радешь,  да?  Умник  нашелся!  Твоя-то  житуха
кончилась, а зачем ты у жены жизнь крадешь?! Ребеночка произвел, а  кто  его
приласкает, погладит, на руки возьмет? Тю-тю! Писатель! Ха-ха! Пару  месяцев
пошумят и забудут. А шумят оттого, что привыкли шуметь,  надо  шуметь.  Жить
без шума не можем! Потому как деньги на шуме зарабатывают, и больше ничего!
      - Пошел вон отсюда! Быстро! - рядом стояла Рита и  побелевшими  губами
гневно выкрикивала: - Пошел вон, алкоголик несчастный!..
     Ночью был звездопад. Небо жгли на кривые ломти крутые дуги  метеоритов,
тонкий,  поблекший  осколок  луны,  как  порезанный  футбольный  мяч,  робко
скользил к закату, будто боялся обжечься  и  хотел  незаметным  скрыться  за
горизонт от разгулявшейся стихии. Ночь аспидно темнела и  закипала  ядреными
звездами. Мой полночный друг сверчок монотонно вел свою печальную песню  без
конца и  начала,  где-то  нарождались  и  умирали  целые  миры,  происходили
трагедии, и ликовало счастье, и рядом во  сне  что-то  беспокойно  бормотала
жена, и дочь, сладко причмокивая губами, пыталась  расхохотаться.  "Опять  с
новой работой загвоздка [Речь идет о  повести  "Ковыль  -  трава  степная"].
Думал, что Кудряшов будет жестковатым парнем, а он получается другим.  Никак
не слушается меня. Плохо дело".

     "Спасибо вам за те минуты, что пережила я, читая вашу  повесть.  Многое
меня взволновало,  но,  пожалуй,  больше  всего  поразила  эта  неистребимая
любовь к жизни, что пронизывает каждую  строчку  повести.  Эта  жажда  жизни
присутствует на каждой странице. О чем бы ни рассказывалось:  и  в  описании
природы, и в описании весны, и в ожидании операций, и  даже  смерть  Егорыча
утверждает жизнь.
     Не знаю, дойдет ли мое письмо до  вас,  но  мне  очень  хочется,  чтобы
знали, что ваш труд очень нужен людям. Мне и моему мужу по 25  лет.  У  меня
позади комсомольская стройка, вуз, сейчас преподавательская работа.  У  мужа
стройка, Белоярская ГЭС, училище, армия. Есть сын, учится в первом классе.
     Были и у меня трудности  в  жизни,  иногда  руки  опускались  и  делать
ничего не хотелось. Теперь стыдно за себя становится. Спасибо,  дорогой  наш
человек!
     Семья Слепенко, Алла, Павел и Владимир, г. Фрунзе".

     "Мы, комсомольцы воины-подводники, прочитавшие вашу книгу, не могли  не
восхититься мужеством, настойчивостью в достижении цели, трудолюбием  нашего
современника -  Сергея  Петрова.  Не  могли  без  волнения,  без  сердечного
сострадания и желания помочь следить  за  душевным  миром  Тани  Петровой  -
замечательной  советской  женщины,  настоящая,  чистая,   искренняя   любовь
которой вырвала из лап смерти Сергея, дала ему  силы  для  взлета,  побудила
взяться за перо.
     Вы поведали нам трудные минуты своей жизни. Это мы знаем.  Мы  знаем  и
то, что так мог поступить только человек, воспитанный Ленинским  комсомолом,
воспитанный на примерах мужества,  примерах  бескорыстного  служения  своему
народу  людей  старшего  поколения.   Вы   ярко   представили   нам   нашего
современника, человека нового, социалистического мира. Вы разбили  в  пух  и
прах лживые домыслы буржуазной пропаганды, будто у нашей молодежи  нет  того
революционного порыва, нет того самоотверженного мужества, нет ясной цели  в
жизни, которые были у наших отцов и дедов.
     Мы считаем, что ваша повесть имеет  неоценимое  значение  в  воспитании
молодежи, так как она действительно делает людей лучше,  добрее,  чище,  еще
внимательнее  друг  к  другу,  мужественнее,  каждого   заставляет   глубоко
задуматься о своем назначении в жизни. Ваша  книга  дала  нам,  подводникам,
очень многое. Заставила еще лучше относиться к своему служебному долгу,  еще
мужественнее  переносить  все  тяготы  нашей  службы,  больше  работать  над
укреплением воинской дисциплины, повышать боеготовность подводной лодки.  Мы
с вами  согласны,  что  наша  молодежь  умеет  не  только  модно  одеваться,
веселиться, но и, если этого потребует Родина, отдать жизнь во  имя  счастья
советского народа, во имя торжества коммунистических идей.
