- Ха, любовь!.. Где ты ее видела! В кино заграничном? Ромео!..
      - Плюешь ты, Вера, в душу, а зачем?.. Сама не знаешь. Ослепла ты,  что
ли, со зла на свою жизнь?
      - Непонятная   какая-то   ты...   -   медсестра    опустила    голову,
задумалась. - Пятый месяц  около  него...  Спишь  где  попало,  на  полу,  в
инвалидской коляске... лишь бы рядом с его койкой... Неужели  не  хочется  в
кино, на танцы?..
      - Успеем. У нас еще все впереди!
      - А куда-то ты ездила вчера? - подозрительно сощурила глаза сестра.
      - В собес, пенсию оформляла.
      - Тю-у-у... А Пинский-то наш распинался: "Вот и кончилась  поэма.  Ищи
ветра в поле! Теперь ее сюда палкой не загонишь! Пошутила, и хватит..."
      - Как пошутила?! - остолбенела Таня.
      - Дите ты несмышленое, что ли? Ну,  люди  думали  -  бросила  ты  его,
бросила... Понимаешь?..
     Таня раскрыла рот и не смогла выговорить слова.  Ее  будто  ударили  по
голове чем-то тупым и тяжелым. Вспомнила, как вчера, когда она  возвращалась
с шахты, где была по Делам Сергеевой  пенсии,  к  ней  подбежала  лаборантка
больницы и с расширенными от удивления глазами спросила:
      - Как?.. Ты вернулась?
     Тогда Таня не поняла ни ее вопроса, ни удивления. Ей было некогда.  Она
спешила к Сергею, которого впервые за время болезни не видела почти сутки.
     А уже в больничном  коридоре,  почти  у  дверей  палаты,  ее  встретила
санитарка тетя Клава. Всплеснула руками, обняла, расцеловала в  обе  щеки  и
заплакала.
      - Что с Сережей? - испуганно охнула Таня.
      - - Да ничего, глупышка,  ничего...  все  славно  вышло...  -  вытерла
слезы улыбающаяся санитарка.
     Только теперь поняла  Таня  виденное  вчера.  Ей  вдруг  стало  стыдно.
Стыдно за людей, усомнившихся в ее чувствах к мужу. Будто не  они  оскорбили
ее недоверием, а она сама сделала что-то подленькое и низкое.
      - Страшная жизнь у таких, как ты,  Вера...  -  тихо  сказала  Таня.  -
Будто не люди вы, а волки. И понятия у вас какие-то другие.


