слав Андреевич!
     Я пишу вам потому, что знаю: поведение человека,  попавшего  в  тяжелую
жизненную ситуацию, его пример  являются  огромной  поддержкой  для  других,
оказавшихся в тяжелом положении.
     Мне 27 лет. Вы,  конечно,  знаете,  что  дело  не  в  годах,  а  в  тех
событиях, которые пережил человек. Я единственный сын у  родителей,  и  вот,
вместо того чтобы быть им опорой и поддержкой, вместо того  чтобы  быть  для
них источником радости, счастья и надежд, я по собственной  воле,  трусости,
неудержанню превратился в  инвалида,  у  которого  не  может  быть  семьи  и
который должен теперь добровольно и принудительно лечиться.  Я  понимаю  всю
сложность и гнусность моего положения, но я хочу верить. Я хочу верить,  что
что-то  осталось  во  мне  человеческого,  чго  оно  пробудится  и  я  стану
человеком.  Вы  перешагнули  огромную  беду,  дайте  мне,  пожалуйста,   сил
побороть мне мою. Нанишите мне несколько слов.
     Николай С. Мурманск".

     "И комсомольцев, и пионеров нашей школы очень обрадовало  ваше  теплое,
праздничное  поздравление.  Мы  гордимся   тем,   что   наша   комсомольская
организация носит ваше имя. Мы стараемся быть  достойными  вас.  У  нас  все
комсомольцы усневают. Живем мы  содержательно  и  интересно.  У  нас  к  вам
большая просьба з пришлите, пожалуйста, фотографию  всей  вашей  семьи,  она
нужна для оформления комсомольской комнаты. Поделитесь, пожалуйста,  с  нами
своими творческими планами, напишите о себе и семье.
     Члены комитета  комсомола:  Петровская  Лена,  Савченко  Нина,  Дятлова
Наташа, Деркач Николай.
     г. Бахмач, шк. Э 5".

     "Дорогой Сережа!
     Мой папа вернулся с войны с плохим зрением. И вот  уже  пятый  год  его
зрение катастрофически ухудшается.  Он  очень  переживал  и  даже,  об  этом
страшно писать, хотел уйти из жизни. Как-то я случайно  купила  журнал,  где
напечатана ваша повесть. Мы вслух прочитали ее с папой.  Это  были  и  очень
радостные, и очень трудные минуты. Папа сидел, долго думал, а потом  сказал:
"Да, ему трудней, чем мне.  Во  много  раз  трудней".  И  больше  ничего  не
сказал. Но я стала замечать,  что  он  чаще,  чем  прежде,  стал  улыбаться,
шутить - словом, он вернулся к жизни. Спасибо вам огромнейшее за папу.
     Вера Р.. г. Семипалатинск, Каз. ССР".

     ...По родному Липецку  кружило  бабье  лето.  За  широкими,  как  море,
полями со скошенной пшеницей и рожью, за ярко-зелеными квадратами  взошедшей
озими, в шестидесяти километрах отсюда лежало  мое  село.  Там  отец,  мать,
братья,  сестры,  друзья   детства,   односельчане.   Завтра   в   областном
драматическом театре премьера. По улицам Липецка расклеены  афиши.  Рваными,
угловатыми буквами,  красной  краской,  будто  кровью,  по  смоляному  куску
антрацита:  "Всем  смертям  назло..."  Читаю  колонки  действующих   лиц   и
исполнителей и не совсем верю всему этому. Слева -  родные,  близкие  имена;
Егорыч, Кузнецов, Таня, Сергей, справа - ничего  пока  не  говорящие:  Звон,
Лисовская, Горячева,  Андреев,  Соболев...  Пьесу  мы  написали  по  мотивам
повести,  в   соавторстве   с   заслуженным   артистом   РСФСР,   режиссером
драматического театра Константином Даниловичем Миленко,  он  же  и  поставил
спектакль.
