хмыкал  в  кулак  и,
ничего не сказав, ушел.
     Месяца через три его комсомольцы, обливаясь потом, вта" щили ко  мне  в
комнату огромный ящик.
      - Что это? - удивился я.
      - Сейчас увидишь, - загадочно улыбнулся Толя Кол-бенев.
     Открыли крышку, и я ахнул. В ящике,  блестя  белыми  клавишами,  стояла
новенькая электрическая пишущая машинка. "Владиславу Титову от  комсомольцев
и молодежи завода им. Ленина, г. Ворошиловград. 1966 год", - прочитал  я  на
никелированной табличке, привинченной к корпусу машинки.
     Через  несколько  часов  по  моим  чертежам  из  старого,  испорченного
протеза было изготовлено приспособление для печатания.
      - Садись! - скомандовал Толя. - Вот эта кнопка для возврата каретки  в
исходное положение, когда строчка допечатана до конца.  Таким  образом...  -
он быстро ударяет по клавишам, печатает какой-то текст, нажимает на  кнопку,
каретка  переворачивает  строку  и  возвращается  в  исходное  положение,  -
печатай другую строку. Если требуется что-то подчеркнуть,  то  вот...  -  Он
нажимает на другую кнопку и машинка пулеметной  дробью  бьет  жирную  черную
линию. -Лист в каретку заряжается вот так... - Он берет чистый лист  бумаги,
одним концом вставляет в каретку, надавливает на клавишу,  и  бумага  плавно
лоползла на валик.
      - Это я смогу! - тороплюсь и  отталкиваю  Толю.  Беру  зубами  бумагу,
концом  вставляю  в  каретку  и  приспособлением  надавливаю  клавишу.  Лист
медленно ползет под валик, и вот он уже показывается с другой стороны.
      - Стоп! - командует Толя. - Печатай!
     Робко нажимаю на букву "Д", и тут же на листе остается  жирный,  четкий
отпечаток "А" - получилось: "Да". Где же я видел "3"? Ага, вот  она!  Теперь
снова "Д", еле притронулся к "Р", "А" - уже известна. "Да здравствует" -  на
лбу капли пота, Толя улыбается, а я еще как на букве "Д"  раскрыл  рот,  так
до самой "Т" забыл закрыть его.
      - Что "Да здравствует"? - спрашивает Толя.
      - "Дружба!" - печатаю я.
      - Лозунгами не отделаешься! - смеется Толя.
      - А что!.. - поддерживает его Рита. - Картошка есть, са"  ло  есть,  и
гастроном под боком! Сейчас сообразим в мундирах, позвоним Лене...
      - Нет, хлопцы... - говорит Колбенев. - Мне во вторую смену идти.
      - Ну, старик, не  по-русски  как-то  получается..  -  обижаюсь  я,  но
скорее от избытка чувств, переполнивших меня...
     Но позвольте довести прежнюю мысль до конца. Любой инвалид, не  имеющий
обеих рук, даже  при  очень  высокой  ампутации,  ведь  тоже  может  освоить
пишущую машинку. А какой  организации  не  требуется,  и  притом  постоянно,
перепечатка всевозможных документов? Конечно  же,  это  только  единственный
случай из множества вариантов  трудоустройства  инвалидов.  Социалистическое
общество - гуманное общество, и оно умеет  считать  затраты  на  организацию
труда и пользу, приносимую этим трудом. Польза очевидна. А в  перекрестье  с
гуманистическими идеями - двойная.

     "Уважаемый Владислав Андреевич!
     В номере 7 журнала "Советская  литература"  за  1967  год  мы  будем  в
переводах на английский, немецкий, испанский, польский языки  печатать  вашу
повесть "Всем  смертям  назло..."  (по  тексту,  опубликованному  в  журнале
"Юность"),
     Если у вас есть какие-нибудь соображения, сообщите их нам,  пожалуйста.