11

     А дни шли своим извечным чередом. Шли  так,  как  им  и  положено  идти
самой  природой.  Операция  на  стопе  Сергея  прошла   блестяще.   Кузнецов
надеялся, что через месяц он сможет встать на ноги  и  сделать  свои  первые
шаги. Хирург ждал этого дня, как праздника.
     Для  Петровых  наступили  мучительные  дни,  полные  тревог,  раздумий,
искании: как жить дальше? Порой Сергею  казалось,  что  новый  путь  найден,
выход есть. Но стоило вникнуть в детали, как непреодолимой стеной  вставало:
нет рук, совершенно беспомощен...  И  все  рушилось.  Отчаяние  предательски
шептало на ухо: "Спета твоя песенка, парень!" Хотелось вскочить и  закричать
что есть мочи: "Шалишь, стерва! Я еще допою свою песню!"  Но  в  душу  вновь
прокрадывалась жалость к себе, возвращались сомнения:  а  может,  и  вправду
спета эта песня, называемая жизнью?
     Он смотрел на жену, ища в ее глазах поддержки, а она сидела  маленькая,
щуплая, с  заострившимся  носиком,  глубоко  запавшими  глазами  и  казалась
девочкой-школьницей,  которую  незаслуженно   и   горько   обидели.   Сергей
внимательно всматривался в лицо  жены,  неожиданно  открывая  в  нем  что-то
новое. Таня вдруг переставала казаться обиженной  школьницей  и  становилась
взрослой женщиной с какой-то ободряющей  внутренней  силой.  И  тогда  опять
отступало отчаяние, давая место новым надеждам и новым планам.
     В  начале  августа  серьезно  ухудшилось  состояние  Егоры-ча.   Старик
бодрился, скрывал, что ему тяжело, но с  каждым  днем,  и  это  было  видно,
маскировать свой недуг ему становилось все трудней и  трудней.  Реже  звучал
его раскатистый смех, день ото дня тускнел  блеск  еще  недавно  искрившихся
глаз, и  шутки,  что  щедро  отпускались  по  различным  поводам  монотонной
больничной жизни, уже почти не слышались в одиннадцатой палате.
     Григорий Васильевич подбадривал больного, но у самого, когда уходил  из
палаты, хмурились брови в озабоченной складке, беспомощно обвисали плечи.
      - Что с Егорычем, Григорий Васильевич? - шепнул ему на ухо  Сергей.  -
Он почти не спит, мучается. Разве вы не видите?
      - Ничего, Сережа, ничего... спасибо, я вижу,  -  грустно  ответил  ему
Кузнецов.
      - Егорыч,  так  нечестно,  -  шутливо  сказал  однажды  Сергей.  -   Я
собираюсь на ноги подниматься, хотел с вами по свежему воздуху  погулять,  а
вы...
      - Вот отпустит меня эта зараза, Сережа,  явимся  в  ходячее  общество,
как вновь нарожденные! Человеку без воли  никак  нельзя.  Каким  бы  ни  был
высоким потолок, он давит, душно под ним. Иной раз  рубаху  хочется  рвануть
на груди да на небо посмотреть, деревья послушать. - Егорыч помолчал,  долго
смотрел отсутствующим взглядом в потолок, потом глухо добавил:  -  На  улицу
мы с тобой, Сережа, выйдем. Обязательно выйдем.


12

     Спокойную, неторопливую санитарку тетю Клаву будто подменил кто.
      - Доктор, доктор! - закричала она во весь голос. -  Сережка  встал!  -
Метнулась  к  ординаторской  и,  столкнувшись  нос  к  носу  с   Кузнецовым,
вцепилась в халат. - Поднялся на ноги Сергей-то! Господи, да скорей  же  вы!
Встал ведь, родимый!
     Сергей, перепоясанный через  грудь  бинтами,  босой,  в  синих  трусах,
стоял около койки, бледный, худой, и открыто, по-детски, улыбался.  Рядом  с
ним, придерживая его за спину, стояла Таня.  У  раскрытых  дверей  толпились
больные, дежурные сестры, няни, врачи, смотрели и не  верили  своим  глазам:
человек восстал из мертвых. Егорыч, морщась от  боли,  сидел  на  постели  и
приговаривал:
      - Молодец! Аи да Сережка! Аи да герой! Орел парень! Так держать!
     А  у  "орла"  кружилась  голова,  черными  пятнами   застилало   глаза,
подкашивались ноги, и крепкий  деревянный  пол  норовил  ускользнуть  из-под
него, словно качающийся на волнах утлый плотишко.
     В тот день Сергей дважды поднимался на ноги. Во  второй  раз,  простояв
минуту, попытался шагнуть. Дернул ногой, на" мереваясь выбросить ее  вперед,
зашатался и беспомощно упал на постель.
      - Черт возьми! - выругался он. - Ходить разучился! Ноги  как  каменные
стали... слушаться не хотят. - Он посмотрел на Таню и,  словно  оправдываясь
за свое неумение ходить, виновато заговорил: -  Равновесие  трудно  держать,
качает во все стороны. Хочешь  руку  выбросить  и...  А  нога  нисколько  не
болит! Не веришь? Придержи немного, я пойду...
      - Не надо, Сережа, я верю. Но ты устал. Хватит на сегодня.
     А ночью Сергей и Егорыч опять не сомкнули  глаз.  Да  середины  ночи  в
окно  заглядывала  луна,  заливала  палату  голубоватым  светом,  и  больным
казалось, что она напоминает о чем-то давнем, недосягаемо далеком.  Душевная
боль слизалась  с  физической  и  становилась  нестерпимой.  У  Сергея  ныла
натруженная нога; обливаясь потом, он метался по  постели.  А  Егорыч  часто
глотал порошки, не испытывая облегчения.
     Под утро Сергей задремал. Но тут же был разбужен  громким  вскриком.  В
палате горел свет,  около  мечущегося  в  бреду  Ивана  Егоровича  суетились
дежурная сестра и врач.
      - Звони Кузнецову, - услышал Сергей, - Готовь операционную.
     На  рассвете  Ларина  оперировали.  Григорий  Васильевич  на  расспросы
Сергея и Тани нехотя ответил, что операция  длилась  двадцать  минут  и  все
безрезультатно. Егорыча перевели.. Е другую палату.
     Таня бросилась к двери, но Кузнецов удержал, ее:
      - Не надо, он без сознания.
      - Как же так, Григорий Васильевич? - волнуясь, проговорил Сергей.
      - Вот так, Сережа, мы тоже не боги, черт возьми!