     Мы медленно бредем с ним по улицам  города  и  молчим.  Он  только  что
познакомил меня с труппой.
     Миленко. Вадим Звон будет играть Сергея Петрова, Светлана  Лисовская  и
Зина Горячева - Таню, Соболев - Кузнецова, Андреев -  Кузьмина,  Корсаков  -
Егорыча...
      - А руки как, куда спрячете?
     Миленко. Вот так, назад, под пиджак и там свяжем.
      - Зачем?
     Миленко. Может забыться во время действия, и... это полный провал.
     "Неужели он сможет изобразить моего Сережку? - пристально смотрю ему  в
глаза, Вадим смущается и опускает голову. - Ростом выше, и  глаза  темнее...
Нет, он не сможет. Неужели другого не  нашел!  Таня  совсем  непохожа.  Боже
мой! Как же она сможет изобразить мою Таню?!  Зачем  я  ехал?  Не  пойду  на
премьеру! Не пойду! Маму с папой пригласили... А как же не пойти?"
     Миленко. Я думаю, что  эпизод  с  машинкой  в  последней  картине  надо
вымарать.
      - Да, конечно, - отвечаю, а сам думаю: "Живой Сергей выйдет на  сцену.
Будет  говорить,  двигаться...  Нет,  я  не  пойду.  Пусть  Рита  посмотрит,
расскажет, а потом... А каково ей?"
     Миленко. Тани у нас две. И обе они хорошие. Но Лисовская опытнее.  Хотя
и Горячева на репетиции  иной  раз  такое  выдавала,  такое  выдавала...  На
премьере будет играть Лисовская.
      - Как вы думаете, может, маме с папой не нужно сегодня?..
     Миленко попыхтел, помолчал и, разминая в пальцах "Бе-ломор", ответил:
      - А ты сам как?...
      - Не знаю...
     Миленко. За Сергея  я  спокоен.  Парень  он  с  завихрениями,  но  роль
сделает. Это наша Алиса Мартыновна. В очень большой она обиде на авторов  за
роль.
     Алиса Мартыновна. Ну, правда,  Владислав  Андреевич.  Кругом  люди  как
люди, а моя Алиса аж стыдно...
     Миленко. В искусстве и злом можно утверждать добро.
     Алиса Мартыновна. Я все понимаю, но до  того  уж  мерзопакостна  Алиса,
задушила бы!..
     Миленко. Только отличной игрой убьешь ее. Только на сцене!
     "Нет, все-таки  Сергей  ниже  ростом  и  Таня  ниже.  А  если  Рита  не
вынесет?.."
     Миленко. Только бы не  сорвались  на  сантимент  или  лозунги.  В  этом
спектакле как на острие  бритвы...  Только  середина,  только  правда,  одна
правда, одна борьба человеческого духа! - (Глубоко затягивается папиросой  и
вместе с дымом выдыхает). - Тогда получится, примет зритель.
     "А если я не выдержу? Лучше не ходить на премьеру. Что  делать?  Затеял
дядя Костя "тиятры". И зачем я впутался!"
     Миленко. Нет, Звон на  слезу  не  сорвется!  Не-е-е-е...  -  Константин
Данилович жестикулирует руками, и кажется, что он убеждает  самого  себя.  -
На репетициях все было как надо. Как выдаст, выдаст, аж во  где...  сжимает!
Нет, не сорвется. А работали-то  сколько!  Ни  со  временем,  ни  с  чем  не
считались, хотя кое-кто и палки в колеса совал. Семь потов сходило... А  там
черт его знает! Это же сцена... -  Он  тихо  смеется,  лицо  его  становится
широким и добрым, а в глазах искрится лукавство. - Вытянет  Звон!  Не  таких
учил перевоплощаться. Сколько их, мальчиков безусых, прошло через мои руки!
      - Присутствие авторов на премьере - это традиция?
     Миленко. Почти да. В театре все знают, что  ты  здесь.  После  премьеры
надо подняться на сцену...