Когда журналы выйдут, а  это  случится  в  середине  нюня,  мы,  безусловно,
вышлем вам экземпляры.
     Желаю вам всего наилучшего".

     "Дорогой Владислав Андреевич!
     Сердечно поздравляем вас с принятием в члены Союза писателей  СССР  тчк
желаем новых творческих удач на этом трудном почетном пути тчк здоровья  вам
творческого вдохновения радостей тчк Гончар Збанацкий Загребельный  Зарудный
Казаченко Коротич Иовиченко Панч Павлычко Хорунжий".
     "...В первую очередь читатель  ценит  в  произведениях  человечность  и
жизненную правду, а не мишуру (дань времени). Я давно  работаю  в  школе,  и
как бы мы, педагоги, ни втолковывали детям смысл книг,  которые  не  доходят
до них, из затеваемых читательских конференций ничего  не  получалось.  Было
сухо, приторно, читались заранее подготовленные  выступления.  А  вот  когда
речь заходит  о  Гайдаре,  Островском,  Фурманове  -  уроки  превращаются  в
праздник и для учителя и для ребят. Во-первых, биографии этих писателей  уже
сами по себе воспитательный стимул, во-вторых, в их книгах  щедро  рассыпана
человеческая красота. Дети чутки к  правде  и  книги  с  фальшью  читать  не
станут.
     Я хочу написать вам, что происходит с моим классом после  знакомства  с
вами. Маленькая характеристика класса, чтоб не получилась безликая масса.  В
первом  классе  у  меня  было  пятьдесят  учеников.   Школа   была   старая,
переполненная, просто каша кипела, когда входила в класс. Дети были  всякие:
и вундеркинды, и такие, которым бы еще пару лет в ясли  походить,  и  такие,
что знали всю подноготную жизнь взрослых. Много было возни с родителями.  Их
чаще труднее воспитывать, чем ребят.
     Я взяла такой метод, конечно, втайне от учебной части, - если в  классе
назревал какой-то вопрос морального  характера,  на  любом  уроке  прерывала
объяснение  материала  и  давала  ребятам  высказаться  (важно  не  упустить
момент, когда что-то волнует ученика, оставить разговор на  другое  время  -
эффект  пропадет).  Учитель  становился   ближе   ученикам.   Потом   классы
расформировали, осталось у меня сорок человек.  В  этом  году  занимаемся  в
новом здании,  школа-восьмилетка,  экспериментальная.  Здание  построено  по
чехословацкому проекту и к нашим условиям несколько не подходит.  Плохо  то,
что у нас почти нет пионерской работы.  Старшая  пионервожатая  -  девчушка,
работать с детворой  не  умеет,  а  вернее,  не  желает.  Просто  для  штата
числится. Сжимается сердце, когда видишь, как мы сами детей развращаем.  Они
же видят, что все делается по шаблону и как их наспех строят  на  пионерскую
линейку и добиваются от них обещаний,  а  потом  забывают  о  них.  А  через
неделю  видишь,  бежит  какой-нибудь  пионер  и  прячет  галстук  в  карман.
Поверьте, я не жалуюсь, это  недостаток  многих  школ  -  отсутствие  хорошо
поставленной, интересной пионерской работы.  Всю  тяжесть  воспитания  несет
учитель.  И  счастливы  те  ребятишки,  когда  он  не  скрывает  от  них  ни
трудностей, ни сложностей жизни.
     Был один случай. Есть у нас  одна  старенькая  учительница,  шестьдесят
лет, прекрасной души человек. Больно было  смотреть,  когда  она,  старушка,
разучивая  с  детьми  Торжественное  обещание,  учила  их  отдавать   салют,
готовила танец. А где же старшие пионеры, комсомольцы?