13

     Неожиданно Сергей открыл, что  дни  не  так  уж  длинны,  как  они  ему
казались некоторое время назад.  С  утра  к  нему  приходил  врач-массажист,
разрабатывал застоявшиеся суставы ног, потом несколько минут  Сергей  стоял,
с каждым разом все больше убеждаясь, что под ним довольно твердая опорл,  на
которую можно надеяться. Затем  Таня  перевязывала  его  полотенцами,  делая
некое подобие шлеи, бралась за нее, и эй делал три шага  к  пустующей  койке
Егорыча. Садился, отдыхал - и  снова  три  шага  назад.  Каждый  шаг  -  это
опаляющая все тело боль. От нее рябит в  глазах,  бегут  невольные  слезы  и
назойливо стучит молоточек в голове: "Еще шаг, еще, еще..."
     Сергей падал в изнеможении на койку, закрывал глаза, облизывая в  кровь
искусанные губы, твердил: "Одну минутку,  только  одну  минутку  отдохну..."
Вновь вставал и, превозмогая боль, делал мучительно трудных  три  шага.  Так
весь день. К вечеру этих шагов насчитывалось не так уж  много  -  около  ста
двадцати. Сергей вспоминал, что вчера их было  вдвое  меньше,  и  радовался:
значит, завтра их будет около трехсот. Ждал  этого  завтра,  коротая  душные
летние ночи в болезненном полузабытьи,  в  жадном  нетерпении  деятельности,
борьбы. Тосковал по Егорычу, к которому его не пускали.