      - Пряма туда?
     Миленко. Ну и, наверное, надо что-то сказать зрителю.
     "Все. Все мосты сожжены. Черт меня дернул ехать  сюда!  Можно  же  было
что-то придумать, чтобы не ехать".
     Миленко. Я подскажу, когда надо будет подняться на сцену.  Актеры  сами
крикнут: "Автора!" Там  три  ступеньки,  в  темноте  можно  споткнуться.  Мы
вместе пойдем, и Рита с нами.
      - Так нужно?
     Миленко. Да. Будет областное и городское начальство, пресса...
     "Господи! Хоть заболеть бы... Что же я говорить-то  буду?  Отрывка  тут
не прочитаешь и биографии не расскажешь. Вот влип! Втянул меня дядя Костя  в
это дело!"
      - А без этого можно? Миленко. Без чего?
      - Ну, без речей.
     Константин Данилович опять расплывается в широкой улыбке и даже  как-то
короткими раскатиками подхохатывает, поправляя на голове седую прядь.
     Миленко. Пару слов-то скажешь! Чего-нибудь придумай...
     "Чего-нибудь..." Вам, дядя Костя, хорошо говорить  -  "чего-нибудь",  а
мне выступать  надо.  Первый  раз  перед  своими  первыми  зрителями.  Перед
читателями-то я уже насобачился, а тут театр, рампа, актеры. Вот  влип!  Вот
втравил меня дядя Костя! Скорее бы уж все начиналось и  кончалось.  Раз  так
надо, значит, надо!"
     Миленко. Музыка очень хорошо легла  на  весь  спектакль.  Недаром  Таня
ночи не спала. Молодец! Рахманинов  будто  специально  для  этого  спектакля
свой Первый концерт написал, Сережа, и аккорд - бум! бум!.. потом  борьба  -
та-та-та-та... и опять  -  бум,  бум,  бум...  а  в  левом  углу  шахтерская
лампочка то ослепительно горит, когда все хорошо, то мерцает,  когда  Сергей
в больнице, то гаснет, когда  идет  операция,  и  в  конце  спектакля  вновь
пылает во всю силу, и музыка - бум.! бум! Жизнь продолжается!  Всем  Смертям
назло!  -  Миленко  загорается  идеей  спектакля,  жестикулирует  руками   и
пытается передать и звуками и мимикой и свет, и музыку, и  игру  актеров,  и
мизансцены,  и  реакцию  зрительного  зала..  -  Таня  хотела   использовать
Метнера, потом отказалась, он суше, Рахманинов  сочней,  сложней.  Правильно
сделала. (Таня -  симпатичная  белокурая  девушка,  преподаватель  музыки  в
одной  из  липецких  школ  -  его  дочь.)  А  Кляу-зер  молодец!  Шахтерская
лампочка - это здорово! Образ спектакля! Хороший он  художник-оформитель!  И
человек  порядочный.  Я  тебя  знакомил  с  ним.  Такой  небольшого   роста,
щупленький... - Константин Данилович умолкает, пыхтит  папиросой,  о  чем-то
думает.
     Ветер гонит по тротуару опавшую листву,  она  летит  к  нам  под  ноги,
шурша по асфальту легкой поземкой. На склоне холма, у памятника Петру I,  на
ярко-желтой листве стоит группа девушек, что-то громко  обсуждают  и  весело
смеются.
     "Если придут в театр, им понравится? Может быть, ни  к  чему  им  чужие
страдания, жизнь достаточно длинна, хватит и своих? Но чтобы их  преодолеть,
нужно мужество. А спектакль способен воспитать?"
     В высокой синеве грузно проплыл длинный клин гусей. "Из моей  Добринки,
на  Донбасс  полетели.  А  может,  выйти  на  сцену  и  никаких   речей   не
произносить. Просто поклониться и уйти. Так и сделаю.  Обхитрю  дядю  Костю.
Пусть сердится".