     С комсомольским приветом, комсомольцы-подводники".

     "Простите, не знаю вашего отчества, поэтому обращаюсь по имени.
     Владислав, Слава!
     Не люблю красивых слов, но другими выразить то, что чувствую, не  могу.
Я  преклоняюсь  перед  вами  и  вашей  женой  -   перед   вашим   совместным
человеческим подвигом. И очень хорошо, что вы обо всем этом  написали.  Ваша
повесть будет помогать людям бороться за свое место в  жизни,  быть  чище  и
лучше. Это очень важно и  нужно.  Я  по  профессии  актриса,  и,  когда  мне
удается со сцены заставить людей  думать  о  жизни  и  всколыхнуть  какие-то
хорошие струны человеческой души, я прихожу домой счастливая,  и  мне  тогда
кажется, что я недаром живу на этой земле. Я уверена, что вы своей  повестью
поселили много доброго в сердцах люден. Спасибо вам за это.
     Аленева, г. Петрозаводск".

     В тот год я не  дождался  окончания  публикации  повести  в  добринской
районной газете "Заря коммунизма". Неудержимо потянуло к письменному  столу,
домой, к привычной, обжитой обстановке. Да и, честно  сказать,  в  отцовском
доме в ту пору работать было негде. И  вновь  целыми  ночами,  закрывшись  в
кухне,  просиживал  над   рукописью.   Правил,   перечеркивал,   выбрасывал,
дописывал, вновь черкал  и  писал  заново.  Мучил  вопрос:  куда  послать  и
посылать ли вообще?
     Москва  с  ее  огромной  армией  журналов   и   издательств   отпадала.
Обожженным местом было страшновато прикасаться к  огню.  Но  когда  рукопись
была готова, выбор мой пал на Киев. Длинно  потянулись  часы,  дни,  недели.
Вновь избегала меня и при встрече прятала глаза почтальонша.
     "Вам  ничего  нет..."  -  робко   говорила   она   и   старалась   тихо
проскользнуть мимо,  будто  в  том,  что  там,  в  далеком  Киеве,  люди  не
торопятся с ответом, есть и ее вина. Мне было жаль Зою, и,  бывало,  далеко,
за два квартала, увидев ее, прятался в подъезд и  с  остановившимся  сердцем
ждал: а вдруг есть письмо из журнала, вдруг позовет. А когда наконец  пришел
ответ, Зоя, наученная тем первым случаем из Москвы, передала  письмо  соседу
и попросила вручить нам.

     "Уважаемый Владислав!
     Было бы неплохо, если бы вы указали свое отчество.
     Мы получили вашу повесть. Прочитали. Нам  кажется,  что  при  серьезной
доработке она может быть опубликована  в  нашем  журнале.  Работа  предстоит
кропотливая, не скорая, но  нужная.  С  этой  целью  мы  командируем  к  вам
сотрудника журнала.
     Всего вам самого доброго.
     Киев. Январь, 1966 г.".

     Жизнь завертелась какой-то бешеной  круговертью.  "Редактор...  Ко  мне
едет редактор! Какой он? Что собирается делать? А вдруг  приедет  настоящий,
живой писатель! Не сон ли приснился мне?"
      - Господи! У нас и в комнате-то ничего нет. Говорила же,  давай  купим
диван! Ну как мы человека встретим?
      - Войдет,  здравствуйте.  Здравствуйте.  Посадим  вот  тут.  Нет,  вот
здесь. Вы написали? Я. А зачем? Для кого?
     Ответов мы  не  знали  и  вообще  не  представляли,  что  это  такое  -
редактор, какова его роль, что он намерен делать и вообще  зачем  едет.  Вот
Соловьев взял рукопись и без всяких редакторов напечатал в газете.  Кое-где,
правда, сократил, кое-какие слова выбросил, но это,  наверное,  оттого,  что
газета меньше, чем журнал, по объему, да и другие материалы  печатать  надо.
Неужели сокращать будет? Кое-что можно, конечно.
      - Слушай, а может, диван у тети Гали займем на время?
      - А кто его с этажа на этаж таскать будет?
      - И то верно.
     ...Редактор из Киева приехал  днем.  В  комнату  вошел  худой,  бледный
человек, с серыми невыразительными глазами, устало и сухо поздоровался.
      - Портфель я оставлю у вас... с  гостиницами,  оказывается,  трудно  в
Ворошиловграде. Потом у меня дела в вашем обществе  "Знание".  Завтра  утром
приступим к рукописи. Идет?
      - Идет.
