ий  воздух  струился  над
накаленной бетонкой, знойной рекой тек  из  сопл  рычящих  турбин.  Аэропорт
приливал  и  отливал  людскими  потоками,  спешил,  волновался,  жил   своим
беспокойным привычным ритмом.
     Нас встретил  представитель  бюро  Федор  Иванович  Мopгун,  как  потом
окаавлосъ, добрейшей души человек, с застенчивой улыбкой и  живыми,  темными
глазами. Он заметил нас издалека  (с  Тарасом  Михайловичем  Федор  Иванович
давно знаком) и отчаянно замахал руками, пытаясь ее то  остановить  нас,  не
то повернуть назад, к самолету. Мы действительно остановились  и  недоуменно
переглянулисъ.
      - Федор Иванович что-то придумал,  -  без  всякого  энтузиазма  сказал
Тарас Михайлович и, покрякивая, полез в карман за сигаретами. -  А-а-а...  -
вдруг протянул он, - все ясно!.. - и коротко  рассмеялся.  -  Вот  смотрите,
братцы-кролики! Сейчас нас повернут к ероплану, выстроят у  трапа  и  станут
фотографировать.
      - Этого еще не хватало! -  баском  протянула  Ангелина  Капитоновна  и
засияла от удовольствия.
     Моргун коротко расцеловался с нами и погнал назад, к трапу.
      - Понимаете,  в  чем  дело-вопрос!..  "Вечерка"  просит,   а   самолет
угонят...
      - Аэропорт  не  собираются  разрушить?   -   шутливо   спросил   Тарас
Михайлович.
      - Так аэропорт - это не то. Просили, чтобы самолет  на  карточке  был.
Вот в чем дело-вопрос. -  Он  вытирая  платком  вспотевший  лоб  и  смущенно
yлыбался. - Как долетели?..
     Киев... Он создан для того, чтобы поражать. Он  не  может  не  поразить
своей красотой. Этмэт город нельзя  спутать  ни  с  каким  другим.  Широкий,
величавый  Днепр,  окаштте  купола  соборов.  Крещатик  с   ровными   рядами
каштанов... (Нет, такое может только присниться!
     В небольшом автобусе "мл петляли по улицам, густо  обсаженным  тополями
и  каштанами,  пересекали  многолгодные  площади,  спускались  с   горок   и
взбирались наверх; то справа, то  слева  режущим  глаза  блеском  вспыхивали
купола, наваливались громады  многоэтажных  домов,  и  мы  с  Ритой  крутили
головами, восхищенно ахали и старались все запомнить.
      - Первый раз в Киеве? - спросил Федор Иванович.
      - Нет, - ответила Рита. -  Лет  пять  назад  приезжали  со  Славой  на
протезный завод. Но тогда была зима, а на руках у меня  семимесячная  дочка,
так что...
      - Киев смотреть надо в мае,  когда  зацветут  каштаны...  -  задумчиво
глядя  в  окно,  сказала  Ангелина  Капитоновна,  повернулась   ко   мне   и
затараторила: - Ты знаешь, Славка, это поразительно! Рано утром  выйдешь  на
Крещатик, а там каштаны цветут! Рой свечек,  ну,  черт  побери,  умирать  не
хочется!
      - Умирать и без каштанов не хочется, - блеснул золотыми  зубами  Федор
Иванович. - Киев всегда хорош. Вот выберем время, я вам покажу  его.  Махнем
на Труханов остров, уху заварим...
     Я отвернулся к окну и рассмеялся.
      - Что, не верите?
      - Да нет, Федор Иванович, верю. В Ворошиловграде  у  меня  есть  друг,
так он нас этим летом в Крыму ухой обкормил.
     Мы остановились в гостинице "Днипро". В  номере  я  подошел  к  окну  и
ахнул. Прямо передо мной, за небольшим  леском,  в  ярких  солнечных  бликах
играл Днепр, справа ажурной нитью висел  мост,  а  слева,  упершись  в  небо
крестом, возвышалась Владимирская горка. Но любоваться красотами Киева  было
некогда. В дверь постучал Федор Иванович и сообщил, что через  полтора  часа
у нас выступление в Дарнице, а так как  шелкопрядильный  комбинат  находится
на другом конце города, то сейчас самое время  выезжать.  Автобус  внизу,  у
подъезда.