     Так  вот,  мой  класс,  4-й  "Б".  Есть  милые  дети,  большие  умницы,
серьезные. Женя Половцев (его  отец  слесарь  МЗМА)  перечитал  уже  Детскую
энциклопедию,  бредит  книгой  Каверина  "Два   капитана",   мечтает   стать
летчиком. Вера Платонова - скромная, трудолюбивая,  большая  аккуратистка  и
наша художница. Саша Кузнецов - исключительно развитой мальчик,  но  немного
задирист. А вот Витя Кузин, он один из первых  написал  вам  свое  мнение  о
повести. Ему идет пятнадцатый год. В четвертом  классе  учится  третий  год.
Когда его посадили  в  мой  класс,  я  рыдала  на  педсовете.  Мальчик  имел
несколько приводов в милицию, курил, пил.  Таким  пришел  он  в  наш  класс.
Ребятишки бегут и  кричат:  "Кузя  пришел!  Кузя  пришел!"  А  он,  грязный,
взлохмаченный, озираясь по сторонам, пришел, недельку позанимался  и  исчез.
Отец его бросил семью и пьет. Я подняла тревогу. Пробовала  устроить  его  в
интернат, не согласился. Оказывается, он очень любит свою мать и жалеет  ее.
Мои ученики косились на него, а он ходит как затравленный зверек. Стала я  с
ним  один  на  один  разговаривать,  как  со  взрослым.   Все   понимает   и
представьте - плачет. Потом оставила без  него  класс,  детям  рассказала  о
нем, о его семье. Дразнить перестали, а все сторонятся его. Стали  втягивать
его в самодеятельность, физоргом выбрали (спорт он любит).  Он  и  крепления
на лыжи сделает, и поможет на  козлы  взобраться,  и  аккордеон  с  концерта
девочке донести поможет. Вижу - входит в коллектив, его уже  не  сторонятся,
и он не озирается. А седьмого марта вот что отмочил. Смотрю,  лежит  у  меня
на столе стопка открыток  и  книга  Первенцева  "Гамаюн  -  птица  вещая"  с
надписью: "Дорогой учительнице от Кузина Вити".
     Если бы вы видели, как он слушал  вашу  повесть.  Это  трудно  передать
словами. Он стал для  меня  моей  педагогической  гордостью.  Будете  писать
ребятам, упомяните его имя, очень прошу вас.  Вроде  какое  поручение  дайте
ему. Сделайте, гордый будет. Класс мой преобразился  от  вашей  повести,  от
ваших писем нам. Дети повзрослели. А как мне легко и интересно стало с  ними
говорить, давать самые различные поручения.
     Прочитала ваш "Раненый чибис", сейчас читают ребята.  Свои  впечатления
они вам напишут сами. Я рада, что вас затрагивает судьба детей.  Дети  чище,
тоньше нас все воспринимают. У меня после рассказа  долго-долго  не  уходила
какая-то щемящая грусть, даже боль.
     По-прежнему ждем вас.
     Яковлева, Москва".

     Лето выдалось сухим и жарким. Дул  горячий  восточный  ветер,  гоня  по
улицам города серые тучи песка и пыли. Скрипело  на  зубах,  и  глаза  жадно
всматривались в мутную бездонную  синеву  в  томительном  ожидании  перемены
погоды и желанного дождя. Раскаленные за день дома всю  ночь  источали  жар,
расплавленный асфальт резко пах резиной и  бензином.  Ни  дневная  тень,  ни
ночь не спасали от зноя.
     Телефон  по-прежнему  не  знал  устали,  Тимофеевна  уже  без  прежнего
энтузиазма высыпала из сумки по сто - сто пятьдесят писем за раз.  Теперь  и
она,  наверное,  не  прочь  была  обложить  меня  дополнительными  почтовыми
пошлинами за перегрузку почты. Жили мы в новой квартире  на  третьем  этаже,
почтовый ящик не умещал всей корреспонденции, и ей  каждый  раз  приходилось
подниматься к нам в  квартиру.  Она  уже  не  спрашивала,  всем  ли  я  буду
отвечать, потому что сама видела, что теперь не только  ответить,  прочитать
все письма не хватает времени. И непрочитанных действительно собиралось  все
больше и больше. Работа над  новой  повестью  не  двигалась.  На  душе  было
скверно, я злился на  самого  себя,  что  не  могу  продолжить  работу,  что
бездарь я и лентяй. Мое состояние не ускользнуло от всевидящего ока  Риты  и
Ивана, и события не заставили себя ждать.