     Над левобережным Липецком стлалось густое облако белого  пара,  оно  то
закрывало серые громады  доменных  печей,  то  вмиг  рассеивалось,  открывая
всему  городу  фантастические  хитросплетения   трубопроводов,   кабелей   и
лестниц. То там, то тут плескались оранжевые языки пламени, и тогда  осеннее
солнце, затянутое реденькой грядой облаков,  казалось  тусклым  и  холодным.
Небо  раскатистым  громом  черканул  истребитель  и,  превратившись  в   еле
заметную точку, скрылся из виду.  Над  западной  окраиной  металлургического
завода клубились тучи, но меленькие, светлые, не грозя дождем, и бабье  лето
спокойно и уверенно плыло серебряной паутиной, натканной где-то за  городом,
в светлой бескрайней стерне, среди широких русских полей.
     Миленко. Я думаю, что получился нужный для молодежи спектакль.  Мы  вот
говорим: хорошая нынче смена растет. В основной массе, конечно же,  хорошая,
иначе и быть не может. Но  ведь  есть  среди  этих  хороших  и  хулиганы,  и
пьяницы, этого никто не станет отрицать. Есть которые легкомысленно  смотрят
на любовь, брак, семью. Да возьмем и тех хороших ребят!  -  Миленко  рубанул
ладонью воздух и весь как-то  поджался,  собрался.  -  И  кто  знает,  какие
трудности придется ему преодолевать и в  личной,  и  в  общественной  жизни!
Сможет ли он достойно преодолеть  их  и  выйти  победителем?!  -  Константин
Данилович будто продолжал со мной тот снор,  что  был  в  письмах.  -  Очень
нужны такие спектакли молодежи!
      - В этом ви убедили меня значительно раньше. Но получится ли?..
     Миленко. Не-е-е-е. Звон потянет! Лисовская с Горячевой не  отстанут,  а
это полдела! Даже  больше  чем  полдела.  Не-е-е-е,  они  как  выдадут,  как
выдадут!.. Иной раз на репетиции аж вот где хватает. - Он  хищно  растопырил
пальцы и приблизил их к шее. - Слеза выступает...
      - Вот этого бы не нужно.
     Миленко хохочет короткими раскатиками.
     Миленко. Да не от жалости слеза...  Профессиональное  это  у  меня.  От
хорошей игры актера. От точного проникновения в  суть  образа.  Нет,  должно
получиться! Должно!
     До самого вечера бродили мы с дядей Костей (так  я  его  мысленно,  про
себя, называл) по Липецку, надеясь и боясь, ожидая вечера  и  премьеры,  как
приговора. Мы сделали все, что могли, и изменить теперь  что-либо  было  уже
не в наших силах. Через  несколько  часов  откроются  двери  театра,  придет
зритель, вспыхнет рампа, выйдут на сцену артисты, и суд свершится. Мы  будем
только свидетелями. Но приговор вынесут нам.
     А  жизнь  идет  и  посылает  мне   все   новые   и   новые   письма   и
корреспонденции. По приезде в Ворошиловград нахожу письмо из  "Комсомольской
правды".
     "Уважаемый Владислав Андреевич!
     Редакция газеты "Комсомольская правда" хотела бы задать  вам  несколько
вопросов,  касающихся  вашего  творчества.  С  этой  целью   мы   могли   бы
командировать  в  Ворошиловград   своего   корреспондента.   Будьте   добры,
сообщите, в какой день и час вы сможете принять его".
     И вот я беседую с корреспондентом.
     Корреспондент. У нас много говорят и пишут  о  природе  героического  в
литературе,  дискуссии  о  "статусе"  положительного   героя   стали   почти
традиционными... Само собой разумеется, что тема  героического  в  искусстве
вплотную смыкается с  аналогичной  проблемой  в  жизни...  Как  писатель  вы
дебютировали героической темой...