      - Значит, так, отцы (это мы с  Тарасом  Михайловичем),  -  говорила  в
автобусе Ангелина Капитоновна, - если я  буду  читать  композицию  полностью
(композиция по повести "Всем смертям  назло...",  за  которую,  кстати,  она
была удостоена здесь же, в  Киеве,  звания  лауреата),  то  мне  потребуется
сорок пять минут, если сокращенный вариант, без дневника  и  весны  в  самом
начале, то минут двадцать пять - тридцать.
      - А сколько нам времени отпустят? - спрашиваю я.
      - Время не ограничено. - улыбается Моргун. -  В  пределах  одного-двух
часов, конечно.
      - Тебе,  старичок,  сколько   нужно?   -   обращается   ко   мне-Тарас
Михайлович.
      - Ну, смотря какая аудитория соберется...
      - Одни женщины, - уточняет Федор Иванович.
      - Минут тридцать...
      - Значит, таким образом... Тебе тридцать, Ангелине двадцать  пять,  ну
и двадцать минут мне. Больше чем на час двадцать  аудиторию  задерживать  не
следует. Положитесь на мой опыт.
     Наша встреча с работницами комбината  продолжалась  более  двух  часов.
Даже Тарас Михайлович не мог предположить, что у киевских  ткачих  возникнет
к нам такая уйма вопросов, а в конце встречи им всем, как одной,  захотелось
показать свои рабочие места и продукцию, которую выпускают.  Федор  Иванович
ходил вслед за нами, покашливал  в  кулак  и  начинал  злиться.  Времени  до
второго нашего выступления, которое должно состояться уже  на  другом  конце
Киева, во Дворце культуры химиков, было в обрез.
      - Ребята, в чем дело-вопрос, нас  же  люди  ждут!..  -  шептал  он  то
одному, то другому на ухо.
      - А здесь тоже люди. И, на  мой  взгляд,  неплохие.  Есть  даже  очень
неплохие, -  с  серьезным  видом  шепнул  ему  Тарас  Михайлович,  затянулся
сигаретой и хмыкнул в седые усы: - Очень неплохие!
     ...К химикам мы приехали за  десять  минут  до  начала  встречи.  Федор
Иванович сиял, и играющая в  фойе  музыка,  казалось,  была  заказана  им  и
звучала в его честь.
      - Надо уметь оперативно работать, вот в чем дело-вопрос!
     Давно надо бы привыкнуть  к  подобным  встречам  и  выступлениям  и  не
волноваться до холодного пота на лбу, тем более что  всего  несколько  часов
назад уже поборол противную дрожь, шагнул к людям и говорил с  ними.  Теперь
все надо повторить. И первый шаг, и первое слово,  но  уже  в  другом  зале,
перед другими людьми, и опять надо за эти короткие тридцать минут ужиться  с
ними, попытаться понять их и стать понятным для  них.  К  такому  невозможно
привыкнуть.
     Я посмотрел в зал  из-за  кулисы,  когда  Ангелина  Капитоновна  читала
середину  композиции.  Зал  был  полон.  В  ярком  свете  люстр  лица  людей
показались сосредоточенными и  напряженными.  Несколько  женщин  в  передних
рядах вытирали слезы.
     "Наде бы пожестче читать, - подумал я,  слушая  Захарову.  -  Сергей  и
Таня не должны вызывать жалостъ. Если только  одна  жалость,  то  зачем  все
это? Главное не то, что выпало на  их  долю,  а  то,  как  они  преодолевают
трудности... Это должно звучать  убедительно  и  точно...  Всегда,  везде...
Ангелина Капитоновна очень податливый человек, увидит слезы в  зале  и  сама
срывается, на бабью жалость, Начивает жалеть и персоважей и слушателей.  Это
скверно. Не следует идти на поводу у  зала.  Перед  каждым  выступлением  ее
необходимо разозлить, тогда она читает блестяще".