     И, хлопнув дверью, он ушел. Мы молча переглянулись и сели.
      - Говорила же, диван купить надо! - растерянно сказала Рита.
      - Вот и не нужно бы человеку по гостиницам мыкаться, - согласился я.
     К вечеру редактор не вернулся. Мы не спали до рассвета и все гадали:  а
вдруг заблудился в чужом городе? А вдруг несчастный случай? А если это?..  А
вдруг то?.. Не пришел он и к обеду  следующего  дня.  Мы  не  находили  себе
места. Идти в милицию? В "скорую помощь"?
      - Он же говорил, что в общество "Знание" пойдет!
      - Рита, беги к автомату, звони туда! Скорей, пожа" луйста!
     Жена вернулась с каким-то непонятным лицом и недоумевающим взглядом.
      - Он в Кадиевке...
      - Где?
      - В Кадиевке...
      - Выступать уехал по путевке общества.
      - Зачем?
      - Может, денег у человека нет, поесть не на что?
      - Я борщ сготовлю.
      - Какой  борщ!  Какой  борщ!  -  взмолился  я.  -  Человек  из  Киева,
редактор, а ты - борщ!
      - Ой? А чего ж ему?
      - Сходи в гастроном, купи что надо. У соседей поспрашивай.
     Редактор вернулся поздно вечером, уставший и слегка покачиваясь.
      - Отдохнуть найдется где?
     "Все-таки диван надо было купить. Ведь в кредит продают...  -  тоскливо
заныло у меня под ложечкой. - А теперь где?" - Я усиленно соображал.
      - Рита, сходи к тете Гале... Жена вышла.
      - Друга встретил у вас в городе, - сказал редактор. -
     Завтра с утра приступим. Ты, старик, нашел золотую жилу.  Вот  опыта  у
тебя нет. Но не горюй! - Он приблизился ко мне и  хлопнул  по  плечу.  -  Мы
такое выдадим в четвертом номере, пальчики  оближут!  Верь  мне,  старик!  Я
помогу. Выпить найдется?
      - Найдется...
      - Я  из  тебя  настоящего  писателя  сделаю.  А  то  шваль  всякая  по
страницам шастает! Но, старик... - Он глубокомысленно умолк и  поднял  палец
вверх. - Надо поработать. Серьезно поработать! Литература - дело  непростое.
Я тебе помогу. Мы такое выдадим!. До аэродрома далеко?  Я  билет  на  завтра
взял. Шестнадцать сорок...
     Переночевав у тети Гали, мы в половине десятого утра спустились к  себе
и разбудили редактора. Он неохотно  поднялся,  долго  кряхтел,  хмыкал,  тер
виски, лоб, потом умылся и наскоро позавтракал.
      - Вот что, старик. - Он достал из портфеля мою рукопись и  положил  на
стол. - Кое-чего ты недомыслил в своей повести. А  надо  бы...  Твой  герой,
э-э-э... Сергей Петров после больницы остался один  на  один  с  собой.  Так
нельзя, старина. В нашем Отечестве так не бывает. Это  нетипично.  По  этому
поводу любой критик таких гвоздей набьет, не рад будешь. Это уж поверь  мне.
Не первый год в литературе. Вот, к примеру, у Островского... Так  там  Павка
всегда с массой, всегда впереди. Или у Бори Полевого...
      - А вы знакомы с Полевым?
      - Да, конечно. Его Мересьев не оторвался же от масс!  Он  з  их  гуще.
Твой Петров - кустарь-одиночка. Это нужно исправить. В  жизни  такое  вполне
могло быть, а в литературе, старик, такое не делается.
      - Понимаете...  -  возразил  я,  -  мне   хотелось   показать   борьбу
человеческого духа. Я не умею это объяснить... В общем,  когда  он  один  на
один, сам с собой... Конечно же, в нашем  обществе  не  оставят  человека  в
беде. Ему помогут и комсомольская организация, и профсоюзная,  и  партийная,
и просто люди, так уж у нас  заведено.  Но  знаете,  все-таки  мне  хотелось
показать то, что если человек не выиграет бой с самим собой,  то  никто  уже
не сможет помочь ему. Или  если  уж  очень  пристанут  с  помощью,  то  этот
человек в конце концов превратится в попрошайку, иждивенца.