14

     После операции, которая закончилась, не успев начаться из-за  очевидной
бесполезности хирургического  вмешательства,  Егорыч  почти  не  приходил  в
сознание. В редкие минуты, когда к нему возвращалось сознание, он  неизменно
поворачивал голову к сестре-сиделке и слабым голосом говорил:
      - Ничего, сестричка, мы еще повоюем...
     Отворачивался к окну и пристально всматривался  в  зеленеющие  деревья,
просторное голубое небо. И хлестала  старого  геолога  зелеными  ветвями  по
глазам тайга. И бередила душу надсадным зовом:
     "Зачем ушел от меня, Иван? Приди, залечу твою рану".
     Дал бы кто  Егорычу  крылья,  сбросил  бы  он  опостылевший  больничный
халат, зажал бы свою неугомонную рану и ринулся бы  в  омут  тайги.  Но  где
они, эти крылья? Жизнь подрубила их.
     Зимой  навещали  друзья.  До  сих  пор  лежит  в  больничной   тумбочке
привезенная ими кедровая ветка. Бывало, долгой бессонной ночью  достанет  ее
Егорыч, прижмет к щеке  -  ч  зашумит,  застонет  тайга  в  гнетущей  тишине
палаты, и забасят голоса друзей-геологов:
     "А помнишь, Иван, как в Уссурийской?.. А помнишь, как на Камчатке?..  А
помнишь?.."
     Все помнит Иван.
     И гордую радость новых открытий, и ласкающее тепло таежного  костра,  и
хилые плоты на свирепых горных  речках,  и  шестидесятиградусные  морозы,  и
огненные кольца лесных пожаров...
     Все помнит Иван.
     Одного  не  может  понять.  Неужели  его,  победившего  сотни  смертей,
перешагнувшего уйму невзгод, скрутит нелепая болезнь? Неужели посмеет?
     В один из моментов Егорыч  попросил  позвать  к  нему  Кузнецова.  Врач
вошел, сел на стул.
      - Как самочувствие, Иван Егорович?
      - Мы не дети, доктор! К чему играть в  прятки?  Сколько  мне  осталось
жить?
      - Егорыч...
      - Знаю, мало! - перебил Ларин. - Я о другом хочу  говорить.  -  Егорыч
помолчал, потом заговорил отрывисто: - Я слышал о  всяких  пересадках...  Не
специалист, не знаю. Говорят, пробуют и на  людях.  Моя  песенка  спета.  Вы
знаете это лучше, чем я. У меня крепкие, здоровые руки. Группа крови у  меня
и у него одна и та же. Вы понимаете, о ком я  говорю.  Рискните,  доктор!  Я
согласен. - Егорыч посмотрел на свои руки  и  опять  заторопился:  -  Я  дам
письменное согласие. Вот оно.  Сережа  молод,  ему  надо  жить.  А  мои  дни
сочтены... Риск сюит того... Если не получится пересадка, ему это  ничем  не
грозит. В случае же удачи... Прошу вас, Григорий  Васильевич!..  Это  -  мое
последнее желание...
      - Егорыч, дорогой вы мой! - взволнованно заговорил Кузнецов.  -  Я-  я
понимаю ваши чувства. Но, к сожалению, существует  в  медицине  такая  вещь,
как тканевая несовместимость. Так называемый барьер... Если бы я  даже  смог
пересадить ваши руки Петрову, они не  приживутся.  Наука  на  пути  к  таким
операциям, но еще не дошла.
      - Не думайте только, что это минутный порыв или еще  там...  -  сказал
Егорыч. - Нет. Я долго думал, прежде чем решился... когда  понял,  надеяться
мне больше не на что. Тешил себя мыслью, что хоть руки мои... А вы  мне  про
барьер... Эх, да сколько их, этих  барьеров,  на  пути  человека!  Вот  они,
руки, берите их, отдайте другому! Может быть, завтра или... они  уже  никому
не будут нужны. Никому...
     Кузнецов крепко стиснул руку Егорыча. - Не терзайте ни себя, ни меня.
      - Ладно, не буду. А диагноз моей болезни не скрывайте от меня. Я  знал
давно, с самого начала... у меня рак... С  пересадкой  рук  я  не  придумал.
Слышал по радио, американцы сделали такое...
      - То   была   простая   рекламная   сенсация.   Через   неделю   кисти
ампутировали,
      - А я боялся - умру, не успею... бумажку написал... оказалось, зря...


