая дорога, а рядом с нею
бежала тропинка, то приближа-ясь почти вплотную к дороге, то уходя за
кусты и деревья в лес; она раздваивалась там и тут, чтобы обогнуть кусты
малины и ольхи, и вновь сходилась где-нибудь под сосной, на опавших
сосновых иглах. По ней ходили немного, и она, оставаясь незатоптанной,
выглядела не человеческой, а звериной осторожною тропой...
  В одиннадцать часов ночи того же дня, стоя у рас-крытого окна своей
спальни, Никодим на этой тропин-ке увидел несколько странных человеческих
фигур. Было темно, и они мелькнули сперва тенями, но зрение его вдруг
обострилось необычно, и он не толь-ко мог хорошо их рассмотреть, но и
увидел, что из лесу за ними идут десятки и сотни во всем им подоб-ных.
  Он сразу назвал их чудовищами и мысленно опреде-лил их число. Сосчитать,
разумеется, точно нельзя было, но определенно и настойчиво кто-то
подсказы-вал ему, что их три тысячи.
  Собственно, они не были чудовищами или уродами. Все члены их тела казались
обыкновенными, челове-ческими и обращали на себя внимание только будто
нарочно .подчеркнутые грубость форм и неслитость их: и нос, и уши, и
голова, и ноги, и руки словно не срощены были, а сложены и склеены только;
каза-лось, возьми нос или руку у одного из них и обмени с другим - никто
этого не заметит и ничего оттого ни в одном не изменится.
  Утром, на солнечном восходе, они прошли обратно. И тогда Никодим уже
совсем хорошо рассмотрел их, и первое впечатление от появившихся у него
осталось. Он только заметил еще, что у двоих, шедших впереди, были отметки
на лицах, в виде черных пятен почти во всю правую щеку - и эти-то отметки
действительно уродовали их до жути. Более всего, однако, они похо-дили на
.фабричных рабочих.
  Появление их было совершенно для него необъяс-нимо. Можно было, конечно,
выйти к ним и спросить их, куда они идут, но из гордости Никодим не сделал
этого, сказав себе: "Какое мне дело спрашивать? Пусть идут, куда хотят и
зачем хотят".
  И они стали проходить каждую ночь и каждое утро. Ночью шли, разговаривая
шепотком, иногда чуть слышно подхихикивая, с неприятными ужимками;
об-ратно - сосредоточенно, молчаливо, не глядя друг на друга, и в этом
молчаливом прохождении (потому ли, что солнце, обыкновенно, по утрам
проглядывало сквозь деревья) было похожее на то, как после ночно-го дождя
по утреннему лазурному небу ветер, не ощутимый внизу, угоняет вдаль
отставшие обрывки туч.
  Никодим всматривался и наблюдал за ними. Не-сколько раз с часами в руках
пропускал он их мимо себя и всегда выходило на это около часу.
  Однажды, спустя, пожалуй, три недели после ночно-го посещения монахов,
утром Никодим увидел, что следом за чудовищами в отдалении не больше
тридца-ти шагов появились те же два монаха. Он постучал им в окно, но они,
делая знаки не шуметь, внимательно и осторожно прошли за чудовищами.
  ГЛАВА IV Головы монахов.- Тревожный день.
  Но и на этот раз он забыл о монахах. Однако смутное чувство необходимости
что-то припомнить осталось в душе Никодима. Целый день он томился своим
чувством. Уже наступила ночь, запахли в саду