      - Сто  раз  прав,  старик!   Но   нельзя   проводить   такие   опасные
эксперименты. Кроме шишек -  ничего  не  наживешь.  Ты  же  сам  говорил  и,
конечно, веришь в это, что попавшего в беду не  оставят  одного.  У  тебя  в
повести все очень легко
     можно исправить. Ну зачем Петрову уезжать из поселка? Зачем?  Пусть  он
живет там, рядом со своими друзьями. Здесь же,  в  этом  сюжетном  повороте,
богатейшие возможности. Ты даже не  представляешь,  как  выиграет  от  этого
повесть! Это  придаст  ей  колоссальное  общественное  звучание.  Комсомолец
Петров зачислен  почетным  членом  комсомольско-молодежной  бригады,  им  же
созданной. Он подсказывает своим друзьям, помогает выполнять план...
      - Не могу я так. Это не мой сюжет. Мне хотелось  показать  именно  то,
что называют самым трудным боем - бой с самим собой.
      - Ну, старик, да я отлично понимаю тебя! Но то, что я высказал, -  это
не только мое личное мнение, это мнение всей редакции. Ты же знаешь,  у  нас
собрались серьезные люди, известные всей стране писатели. Я  высказал  и  их
точку зрения. Исправить твою ошибку очень легко.  Я  уже  сказал  тебе  как.
Думаю, что справишься. Теперь другое твое  серьезное  упущение.  В  скольких
больницах ты лежал?
      - В трех.
      - Сколько врачей лечили тебя?
      - Четверо.
      - Сколько операций они тебе сделали?
      - Ну, девять.
      - Так зачем же ты обедняешь повесть?! Опиши,  ну  скажем,  не  все,  а
три-четыре операции.  Дай  характеристику  двух-трех  врачей.  Это  расширит
повесть, сделает намного интересней. Ты читал Амосова "Мысли и сердце"?
      - Читал.
      - Читал... Вот как надо писать операции! За жизнь же  человека  борьба
идет! Это не может быть неинтересно!
      - Но Амосов профессор медицины, он все знает. А мне-то и  не  поверят,
если я, начитавшись книжек, опишу хирургическое вмешательство.
      - В том-то и состоит талант писателя, увидеть,  изучить  и  дать  так,
чтобы поверили. Чтобы просто не могли не поверить!
      - Дело-то даже не в операциях, в их числе и сложности...
      - Ну, старик,  ты  неправильно  понимаешь  задачи  литературы.  Думать
надо, старик, думать. И еще... Очень прямолинеен у тебя сюжет.  Все  в  лоб,
напрямик, читателю и задуматься не над чем. Ты все разжевываешь. Сейчас  так
не  пишут.  Закрути  фабулу  покруче,  переставь  главы,  переплети  судьбы,
ретроспекции побольше. Она очень выигрышна.  Умело  построить  композицию  -
это, старик, пол-успеха! В изложении  должен  быть  динамизм!  Чтобы  каждая
строчка стреляла. Да, и вот  что...  Ну  зачем  ты  описал  выпивку?  Сергей
хороший, положительный герой, и вдруг водка. Ложка дегтя в  бочке  меда.  Не
надо, старик, не надо.  Этого  не  примет  наш  читатель.  Роз  на  этом  не
отхватишь!
      - Чего?
      - Роз. А шипов в нашей жизни и так достаточно. Работай, старик!  И  не
задерживай. Учтешь эти замечания, и четвертый номер журнала выстрелит  твоей
повестью. Вот твоя рукопись, просмотри и присылай.
     В  два  часа  дня  он  распрощался  и  уехал.  Так  я  начал  постигать
писательский опыт. Все смешалось в моей голове.  Я  перестал  понимать,  что
хорошо и что плохо. Каждому начинающему очень хочется увидеть  напечатанными
свои произведения. Я сгорал от этого желания.  Нет,  не  потому,  что  лучше
других или хуже. Для меня эта  публикация  была  больше  чем  удовлетворение
самолюбия. Решался вопрос: быть или не быть? Найду я свое место в жизни  или
нет? Я уговаривал свою совесть пойти на сделку, написать  так,  как  требует
жур-[ нал, начинал переписывать, но в груди поднимался глухой протест,  и  я
не мог ничего поделать с собой. "Дурак,  пропадешь  ведь  так!"  -  ругал  и
уговаривал сам себя.  Но  дело  не  двигалось  вперед.  А  по  ночам  мучили
дурацкие, кошмарные сны. И будто бы мой Сергей приходил ко мне,  ругал  меня
последними словами, обзывал предателем  и  трусом,  и  Таня  все  плакала  и
упрекала в неблагодарности, и сам я горел на медленном жарком костре.
     Вот эти  главы,  которые  написал  тогда,  сбитый  с  пян-талыку  своим
редактором, и которые выбросил потом с радостью  и  облегчением,  как  ложь,
как попытку пойти на компромисс с совестью. Прости меня,  читатель,  за  это
отступление, но, может быть, оно наглядно  покажет  тщетность  моих  попыток
обмануть свою совесть, написать заведомую  ложь,  может  быть,  это  поможет
кому-то избежать подобных ошибок.
