окером с одной стороны и госпожею NN с другой существует тайный союз,
направленный, между прочим, и против него - Никодима, а мысль эта все
время не оставляла его.
  Днем он наконец решился опять войти в комнату матери, уже раскрыл бюро и
принялся выдвигать ящики, как вспомнил, что ему говорили об этом не только
госпожа NN. но даже Лобачев. Чувство стыда кольнуло его душу; однако
признаться себе, что он не в состоянии пересмотреть содержимое ящиков,
Нико-дим не мог. Он совсем неопределенно, как иногда бывает, не словами, а
чувством подумал: "Подожду еще, оттяну немного времени",- и, захлопнув
бюро, вышел в столовую...

  Проснувшись утром на другой день после разговора с Ерофеичем, Никодим
ощутил в себе неизъяснимое разделение: будто двое в нем переглядывались
между собою и один лежал в постели, а другой был где-то, под потолком и
так хорошо понимал все, что делалось с тем, который оставался внизу.
Чувство это длилось недолго - Никодим вскочил весьма возбужденный и
поспешил умыться холодной водой. До вечера он почти ничего не думал -
только щемящее чувство беспомощности и бессилия что-то нужное сделать,
как-либо выбраться из создавшегося ложного положе-ния ^- томило и угнетало
его. Вечером он опять по-чувствовал свое разделение: словно кто вышел из
него и сел напротив в кресло, у другого окна столовой.
  - Знаешь,- сказал Никодим,- нужно нам погово-рить с тобою откровенно: если
ты являешься само-вольно - ты должен знать больше меня.
  Собеседник молчал.
  - И говорить должен ты, а не я,- продолжал Никодим,- я буду слушать.
  - Если так - изволь,- глухо и неопределенно ответил другой.
  - Я жду.
  Некоторое время прошло в томительном молчании. Наконец другой заговорил.
  - Свою мать ты не любишь. Ты постоянно пута-ешься - не зная о ком думать:
о ней или о госпоже NN.
  - Да.
  - Это происходит потому, что ты любишь госпожу NN.
  . - Ну, разумеется. Иначе зачем я стал бы думать о ней.
  - Да, но любить мать и госпожу NN одновремен-но - невозможно. Ты еще не
знаешь госпожи NN. но ты должен ее чувствовать. Она спросит так много, что
ты не в силах будешь дать ей. И разве ты не догадыва-ешься, что жизнь
госпожи NN в чем-то сталкивается с жизнью твоей матери?
  - Конечно, догадываюсь.
  - Отчего же ты об этом не подумал?
  - Во всяком случае, не думаю, чтобы столкнове-ние было на романтической
почве. Правда, что-то есть темное - это темное нетрудно усмотреть из
по-терянной мною записки господина \У, и будь эта запи-ска у меня под
руками - мы могли бы в ней поразоб-раться. Ведь не думать же мне, что мама
и госпожа NN влюблены в одно лицо... в Уокера, например... или в
Лобачева... ха-ха-ха!
  Никодим громко рассмеялся. Ерофеич заглянул в дверь.
  - С кем это вы, барин, разговариваете, или мне попритчилось? - спросил он.
  - Попритчилось, попритчилось. Ерофеич,- отве-тил Никодим,- а может, и нет
- всякие бывают гости,
- Упаси Бог от нечистой силы: как облюбует ка-кое местечко - не скоро
выведешь, ни крестом, ни пестом. Вот тоже по весне, как барыне уехать,-
что за нечисть тут шаталась?
  - А ты видел?
  - Ну нечисть - не нечисть: господин Раух объяс-няли потом, что просто тут
лобачевские фабричные пошаливали - кто их разберет.
  - А те, монахи-то, больше не показывались?
  - Что вы барин! Да я бы сбежал. Старик опять не на шутку перепугался.