  сильнее кусты жасмина и сирени, потянуло в раскры-тые окна влажным
разогретым воздухом; вот показа-лись и прошли чудовища, как вчера, как
третьего и четвертого дня; вот проиграли куранты полночь, и скоро первый
час нового дня скатился; дальше побежали минуты, и ночное тепло сменилось
уже утренней прохладой от остывших лугов и полей,- а Никодим все стоял в
спальне перед окном и старался припомнить...
  Потом медленно сошел вниз, в гостиную, и там на диване увидел мать.
Сначала он не понял, зачем Евге-ния Александровна очутилась в гостиной в
это неуроч-ное время, но сейчас же заметил, что она спит полуле-жа и не
раздевшись. Ее последнее время тоже мучила бессонница, и дремота только
что пришла к ней.
  Никодим остановился перед диваном и сосредото-ченно принялся рассматривать
черты лица Евгении Александровны - такие знакомые и такие чужие вме-сте
(как он это разделение почувствовал в ту минуту!).
  Губы ее, узкие, причудливо очерченные, были плотно сжаты, но в них
затаилась как бы темная усмешка; тонкие' ноздри даже и во сне оставались
напряженными, а приподнятые брови, похожие на то, как писали их на древних
русско-византийских иконах, придавали всему лицу вопросительное выражение.
Но странно: лицо и руки, на фоне темного платья, настой-чиво отделялись от
их обладательницы, и от упорного рассматривания их все заколебалось в
глазах Никоди-ма и, заколебавшись, стало разделяться на вещи и вещи:
платье Евгении Александровны, ее ботинки, диван, картина над диваном, два
бра по сторонам картины, близстоящее кресло - смешиваясь беспоря-дочно,
поплыли в сторону, в открывшийся провал, а лицо и руки матери стали
приближаться, прибли-жаться... Чтобы вывести себя из этого состояния,
Никодим 'закрыл глаза рукой.
  Когда через полминуты он открыл их - равновесие окружающего уже
восстановилось, и Никодим принял-ся мерить шагами комнату из угла в угол,
без счету раз, бесшумно, плавно. Так расхаживая, обратился он
бессознательно в сторону окон, задернутых занавеска-ми. На одном из них,
посередине, синий кусок мате-рии, плохо пришпиленный, оторвался с угла и
повис, пропуская в комнату солнечные лучи и открывая, вместе с частью
проезжей дороги и тропинки, по которой ходили чудовища, вид на рабочий дом.
  Дом был с мезонином, но, по причуде строителя, ход на мезонин был устроен
не изнутри, а снаружи, по лестнице, для устойчивости прислоненной к
старой, корявой, засохшей и с полуобрубленными сучьями сосне, торчавшей
рядом с домом. В мезонине было только одно оконце.
  Евгения Александровна проснулась от резкого и отрывистого крика Никодима,
крика, полного ужа-са. Приподнявшись на диване, она, испуганная и
не-доумевающая, принялась спрашивать Никодима:
  "Что? что?" - но Никодим не отвечал и, полуотшат-нувшись от окна, упорно
глядел за стекло, на рабочую избу.
  Там, на лестнице, на ступеньке, приходившейся по-середине, стояла голова
отца Арсения, отрезанная от туловища, видимо, с одного удара; губы ее были
плотно сжаты, а глаза зажмурены. Окно мезонина было растворено, и на
подоконнике лежала голова отца Мисаила: у ней глаза были закачены, а от
шеи свешивался кусок кожи, содранный углом с груди.
  Евгения Александровна, подбежав к окну, тоже вскрикнула, но не потому, что
увидела мертвые голо-вы,- нет! Из-за куста, на повороте тропинки,
пока-зался первый из возвращающихся чудовищ.
  По обыкновению, первый из них нес на своем лице странный и вместе простой
знак - кусочек черного английского пластыря, наклеенный на нос, и казалось,

  что нос его был поражен дурной болезнью - такой маленький, приплюснутый и
смешной. На крик Евге-нии Александровны этот первый поднял глаза и
по-смотрел на нее упорно пустым и насквозь проходящим взглядом. Никодим
заметил его взгляд сразу, и сердце Никодимово вдруг сжалось от боли так,
что он не-вольно ухватился рукой за грудь.
  Но поднявший глаза опустил их и прошел мимо, вместе С другими. В комнате
же появились разбужен-ные криками Евлалия и Валентин, и вместе с ними
прислуга и еще несколько человек гостей, случайно оставшихся ночевать в
имении. Странный и необыч-ный вид проходящих захватил и их; вместе с
Никоди-мом и Евгенией Александровной стали они перед ок-ном и смотрели
неподвижно и долго (ведь на прохо-ждение трех тысяч требовалось времени
около часу).
  Лишь когда прошли последние и необъяснимое впе-чатление от них стало
рассеиваться, прибежавшие увидели головы монахов. Кой-кто вскрикнул тоже,
но сейчас же побежали на улицу - кто из простого любопытства, а кто затем,
чтобы сделать нужное в таких случаях. Следователь Адольф Густавович Раух,
приехавший через час, маленький, живой чело-вечек, направляясь к
письменному столу в конторе имения, на ходу столкнулся с Никодимом и снизу
вверх заглянул в его помутившиеся глаза, будто стараясь поймать в них
что-то. Никодим ответил взглядом без-различным: его томили дурные
предчувствия, и он думал о матери. Того, как посмотрел на нее первый из
проходивших, он никак не мог забыть. И движения и смех матери стали
раздражать его до крайности. С Евгенией же Александровной будто что-то
случи-лось: смех ее в тот день стал звучать моложе, щеки вспыхивали
девичьим румянцем. Два раза на глазах Никодима она резво сбегала в цветник
по лестнице террасы, подхватывая свое черное шелковое платье милым, тоже
совсем девическим движением руки. Он, раздраженный и злой, чуть не сказал
ей при этом: "Да оставьте же, мама! Я не могу видеть вас, когда вы себя
так ведете!" - но, конечно, не сказал, а только ото-шел в сторону, чтобы
не смотреть на нее.
  Проволновавшись весь день и ночь и пропустив мимо себя возвращавшихся
опять поутру чудовищ, Никодим, наконец, заснул. Разбудила его довольно
поздно Евлалия стуком в дверь и, заглядывая к нему, взволнованным,
дрожащим голосом спросила: "Ты не знаешь, куда могла уехать мама?"
  - Уехать? Разве она уехала?
  - Я не знаю, уехала ли. Но ее нет нигде. Никодим привскочил на кровати.
То, как он изме-нился вдруг в лице и побледнел, испугало Евлалию больше,
чем внезапное исчезновение матери.
  - Что с тобой! - воскликнула она, но он, овладев собою, ответил уже
спокойно, хотя и деревянным голосом:
  - Уйди, пожалуйста, я встану и оденусь.

                                  ГЛАВА V

  Качель над обрывом,- Коляска незнакомца.
  Он вышел в столовую с твердым намерением не предполагать ничего дурного в
происшедшем, но рас-терянный вид домаш