     Повесть "Всем смертям назло..." у меня тогда начиналась так:
     "Письмо Иван Кондратьевич Горюнов, ответственный работник  здравотдела,
получил вечером. Взглянул на конверт и обомлел. Противно задрожали  коленки,
к горлу подступила тошнота. Читать письмо не хотелось. И так понятно...  Что
может  написать  ему  человек,  у  которого  он  отнял   сына?   Присвоил...
воспитал... дал образование, мыкался всю жизнь по городам, оберегая  Валерия
от нежелательных встреч. И вот...
     Тайна,  которую  так  тщательно  хранили  почти  тридцать  лет,   может
раскрыться.
     "Сын, ты носишь чужую фамилию! Этот человек не отец тебе!  Он  вор!  Он
преступник! Он..."
     Иван Кондратьевич безвольно опустился  в  кресло  и  за-крыл  глаза.  В
голове шумело, в висках неровными толчками  билась  кровь.  Сколько  раз  он
намеревался сказать приемному сыну правду и не решался. Боялся, что  Валерий
оттолкнет его от себя, перестанет называть отцом, разыщет того,  настоящего,
родного, и уйдет. Сейчас Валерий уже сам отец, подающий надежды  хирург,  но
что  он  подумает...  Ведь  столько  лет  обманывали  его.  И   что   скажут
сослуживцы, когда разразится скандал?
     В комнату неслышно вошла жена. - Что случилось, Ваня? Ты бледен.
     Горюнов вздрогнул и молча подал  письмо.  И  пока  она  читала,  Иваном
Кондратьевичем овладело какое-то  непонятное  безразличие.  Не  хотелось  ни
думать, ни тем более предпринимать что-либо. Тянуло в сон, словно он  не  по
своей воле принял изрядную  долю  снотворного,  старался  противостоять  его
действию и не мог.
     Если бы очнуться завтра и узнать, что все решено,  со  всем  покончено,
пусть даже падет позор на его седую  голову,  но  только  не  слышать  всего
этого, не принимать самому никаких решений.
     Полжизни он прожил в страхе. И в горе, и в  радости  Иван  Кондратьевич
ежечасно ждал, что явится тот геолог с густыми,  колючими  бровями,  прежний
муж Валентины, и отберет сына. Правда,  в  последние  годы  щемящее  чувство
опасности слегка притупилось, но  прежние  переживания  сделали  свое  дело.
Нервы  Горюнова  стали  пошаливать.  Да  и  Валерий,   окончив   медицинский
институт, принес в дом немало тревог  и  волнений.  Вырос  он  заносчивым  и
самолюбивым человеком и в первый же год трижды менял место работы. Нигде  не
мог   ужиться   с   людьми.   Постоянно   приходилось   вмешиваться    Ивану
Кондратьевичу, фигуре в медицинских кругах видной и авторитетной.
     А скольких  трудов  стоило  ему  уговорить  сына  поехать  работать  на
периферию! Оставаться молодому врачу в Донецке было нельзя.  Хотя  бы  из-за
того, что его отец, член комиссии по распределению специалистов,  отнюдь  не
хотел давать темы и повода для ходких в печати фельетонов. И  новоиспеченный
хирург Валерий Иванович Горюнов, затаив обиду на отца, уехал  из  областного
центра.
      - Будь уверен, папочка, на задворках я не задержусь! -  бросил  он  на
прощание.
     Папочка не возразил, но предупредил,  что  его  содействия  в  этом  не
будет.
     Да, уже не тот сегодня Иван Кондратьевич Горюнов. Совсем не тот. Вот  и
сердчишко пошаливает, и воздуха в легких до третьего  этажа  не  хватает,  и
нервы... В прежние-то годы он бы не сидел на месте, случись  такое.  Чемодан
в руки и фьють в края иные. Видно, совсем измотала его жизнь.
     Горюнов посмотрел на жену и  понял:  подтверждаются  его  самые  худшие
предположения.  Валентина  стояла,  прислонившись  к  столу,  по  ее   щекам
катились слезы, плечи опустились.
      - Ваня! Ларин в Донецке. Он зовет к себе Валерия.
      - Я  это  чувствовал,  я  это  знал...  -   жалобно   простонал   Иван
Кондратьевич.
      - Иван Егорович болен, и, очевидно, серьезно. Иначе он не  решился  бы
на этот шаг. Боюсь, что надо торопиться...
      - Боже мой! Неужели  я  переживу  все  это!  -  закрыв