  - Ну иди пока к себе,- попросил его Никодим и, когда старик ушел, вновь
обратился к прежнему собе-седнику.- Извини, нам помешали закончить
разго-вор. Даже и самые хорошие слуги не умеют быть достаточно
воспитанными. И на чем мы остано-вились? - я забыл.
  - На столкновении Евгении Александровны и гос-пожи NN.
  - Да это нелепо. И трагедия моя в том заключает-ся - что я, не знаю,
собственно, не только куда, но и почему могла исчезнуть моя мать.
  - Трагедия. Стоит ли так значительно выражать-ся?
  - А что же по-твоему?
  - А так... скандальная история, как и определила Евлалия.
  - Ну да, вообще-то скандальная история, но для меня лично - трагедия.
  - Поухаживай за госпожою NN - пройдет. Зай-мись. Право, стоит: она дама
обольстительная во всех отношениях, как сказал Лобачев.
  - Довольно. А то я буду просить тебя, как и госпо-дина Лобачева,
прекратить этот бессмысленный раз-говор.
  - Я не господин Лобачев, и тебе долго придется просить меня.
  - Нет, не долго. Довольно!
  Никодим встал, вышел из столовой, хлопнув две-рью, и очутился, на улице.
Солнце было уже у самого горизонта, озеро чуть слышно плескалось. Никодим
пошел к берегу.
  Узкая тропинка вела к плоскому большому камню, около камня рос молодой
ракитовый куст и стояла скамья. Сквозь полуоблетевшие ветви ракиты, рядом
со скамьей, на тропинке виднелась высокая человече-ская фигура. "Арчибальд
Уокер", - узнал Никодим сразу.
  И, узнав, пошел прямо на него: он помнил, что тропинка очень узка, что
разойтись на ней невозмож-но и думал - отступит Уокер с дороги или нет.
  Уокер стоял неподвижно: на нем были охотничья шляпа с пером, теплая куртка
и лакированные бот-форты; руки он заложил в карманы рейтуз (он эту
вольность позволял себе редко, разве что в лесу).
  Уокер не отступил, и Никодим столкнулся с ним вплотную, но, право, Никодим
вовсе не хотел с ним встречаться.
  Молча смерил Уокер Никодима после столкновения взглядом от головы до ног.
Никодим ответил тем же. Но Никодим злился, а Уокер был спокоен совершенно.
  Уокер поклонился первый, повернулся и пошел. Никодим - рядом с ним - все
молча. Им не о чем было говорить. Никодим прекрасно понимал, что Уо-кер
чувствует в нем соперника, и размышлял: "Сэр Уокер весьма счастлив тем,
что может много о себе думать; я, напротив, глубоко несчастен потому, что
думаю о себе крайне пренебрежительно".
  Но в душе Никодим смеялся.
  Так дошли они до большой груды камней на берегу, повернули обратно и
пришли опять к скамье у ракито-вого куста. Раскланялись и разошлись.
  Дома Никодим спросил Ерофеича:
  - Что за долговязый здесь по берегу шатается?
  - А это лобачевский управляющий.
  - Арап?
  - Ну да, сам-то Лобачев англичанин, а управляю-щий у него арап.
  - Шутишь, старина.
  - Шучу, шучу, Никодим Михайлович. Надо же на старости лет дурачка поломать.
  - То-то. Будто я не вижу, какой арап.

                                  ГЛАВА XVII

  Принципиально-злой человек.
  На другое утро Никодим проснулся с мыслью: "Как по-мальчишески вел я себя
вчера. Вместо того, чтобы спросить Уокера, зачем он здесь, и разузнать что-
нибудь о Лобачеве, я устроил это столкновение. Фу!" И, позвав Ерофеича,
стал ему жаловаться на самого себя. Ерофеич, однако, посмотрел совсем
иначе:
  "Толкнули и хорошо сделали, так ему нечестивцу и надо",- сказал старик.
^
  - Да почему же нечестивцу? - удивился Никодим.
  - Молоды вы еще, Никодим Михайлович, людей не различаете: кто из них
есть'добрый человек, а кто черта прислужник.