      - Настоящий, полнокровный, так сказать, положительный герой,  конечно,
нужен литературе, скорее он нужен читателю, всем нам. Но это не значит,  что
писатель  должен  обязательно  "натаскивать"  одного  из  персонажей  своего
произведения до  кондиции  стопроцентной  "положительности".  Тут  уж,  будь
добр, иди за правдой жизни, логикой событий, обусловленной тем  кругом  лиц,
который избрал для изучения. Самый положительный герой  -  это  сама  жизнь,
правдивое ее отображение. Будет отсутствовать этот герой  в  произведении  -
не   спасут   никакие   умозрительные   схемы,   выверты,   лжесложности   и
лжефилософствования.
     Корреспондент.  Некоторые  критики  любят  проводить  параллели   между
биографиями писателей...
      - Да, один корреспондент добивался у меня "признания" - думал ли  я  о
Николае Островском, когда лежал на  операционном  столе...  Я  категорически
против того, чтобы проводить какие-то аналогии между писателями  и  сходными
судьбами. Писателей, с моей точки зрения, следует распределять по  "обоймам"
только по суровой мерке их талантов.
     Если  я  чувствую,  что  писатель  не  любит  людей,  что  у  него  нет
глубинного, подлинно народного целомудрия, он для меня  пропадает.  Вся  эта
словесная эквилибристика, за которой стоит  нечто  реальное  и  осязаемое  -
вялость в страстях и  привязанностях,  инфантильность  мышления,  нечеткость
социальных ориентиров, - ничего, кроме дурного, не принесет читателю.
     Корреспондент. Сейчас, как вы сказали, работаете над повестью  о  селе.
Не значит ли, что деревенская тематика ближе вам и вы  намерены  именно  там
искать своих героев?
      - У  каждого  человека  есть   свои   истоки,   своя,   если   хотите,
родословная, и, отправляясь в жизненный путь, он берет оттуда  -  из  родной
почвы - очень многое.  Уже  там  кристаллизуются  изначальные  элементы  его
воли,   его   эмоций,   симпатий   и   антипатий...   Все   это    категории
мировоззренческого характера. Вполне понятно, что в жизни  они  претерпевают
известную корректировку - подчас очень большую.  Мой  новый  герой,  кстати,
как и я сам, родом из степной российской деревни. Но не это  самое  главное.
Характер человека, его взгляды и  чувства  не  складываются  вне  времени  и
общества. В жизнь моего поколения  страшной,  непоправимой  бедой  ворвалась
война. И "эхо войны" так или иначе звучит  и  в  судьбах  тех,  кто  родился
после ее окончания. Пусть опосредованно, но война вошла в их  жизнь,  чем-то
задев, нарушив естественную природу вещей.  Искания  MOjro  героя  не  менее
сложны и драматичны, чем искания Сергея Петрова. Так,  по  крайней  мере,  я
думаю. А что же сказать о том, какая тематика ближе? Не знаю.  Пишу  о  том,
что волнует, и по-другому не могу.
     ...В зрительный зал драмтеатра мы вошли после третьего  звонка.  Справа
от меня сидела Рита с Танюшкой  иа  руках,  слева  подобранные  и  робкие  в
непривычной обстановке мама и папа. Мы опустились в кресла, и в тот  же  миг
откуда-то сверху,  сзади  и  с  боков  ударяли  густые,  тревожные  аккорды,
поплыли по залу, заполиили его я заметались от потолка к полу,  от  сцены  к
стенам, беспокойные и гулкие. В  левом  верхнем  углу  сцены  яркой  звездой
вспыхнула  шахтерская  лампочка,  алым  заревом  загорелся  занавес,   знамя
квлыхну-лось,  и  по  нему  хлестануло  белой  кипенью   букв;   "Ленинскому
комсомолу посвящается!" Потом  знамя  затрепыхалось,  уплыло  вверх,  музыка
стихла, и я увидел  на  сцене  Taню.  Счастливая,  радостна",  она  вытирала
чемодан, собираясь в отпуск, и ждала своего Сережку. Рита сжала мне  колено,
отпустила  и,  успокаиваясь,  похлопала  меня.  Из-за  правой  кулисы  вышел
Сергей, большой, сильный, счастливый, еще не прошедший через все  то,  через
что должен будет пройти.  В  переднем  ряду  партера  кто-то  приподнялся  и
посмотрел на нас. "Сличают, - шепнул Константин Данилович.  -  Не  обращайте
внимания".  На  сцену  вышли  ребята  из  Сергеевой   бригады,   загомонили,
заспорили... Спектакль начался.