15

     Как ни старались Григорий Васильевич с Таней  скрыть,  в  какой  палате
лежит Егорыч, Сергей узнал об этом. В приоткрытую дверь  он  высмотрел,  что
до нее надо сделать около семидесяти шагов.
     "Семьдесят шагов! - думал Сергей. - Семьдесят раз  перенести  вес  тела
на  больную  ногу  и  мгновенно  выбросить  вперед  здоровую.   Костыль   бы
какой-нибудь! А чем держать? Ничего, плечом  буду  упираться  в  стену.  Она
покрашена, плечо должно скользить. На перевязке попрошу подложить  под  бинт
больше ваты. У меня без отдыха получается пятьдесят шагов. Мало. Но  это  же
не упираясь в стену! В коридоре  лежит  ковер.  Идти  по  нему  трудней,  не
хватало еще грохнуться среди дороги. Прибежит Кузнецов: "Кто разрешил,  черт
возьми!"
     План  перехода  от  своей  палаты  да  палаты  Егорыча  был  разработан
основательно,  до   мельчайших   подробностей.   Осталось   самое   трудное:
осуществить его. Сергей уже  представил  себе,  как  он  войдет  к  другу  и
совершенно  спокойно,  словно   они   только   вчера   расстались,   скажет:
"Здравствуй,  Егорыч!  Вот  забежал  навестить  тебя!"   Егорыч   улыбнется.
Приподнимется на локте и воскликнет: "Вот это да!  Вот  это  я  понимаю!  То
есть сам ходишь! Ну, садись, рассказывай!" Сергей сядет...
     "А в какое же время я пойду?  -  неожиданно  вставал  новый  вопрос.  -
Соберется толпа, увидит Кузнецов - и все... В тихий час!" - осенило Сергея.
     Когда  он  вышел  за  дверь,  первое,  что  поразило  его  и  заставило
остановиться,  -  это  необыкновенная  длина  больничного  коридора.  Узкий,
безлюдный, он тянулся куда-то в глубь здания, и казалось, ему нет конца.
     "Неужели до той двери  семьдесят  шагов?"  -  ужаснулся  Сергей,  робко
делая первый шаг.
     Заканчивая семнадцатый, Сергей увидел людей в дальнем  конце  коридора.
Их было четверо. Они медленно двигались к нему  навстречу,  наклонив  головы
друг к другу, тяжело приседая на ноги. Взглянув ниже, Сергей  заметил  в  их
руках носилки, покрытые белым.
     "Больных так не носят! - с непонятным страхом  подумал  он.  -  Чего  я
боюсь?" - резко, как внезапный выстрел  в  тишине,  ударила  мысль.  От  нее
закружилось в голове, тошнотворно засосало под ложечкой.
     В следующее мгновение Сергей увидел дверь,  к  которой  шел.  Она  была
настежь распахнута.
      - Кто умер? - дрогнувшим голосом спросил Сергей  поравнявшихся  с  ним
людей.
      - Ларин, - гулко ответил санитар.
     Коридор в глазах Сергея  качнулся,  словно  ящик,  неосторожно  задетый
чем-то тяжелым, и, дрожа, замер.
      - Стойте! - вскрикнул Сергей. - Куда вы его?..
      - Все мы смертны, сынок, - спокойно сказал человек.
     Егорыч лежал на носилках с высоко  поднятым  вверх  подбородком,  и  на
желтом морщинистом лице его застыло беспокойное, как вся прожитая им  жизнь,
выражение. Пепельно-белыми иголками торчали кусты бровей  и,  казалось,  еще
жили,  бессмысленно   утверждая   никогда   не   существовавшую   жестокость
характера.
      - Егорыч!  -  охнул  Сергей  и,  цепляясь  подбородком  за  скользкую,
холодную стену, медленно осел на пол.