  - И как это тебе, Ерофеич, не надоело с нечистью возиться? Постоянно она у
тебя на уме. Ты лучше сделай мне одолжение, узнай, часто ли здесь бывает
Лобачевский управляющий, и что он тут делает?
  - И узнавать ходить не надо: сам знаю.
  - Что же ты не сказал мне об этом раньше?
  - Не изволили спрашивать, Никодим Михайлович. Да и полагал я, что вам
через батюшку известно: ведь батюшка тоже с давних пор...
  - Что с давних пор?
  - То... убрать отсюда этого арапа хотели...
  - Убрать? Отсюда? - переспросил Никодим.- Послушай, Ерофеич, что ты хочешь
сказать?
  Старик взглянул искоса, потом, приподнявшись на цыпочки, спросил шепотом:
  - А старому барину не скажете?
  - Нет, не скажу.
  - ^' И барыне?
  - Тоже не скажу.
  - Ну вот. Чтоб не нагорело мне старому... около барыни все этот долговязый
увивался. Бог знает за-чем, а только увивался.
  - Что ты говоришь. Ерофеич! - возмущенно вос-кликнул Никодим.- Экой старый
болтун! Иди к себе.
  - Да я что же? - стал оправдываться старик.- Я ничего. Я ведь только про
долговязого. Я про барыню не то что сам дурного не скажу - другому
полсловечка не дам вымолвить.
  - Ах, замолчи! Только этого еще недоставало, чтоб ты болтал: сегодня
скажешь одно, завтра другое, а там, глядишь, уже пошла гулять сплетня. Иди!
  Походив по комнате минут десять в большом раз-дражении, он все же опять
позвонил Ерофеичу.
  Старик явился не сразу, а когда вошел - робко стал у притолоки.
  - Бывал здесь лобачевский управляющий рань-ше? - спросил его Никодим
строго.
  - Так точно, бывали,- ответил тот.
  - А когда же он здесь бывал?
  - Лет десять уж назад. -С господином Лобачевым вместе.
  - Сколько же ему лет? Ведь он совсем молодым выглядит.
  - Никак нет - ему уже за тридцать.
  - Что же тебе говорил отец о нем?
  - Ничего не изволили говорить.
  - Так откуда же ты взял всю эту чушь? Старик молчал.
  - Сам сообразил?
  - Так точно, сам сообразил.
  - Ну и сообразил. Иди теперь к себе и думай побольше. Но прежде скажи мне,
как зовут Лобачев-ского управляющего?
  Старик мялся и молчал.
  - Ну что же, запамятовал?
  - Так точно: запамятовал. Мудрено очень, не по-русски.
  - Даже и не знаешь, а тоже говоришь. Иди. Старик опять ушел очень
огорченный, но Никодиму стало немного стыдно, что он так обошелся с ним.
"Впрочем,- утешил он себя,- как бы иначе я должен был поступить?"
Выйдя через полчаса из дому, Никодим распорядил-ся оседлать для себя
лошадь и поехал на лобачевскую
фабрику. До нее было совсем недалеко. Стояла она на сырой луговине,
недавно очищенной от леса: здесь и там торчали сосновые и березовые пни -
одни уже засохшие, другие еще выпускающие каждую весну молодые побеги...
  Фабрика состояла из нескольких высоких кирпич-ных корпусов, прямых,
неоштукатуренных, с больши-ми закоптевшими окнами; около корпусов ютились
почерневшие избушки, с крытыми переходами, погре-бами, навесами; все это
было обнесено дощатым забо-ром выше человеческого роста и только через
одни ворота можно было попасть внутрь. Но ворота были заперты, и на
лавочке у калитки сидел сторож.
  Подъехав к нему, Никодим спросил, находится ли здесь сейчас господин
Уокер. Сторож не понял вопро-са. Тогда Никодим спросил иначе:
  - Нельзя ли повидать управляющего?