      - Вот что, Владислав Андреевич... - загадочно  произнес  Иван,  заехав
однажды ко мне прямо с работы.
     "Он что-то замышляет серьезное", - подумал я, услышав такое обращение.
      - Жека (это его жена - Евгения) путевки в  Крым  достала.  Правда,  не
шик, но и на турбазе можно хорошо  отдохнуть.  Билеты  на  самолет  я  взял.
Послезавтра в одиннадцать тридцать даешь Николаевку!
      - Но ты же на работе?
      - Воронин уступил очередь на отпуск. Ясно?  -  Иван  шмыгнул  носом  и
заговорщицки подмигнул Рите,
      - А Наташа, Таня?..
      - С нами полетят, куда ж их...
      - Но... неожиданно все это...
      - Послезавтра в десять ноль-ноль подъеду на  такси.  Усек?  И  никаких
бумаг с собой! Замечу - в море выброшу! Усек? Ну что вам еще  рассказать!  -
и, прикрыв ладошкой рот, захохотал.
     "Спасибо, дружище, отдохнуть  мне  действительно  надо.  Последние  три
года выдались не из легких".
      - Хорошо, Вано. Шахматы прихвати и фотоаппарат.
      - В Клым поедем! В Клым! В Клым! - ударила в ладошки Татьянка. -  А  я
давно все знала! Мне Натаса (это пятилетняя Иванова дочь) все лассказала!
      - Ах вы, заговорщики!
     Крым... Мне еще  не  приходилось  бывать  там  и  в  море  ни  разу  не
приходилось купаться. В памяти  запечатлелся  свинцовый  Ледовитый  океан  в
белых изломах  шторма,  и  я  никак  не  мог  представить  себе,  как  может
выглядеть теплое южное море, в котором можно  купаться,  лежать  на  мягком,
горячем береговом песке и загорать. И уже в самолете, удобно развалившись  в
мягком кресле, я облегченно вздохнул: "Ну слава богу!  Прощайте  бесконечные
телефонные звонки, волнения многочисленных выступлений,  встреч,  постоянная
боль от чьей-то неустроенной судьбы, прощайте, охапки  писем,  до  свидания,
застрявшая в сомнениях работа над новой повестью! Я  беззаботный  курортник,
пусть полудикарь (так даже  лучше),  меня  никто  там  не  знает,  не  будет
дергать, расспрашивать. Отдохну, наберусь сил, загорю,  как  негр,  наберусь
мыслей, неторопливо, спокойно обдумаю  дальнейший  ход  повести,  наговорюсь
вдосталь с Иваном. Неужели все  это  может  сбыться?  Да  здравствует  море,
воздух и солнце!"
      - Я котелок прихватил, - толкает в бок Иван. - Уху заварим -  пальчики
оближешь! В Николаевке караси, во!..
      - Так караси в пресной воде водятся.
      - Все равно! - загорелся он. - Какая тебе разница, что в ухе  плавает!
Красную тряпку на крючок нацепишь, и  сразу  пять  штук  цепляется!  Таранки
насушим!..
      - А ты был?
      - Где?
      - Ну на Черном море. Мы туда, кажется, летим?
      - Какая тебе разница? Чего ты пристал!
      - А треплешься: "Караси,  караси!"  Болтун!  -  Так  мне  ж  обо  всем
Воронин рассказал.
      - Ну если только Воронин. А удочку прихватил?