16

     И в эту ночь Сергей не уснул.
     Вся собственная жизнь его шаг за  шагом,  событие  за  событием  прошла
перед глазами,  настойчиво  требуя  для  себя  новой,  более  емкой  оценки.
Поведение, поступки, мысли Его-рыча, на которые  Сергей  взглянул  теперь  с
иной стороны, становились для него ярким эталоном, с  которым  он  сравнивал
свое поведение, свои мысли и свои поступки.
     Когда забрезжил рассвет, Сергей с трудом  оторвав  от  подушки  голову,
поднялся на ноги и, превозмогая боль, начал ходить по палате.
     "Никакого послабления себе! Никакого!  Каждый  день  при-"  бавлять  по
пятьдесят шагов!" - тоном непререкаемого приказа твердил он себе.
     Утром, войдя в  палату,  Таня  увидела  Сережку  лежащим  на  полу  без
сознания.
      - Три  дня  постельного  режима,  -  распорядился   прибежавший   сюда
Григорий Васильевич. - Полный покой! Извини нас, - обратился он  к  Тане,  -
недосмотрели мы за ним в  твое  отсутствие.  Он  вышел  вчера  в  коридор  и
встретил там Его-рыча... словом, тело его...
     Таня широко раскрыла глаза, хотела что-то сказать и не смогла.
      - Нет больше Егорыча, - сказал Кузнецов и вышел.
     Опасения  Григория  Васильевича  о  возможных   последствиях   нервного
потрясения, к счастью, не оправдались. Молодой организм поправлялся,  быстро
набирая силы. К вечеру Сергей был  уже  на  ногах,  продолжая  тренировку  в
ходьбе. И никакая сила не могла  остановить  его  желание  скорее  стать  на
ноги, вырваться из опостылевшего плена неподвижности.
     Все чаще и чаще Сергей и Таня заводили разговор о  предстоящей  выписке
из больницы. Каким он будет, этот день? Что  ожидает  их  там,  за  высокими
воротами больницы?  Эти  вопросы,  как  и  множество  других,  пугали  своей
неясностью, торопили. Хотелось скорее домой, хотя оба не представляли  себе,
какие огорчения и радости принесет им жизнь дома.
     И с больницей, к которой привыкли, было трудно расставаться. Все в  ней
стало удобным и привычным в его новом положении. На эту половицу он  впервые
ступил йогами. Вот там упал. А та трещинка  на  потолке?  Она  много  знает.
Человек лежит на спине, сдерживает стоны, а пальцы  ампутированных  рук  его
горят, словно их жгут каленым  железом.  В  эту  дверь  каждое  утро  входит
Григорий Васильевич, улыбается и неизменно спрашивает: "Как спалось?"  Потом
по очереди в нее заглядывают,пришедшие на дежурство и уходящие  домой  няни,
сестры, приветливо машут рукой, здороваясь, или с  улыбкой  кивают  головой,
прощаясь. А что будет там? Что?  Как  встретят  на  улице  незнакомые  люди?
Будут смотреть с жалостью и любопытством...
     В субботу приехали  Рафик  Мамедов  и  Николай  Гончаров,  Ввалились  в
палату шумные, взбудораженные.
      - Сережка, чертяка ты эдакий! - бухнул с порога Николай.  -  Детищу-то
твоему, комсомольской бригаде, коммунистическую присвоили!
      - Ну-у-у... - приподнял голову с подушки Сергей. - Вот здорово!
      - Ребята именинниками ходят! Ног под собой не  чувствуют!  -  заспешил
Мамедов.  -  Кодекс  пишут,  завтра  к  тебе  нагрянут  -  клятву   какую-то
придумали.
      - Коля, набрось на меня пижаму. - Сергей сел, свесил ноги.  -  Клятву,
говоришь? А  нельзя  ли  без  показухи?  Зачем  она?  Разве  в  ребятах  кто
сомневается?
      - Ну, Сережка, они же тебя отцом крестным считают. Ты  для  них...  Да
что там для них, для всех нас пример! Понимаешь?
      - Не надо об этом, Коля.
      - Нет, надо! - рубанул ладонью воздух Рафик.  -  В  жизни  знаешь  как
бывает! К амбразуре всегда  есть  две  дороги  -  вперед  и  назад.  Не  все
выбирают первую. А надо, чтоб все! Понимаешь! Все!
      - А ты сам разве избрал бы вторую? - спросил Сергей.
      - Н-не знаю... Раньше не знал, теперь знаю.
      - Чего там... не знаю, знаю... Окажись тогда на  моем  месте  и  ты  и
Николай, вы просто забыли бы, что он есть, этот второй путь.
      - На "пять-бис" загорелась лента транспортера,  -  медленно  заговорил
Гончаров.  -  Моторист,  пацан  девятнадцати  лет,  школу  только   окончил,
испугался и убежал. Стоило ему  встать,  нажать  кнопку  и  пригоршней  воды
погасить огонь... без малейшего