  - Да их уж нету,- ответил сторож.
  - Уехали уже?
  - Уехали. Так точно.
  - А когда опять будет, неизвестно?
  - Неизвестно.
  - Но фабрику можно осмотреть?
  - Не приказано показывать. Обратитесь к управ-ляющему.
  - Я не знаю, где ,он живет.
  - Нам тоже неизвестно...
  Никодим повернул лошадь, взял с разбегу две кана-вы и, выехав на дорогу,
быстро доскакал домой.
  Он сел в столовой опять у окна и попытался выз-вать вчерашнего своего
собеседника. Сначала это не удавалось, но когда он почувствовал уже
знакомое разделение, даже обрадовался.
  - Вот так всегда,- сказал ему Никодим,- сер-дишься, бегаешь, спрашиваешь,
бранишься и все ни к чему.
  - А ты попробуй не сердиться.
  - Знаю. Затем ты скажешь: попробуй не бегать, попробуй не спрашивать и так
далее и так далее.
  - Нет, зачем же? Я никогда не пускаюсь в крайно-сти. Из-за чего ты
сердишься?
  - Как из-за чего? Из-за мамы. "
  - Не верю.
  - Послушай.
  - И вовсе не из-за мамы, а из-за госпожи NN.
  - Вот выдумал. Откуда ты взял это?
  - Очень просто: ты забыл маму.
  - Извини, я обозлился из-за того, что Ерофеич стал говорить глупости о
маме.
  - Да так. Но ты ведь и сразу не признал слов Ерофеича за достоверное, чего
же было злиться?
  - Да я уже не злюсь. Но не упрекай меня госпо-жою NN.
  - И не думаю тебя упрекать ею. Я упрекаю тебя за то, что ты забыл маму и
пустился в какие-то приклю-чения.
  - Маму я не забывал. Кто станет сомневаться в том, что она действительно
мне мать?-Было бы ведь глупо. А если это непреложно и действительно
непре-ложно, тогда все, что бы я ни делал, что бы ни думал - только через
нее и для нее,- безразлично, помню я о ней или нет. Она живет во мне, как
и я живу в ней. А о каких ты приключениях говоришь, что будто я в них
пускался, я не понимаю. Уж не то ли, что я ездил к Лобачеву или в
Исакогорку к госпо-же NN? На Надеждинскую я прпал совершенно слу-чайно,
из-за десяти шкафов, а в Исакогорку ездил, чтобы узнать адрес мамы.
  - Так, так...
  - Да, так... Я еще ездил и к Якову Савельичу, но чтобы попросить у него
совета и содействия. Яков Савельич добрый человек и всегда относился ко
мне по-хорошему.

  - Вот уж добрый. Для него вся твоя история пред-ставляет не больше
интереса, чем для любителя ка-кая-нибудь табакерка с музыкой. Я вижу, ты
опять волнуешься. Ну, ну! Успокойся. О не,разделимости ты очень хорошо
рассудил, нет слов, но вот, когда ты поехал на Надеждинскую, зачем же тебе
нужно было хватать госпожу NN за руки?
  Уязвленный последним вопросом, Никодим ничего не ответил.
  - Не знаешь? - ядовито спросил собеседник.- Думаешь, что злишься на
Ерофеича из-за мамы, но когда Ерофеич вошел к тебе, ты уже был зол. И все
из-за госпожи NN. то есть из-за того, что до сего времени ты не признался
ей в любви.
  - Не только из-за этого.
  - Да, не только, но и потому еще, что и не мо-жешь признаться ей в любви.
  - А почему? Как ты думаешь?
  - Вот вопрос!
  - Я тебе могу сказать, если хочешь: я не знаю, любит ли она меня.
  - И вовсе не потому: тебе'мешают Лобачев и Уо-кер.
  - Как мешают?
  - Тебе все кажется, что они неотделимы от "ее.