     Я верил во все происходящее и не верил,  угадывал  своих  героев  и  не
угадывал, всем существом проваливался в иную жизнь  и  вновь  возвращался  к
действительность, в этот переполненный зал,  но  со  сцены  я  сном  и  явью
накатывались воспоминания, уводили в иной мир, и другое время обжигало  мозг
болью. Порой хотелось крикнуть актерам: "Стойте! Вы не так живете!"  Но  уже
в следующую минуту я соглашался с ними и вновь уходил в ту жизнь, уже  не  в
силах ни  протестовать,  ни  соглашаться.  Жизнь  то  скручивалась  в  тугую
спираль, то резко раскручивалась, бросая то  в  сон,  то  в  явь.  Проревела
сирена "скорой помощи", и с уст Тани Петровой уже сорвалось страшно,  как  в
предсмертном  кряке,  имя  любимого,  замигала  я  чуть  было   не   погасла
шахтерская  лампочка,  захлопали  белые  двери  палат,  и   Сережка   Петров
беспокойно  заметажи  в  наркозном  бреду.  Рита  сжимала   мне   колено   и
побелевшими губами шептала что-то на  ухо  Татьянке.  Дочь  никак  не  могла
понять происходящего на сцене и осторожно допытываласъ у мамы, дескать,  про
папу все это или про другого дядю. Кто-то из зрителей обернулся и шикнул  на
них: "Не мешайте!"
     Петровы остались на сцене одни.  Узкий  луч  света  отчетливо  высветил
бледное, осунувшееся лицо.
     Сергей. Маме всего  писать  не  надо,  У  нее  бодьцое  сердце.  Вот  и
кончилось наше счастье... Ты не приходи ко мне, Таня. Так будет  лучше.  Для
нас обоих. Уйди от меня. Я прошу тебя, уйди!
     Оаа сделала три шага к рампе, остановилась, лицо  ее  искривилось,  как
от невыносимой боли, и  все  тело  само,  будто  против  воли,  рванулось  к
Сергею, лежащему на больничной койке,  и  рыдания,  вырвавшиеся  из  глубины
души, стегнули по замершему аалу.
     Таня. Я не уйду от тебя! Что хочешь делай со мной, не уйду.  Мне  жизнь
без тебя не нужна.
     Я повернул голову и посмотрел влево. Закрывшись обеими руками,  плакала
мама. Отец побелевшими пальцами сжимал подлокотник  кресла  и  не  отрываясь
смотрел на сцену. Я встал и, согнувшись, пошел к выходу.
     В фойе Миденко чиркнул спичкой, подал мне папиросу, сказал:
      - Звон-то выдает... Вот выдает. Не-е-е-е... Все  правильно!  И  ребята
из  бригады  обкатаются.  А  тищина-то  какая  стоит!  Во,  пригвоздили  так
пригвоздили!
     В углу, против нас, уткнувшись  лицом  в  стену,  плакала  девушка.  Ее
голубое мини-платьице подпрыгивало  в  такт  вздрагивающим  плечам,  обнажая
тонкие, худые ноги  и  розовые  пристежки  к  чулкам.  Константин  Данилович
сделал движение, чтобы подойти к ней, я остановил его:
      - Пусть плачет...
     Через минуту девушка успокоилась и,  вытирая  черные  слезы  с  длинных
накрашенных ресниц, пошла в зал.