      - Зачем?
      - Ну ясно, карасей будешь руками хватать!
      - Так мы сеть у рыбаков попросим.
      - Масштабно мыслишь. Траулер неплохо бы выпросить. Нам и  рефрижератор
подойдет или китобой, а?
      - И от ледокола не откажемся! - говорит Иван и хохочет.
     Устроились мы на высоком морском берегу, в нескольких шагах от моря,  в
маленьких фанерных домиках, бок о бок двумя семьями. Внизу плескалось  море,
белой пеной  накатывалось  на  берег  и,  шурша  галькой,  отступало  назад,
переливаясь изумрудными глыбами. Вдали, у самого горизонта,  дымил  корабль,
ближе к берегу тихо покачивались на волнах белые рыбацкие  лодки,  откуда-то
появилась  длиннокрылая  чайка,  кривой  дугой  прошлась  над  берегом  и  с
томительным криком скрылась за  мысом.  Несколько  минут  мы  все  не  могли
оторвать  от  моря  глаз  и  молча  радовались.  Потом  мы  с   Иваном,   не
сговариваясь, разом ринулись вниз - и вот уже Черное  море  лежало  у  наших
ног. Иван торопливо разделся, снял одежду  с  меня,  как  молодой  жеребчик,
взбрыкнул ногами и с гиком бросился в воду.  Недолго  думая,  я  ринулся  за
ним. С берега нам что-то кричали и махали руками Рита и Женя.  Иван  нырнул,
высоко выпрыгнул из воды и, громко фыркая, поплыл к буйкам.  Я  перевернулся
на спину и, широко загребая ногами, пустился вдогонку.
     Мой спурт остановил Ивана. Правда, сначала он остановился  сам,  как-то
неловко сморщился, словно хотел расплакаться и рассмеяться  одновременно  и,
не зная, что ему сделать раньше, испуганно выпучил глаза, на миг  скрылся  с
головой под воду, вынырнул с тем  же  выражением  лица,  торопливо  выплюнул
воду изо рта и тигром рявкнул:
      - Назад! Назад, сумасшедший!
     Мой друг знал, что в прошлом я  был  неплохим  пловцом,  но  вот  таким
видел меня на воде впервые и, естественно, не мог  знать,  что  я  и  сейчас
неплохо плаваю.
      - Ты  это  брось!..  -  стуча  зубами  от  испуга  и  холодной   веды,
выговаривал он на берегу. - Храбрец нашелся! Сведет ногу - только  булькнешь
и пузырь пустить не успеешь!
      - Учитель мне выискался!
      - Вот и учитель!
      - Ну себя и учи!
      - И поучу!
      - И паники не устраивай! Паникер несчастный! Детей перепугал!
      - И перепугаю!
      - Вот и балда!
      - А я тебя в море не пущу!
      - Это кого же ты не пустишь? - всерьез удивился я.
      - Тебя не пущу.
      - Ну и глупо!
      - И ухи не дам!
      - И не надо.
      - И из домика выселю!
     Я прекратил препирательства и разинул  рот.  Иван  воспользовался  моим
замешательством, зацепил ногой за ногу и толкнул в грудь. Мы упали в  песок,
он обвил руками  мои  плечи,  я  заплел  ногами  его  ноги,  и,  хохоча,  мы
покатились в море.
     На третий день нашего отдыха  к  домикам  робко  приблизился  небольшой
отряд красногалстучных граждан. Вперед вышагнул загорелый парнишка в  синей,
с красной кисточкой, испанке и вскинул руку в пионерском салюте.
      - Дорогой  Владислав  Андреевич!  Наш  отряд   вышел   победителем   в
соревновании по сбору черешни  и  вишни!  Приглашаем  вас  на  торжественную
линейку, где будет зажжен большой пионерский костер.
      - Пожалуйста! Мы очень просим, - нестройно загалдела детвора.