  - Ну да, мне ясно... что госпожа NN... что же ты думаешь, так просто
это... вот ведь дощечки-то на Надеждинской были прибиты рядом...
  - Какие дощечки?
  - Будто не знаешь: на дверях, именные... А разве об Уокере я не слышал
раньше?
  - Ах, так! Ну словом, то самое, о чем и я говорю:
  ты боишься, что госпожа NN кого-то уже любит.
  - Да, да. Любит... Иди вон!
  - Ха-ха-ха. Куда же?
  - Куда хочешь.
  - Я буду продолжать разговор, не затрагивая боль-ных мест.... Гадкий ты
человек - своей любви не веришь. Самолюбивый ты человек - а хочешь быть
добрым?
  - Откуда ты взял, что я хочу быть добрым?
  - Насквозь тебя вижу: к примеру, Ерофеича за сплетни выбранишь, и тут же
расчувствуешься: ах, зачем я такой... злой.
  - Пожалуйста, не навязывай мне доброты. Вот я возьму и убью обоих: Уокера
и Лобачева. Пусть они не думают, что могут стать мне на дороге. Ты меня
трусом сегодня обозвал - это они трусы, а не я. Они убить не посмеют.
  - Не горячись. И давай сойдемся на том, что хотя дела твои и добры, но в
глубине души ты ими не доволен - дух твой горд и зол.
  - Да, я принципиально злой человек.
  - Ты хорошо сказал. Но, к сожалению, эта прин-ципиальность, будучи в
постоянном разногласии с дей-ствительностью, только вредит тебе. Я охотно
верю, что ты способен отправить на тот свет Лобачева и Уокера... а госпожу
NN вымыть - в спирту. Но знаешь ли, о чем я еще сейчас догадываюсь? Ты вот
в глубине души держишь несколько совсем особенных слов, они-то и заставили
тебя сказать: пойду и убью...
  - Какие же это слова?
  - Три слова всего: человека убить просто.
  - Ты угадал.
  - Еще бы не угадать. Но здесь-то и кроется твоя ошибка: человека убить
нелегко.
  - Почему?
  - Конечно, законы нравственности тут ни при чем, страх ответственности для
тебя только привлекателен. Но кровь не простит... то есть мать не
простит... ну в каждом человеке течет кровь, данная ему матерью... как сок
в винограде... вино... впрочем, я путаться начинаю...
  Заря опять догорела. Никодим занавесил окно в столовой и зажег лампу с
синевато-золотистым све-том: он любил зажигать ее...

                                  ГЛАВА XVIII

  Ряса отца Дамиана Хромого.
  Отец Дамиан, носивший прозвище "Хромой" и хо-рошо известный в округе
каждому, был духовным отцом Евгении Александровны и старым другом Ми-хаила
Онуфриевича.
  О нем вспомнил Никодим на другой день, сидя опять в столовой перед окном.
Вспомнив, он сейчас же вскочил и пошел наверх, в башню, но не в кабинет и
не в спальню.
  Между кабинетом и спальней был узкий коридор и в конце его лесенка вела на
чердак. По этой лесенке взбежал Никодим и остановился перед запертой
две-рью.
  "Кто же мог запереть дверь?"...
  Пришлось позвать снова Ерофеича. Но тот также ничего не знал.
  - Вероятно, старый барин заперли - кому боль-ше? - сказал он.
  - А мне нужно попасть туда.
  - Да как же попадете? Сломать замок разве?
  - Конечно, сломать.
  - А старый барин что скажут?
  - Не у.чи меня, пожалуйста. Я на тебя со вчераш-него дня сердит. Болтаешь
тут всякий вздор. Неси лучше отвертку, что ли?
  - Отверткой тут ничего не сделаешь,- ответил Ерофеич виновато и чуть не со
слезой в голосе.
  - Тогда принеси ключи, какие есть. Может быть, подойдет что.
  Ерофеич сбежал вниз и вернулся с большою связ-кой ключей. Они
перепробовали всю, но ни один из них не подошел к замку.
  - Разве с крыши еще попытаться,- сказал Ерофе-ич, подумав.
  Когда-то выход на крышу был проделан Михаилом Онуфриевичем.
  - То есть с крыши на крышу? (:.На башню? - спросил Никодим.
  - Так точно, на башню.
  - Ну, позови людей, вели им принести стремянку. Стремянку вскоре принесли,
протащив ее через ка-бинет. Отослав людей, Никодим вместе с Ерофеичем
приставил лестницу к крыше башни.
  Ерофеич забрался первым. Он сразу нашел лист
с защелкой и, откинув ее, потянул лист кверху, но тот
не поддавался.
  - Тоже заперто,- сказал старик виновато.
  - Только путаешь меня напрасно,- ответил ему Никодим.- Говорил я тебе, что
надо сломать дверь.
  - Где же ее сломаешь, этакую махину. Не по-нонешнему делана. Да и как
будешь в своем-то доме ломать?
  Никодим еще потыкал дверь пальцем. Конечно, ломать дверь в своем доме
смешно - Ерофеич прав. И если действительно ее запер отец - неудобно будет
перед ним.
  А попасть на чердак Никодиму очень хотелось. Недовольный он сошел опять в
столовую и, остано-вившись перед окном, мысленно представил себе ту
комнату на чердаке.
  Когда-то в ней жил Михаил Онуфриевич. Это была небольшая комната,
выгороженная из чердака двойной стеной; низкий потолок шел накось к
маленькому слуховому оконцу и спускался там так круто, что Никодим к
оконцу мог подходить только согнувшись. Посреди комнаты, у трубы, стояла,
обма-
занная глиною, кухонная плита, всего в аршин, с од-ной вьюшкой...
  Направо на стене висели три охотничьих ружья, с патронташами и несколько
старинных литографий в рамках: на литографиях изображены были
романти-ческие ландшафты. В углу за плитой приютилась деревянная кровать,
сколоченная просто из досок и прибитая к стене.
  Налево, уходя на три четверти в двойную стену, возвышался черный шкаф: он,
обыкновенно, запирал-ся на ключ и ключ вешался за икону святого
Михаила-Архистратига Сил Небесных - в красном углу.
  Никодим мысленно отпер шкаф. Там на гвоздике висело что-то черное,
какая-то одежда. Никодим взял ее за рукава и развел их в стороны: черное
оказалось рясой. "Ряса отца Дамиана".
  В молодости Михаил Онуфриевич провел три года в монастыре послушником, под
началом у отца Дамиа-на. Ряса, висевшая в черном шкафу, была подарена
Михаилу Онуфриевичу при выходе из монастыря от-цом Дамианом на прощанье.
  И вот Дамианова ряса теперь появилась перед Ни-кодимом в кресле напротив.
Появился, собственно, тот, уже знакомый нам собеседник, но он облачился
сегодня в рясу.
  - Видишь,- сказал он Никодиму,- совсем не нужно было ломать дверь на
чердак. Стоило тебе захотеть видеть рясу, как я в ней явился.
  - Да, удобно. Ты начинаешь отучивать меня посте-пенно от всякого труда.
  - Отучивать? Нет. Ты никогда и не был привычен к труду. Трудился всегда я.
И тебе будет действитель-но очень удобно, когда я начну все делать для
тебя.
  - Даже такие чудесные дела, как похищать рясу через две запертые двери.
  - Даже.
  - А может быть, мамины письма ты разберешь за меня?
  - Что же, тебе очень стыдно сделать это самому?
  - Очень стыдно...
  Монах помолчал. Потом сказал как-то между про-чим:
  - Тебе же Яков Савельич разрешил. Но Никодим за эту мысль ухватился.
  - Да, разрешил. Я знаю. И я поступил бы так, как он сказал. Но ты мне
решительно мешаешь. С тех пор, как я начал чувствовать тебя, я не