      - Хочу костер! - решительно выступила  на  их  стороне  Татьяна,  и  я
сдался.
     Все последующие дни я ходил  по  сборам,  торжественным  линейкам,  жег
костры, а когда знойное крымское солнце,  уставшее  и  раскрасневшееся,  как
добрая хозяйка,  клонилось  к  морскому  горизонту,  я  брел  на  пляж  и  в
заходящих лучах набирался необходимых мне сил.
     Приезжали и уезжали пионеры, соревновались, собирая  черешню  и  прочие
щедрые  дары  причерноморской  земли,  жгли  костры,  затевали   диспуты   и
передавали меня друг  другу,  поток  потоку,  как  эстафетную  палочку,  как
необходимый атрибут в спорах и  дискуссиях,  как  авторитетного  эксперта  в
вопросах любви и дружбы, в выборе жизненной дороги  и  в  прочих  сложных  и
простых ребячьих проблемах.
     Милая детвора! Мне всегда хорошо с вами. Бог с ним, с тем загаром,  как
у негра! Разве в нем дело? Если в разговорах,  в  беседах,  спорах  со  мной
хоть один из вас приблизится к понятию истины,  поймет  свое  назначение  на
земле как человека - я буду считать это своей высочайшей наградой.
     Иван злился на меня, а на приглашение пойти  вместе  к  пионерам  делал
испуганные глаза и ссылался на то, что вот сегодня наконец он  получит  сеть
и сварит еще в Ворошиловграде обещанную уху.
      - Ну погоди, "ну что я вам могу рассказать"!
      - Выселю!..
     На набережной целыми днями пылали пионерские костры. Сварить уху  моему
другу не удавалось. Стояла ясная, солнечная  погода.  Очередной  план  Ивана
увести меня в дальнюю бухту и спрятать там с треском провалился. Около  этой
самой бухты раскинули палаточный городок красногалстучные победители  только
что закончившегося КВН.
     На следующий день, с восходом солнца, в  жарком  гудящем  автобусе,  по
холмистым крымским дорогам, с группой шумных туристов мы ехали  с  Иваном  в
Севастополь.
     Автобус размашисто кидало на ухабах, будто катер в  бушующем  море,  он
скрипел, натужно выл мотором и оставлял  за  собой  коричневый  хвост  пыли.
Справа, в окнах, долго блестела голубая полоска воды, потом  она  пропала  в
туманной  дымке,  и  с  обеих  сторон  поползли  низенькие  крымские   сосны
вперемежку  с  огненно-красными  полянами  мака.  Дорогу  перебежал  суслик,
автобус взобрался на холм, и прямо перед нами, рядом с изгибом  проселочного
большака, вырос белый как снег, заросший бурьяном и татарником дзот.
      - Миру мир! - вслух прочитал Иван.
      - Дзот, - глухо сказал мужчина, сидящий на первом сиденье.
     Разговоры разом стихли, головы прильнули к окну, мы долго  смотрели  на
черную щель, зияющую над  надписью.  Тишину  всколыхнул  мягкий,  задумчивый
тенор:
     Дымилась роща под горою, И вместе с ней  горел  закат.  Нас  оставалось
только трое Из восемнадцати ребят.
     Он коротко вздохнул и звонко вывел:
     Как много их, друзей хороших, Лежать осталось в темноте...
     Автобус качнулся, и хор голосов гулко вывел:
     У незнакомого поселка, На Безымянной высоте.
     Нашим спутникам было лет по 18 - 20. Я смотрел в  посерьезневшие  глаза
ребят  и  думал:  песня  пришла  к  ним  из  суровой  поры  их  дедов.   Она
рассказывала о трагической судьбе  их.  Но  как  волнует  она  юные  сердца,
заставляет  думать!  Да  и  возникла  песня  в  этом  жарком  автобусе   как
благодарность за те испытания, которые выпали  на  долю  старших  поколений.
Мож