     Композицию слушали внимательна, Захарова увлеклась и читала без  купюр,
все подряд, забыв о том, что время  ограничено.  Встреча  затятивалвсь,  Мне
предстояло выступать последним, говорить перед, утомленной аудиторией  очень
трудно, это я знал.
      - Ничего, старичок, вее образуется, - успокаивал Тарас  Михайлович.  -
Публика подобралась благодарная, слушают тебя всегда  с  интересом,  бояться
нечего.
     Ангелина Капитоновна закончила читать и под гром аплодисментов ушла  со
сцены, утомленная и девольная.
      - Народ собрался... - шепнула на ходу, - муха пролетит - сдышно!
     "Муха... А у меня- всего пжтнадцать минут! Не аваешь,  с  чего  начать,
что сократить и чем закончить"".
     Аудитория  действительно  подобралась,  благодарная.  Слушали   затаив,
дыхание. Я с первых же сдо" почувствовал ту благожелательность  и  внимание,
которые немедленно передаются от слушающих к говорящему.  Говорить  хотелось
много и откровенно. Во второй половине выступления, когда  я  рассказывал  о
своих мытарствах по издательствам и журналам, мое  внимание  привлек  чей-то
пристальный, неотрывный взгляд. Попытка уйти от  него  не  принесла  успеха.
Меня как  будто  гипнотизировали.  Я  посмотрел  в  дальние  ряды,  пробежал
взглядом по ближним, остановился на первых и внезапно умолк, сам не  понижая
отчего.
     В пятом кресле от края, слева,  сидел  мой  давний  киевский  редактор,
делал какие-то еле заметные знаки руками и широко улыбался. Я оборвал  паузу
и продолжал выступление. Не знаю  уж,  как  мне  удалось  закончить  его.  Я
что-то говорил, и скорее по инерции, потому что в памяти вдруг с  необоримой
силой вспыхнули в  те  полные  надежды  и  тревог  дни  в  ожидании  приезда
редактора, и первая встреча с ним, и его  исчезновение  в  Кадиевку,  и  его
советы, и мои усилия в  попытках  переписать  повесть  по  его  рецептам,  и
статья в областной газете с неумеренными похвалами, и  возврат  рукописи,  и
те нелегкие для разочарований и неверия, которые  опять  пришлось  пережить.
Со сцены вслух я говорил об одном, а в душе молча, всем  существом  гнал  от
себя неожиданно нахлынувшие мысли. Редактор сидел  в  нескольких  метрах  от
меня и улыбался. Мелькнула было мысль  выложить  вот  сейчас,  здесь,  перед
этим залом, все, что творится на  душе,  назвать  вещи  своими  именами,  но
что-то удержало от этого шага. Потом, уже на улице, он подошел ко мне:
      - Поздравляю, старик! Ты хорошо говорил. Мы помолчали.
      - Да... - вздохнул редактор. - В общем-то,  оно  к  лучшему,  что  так
получилосъ. Видишь, ты сразу в Москве выпрыгнул. Два миллиона тиража -  это,
старик, не фунт изюма! Такое начинающему автору только присниться  может!  -
Он как-то коротко и неловко хохотнул и добавил:  -  Но  это  пусть  тебе  не
кружит голову! В повести еще есть над чем поработать. Врачи, например, да  и
эта выпивка...
      - Да, конечно... - согласился я.
      - Над чем работаешь?..
      - Да так, кое-что...
      - Ну присылай нам. Поддержу, помогу...
      - Наверное, было бы лучше, если бы вы  никому  и  никогда  не  брались
помогать...
     Мы сели в машину и уехали.
      - Ты что-то бледен, старичок, - подсел  ко  мне  Тарас  Михайлович.  -
По-моему, все прошло отлично. - Он помолчал и похлопал меня по плечу. -  Ну,
ничего, ничего...  В  жизни  всякое  случается.  Халтурщики  везде  есть.  В
литературе их тоже дополна. Это был твой редактор?
      - Да.
     Любоваться Киевом, а тем более варить уху на  Трухановом  острове  нам,
осторожно говоря, было некогда. График наших выступлений  перед  трудящимися
Киева был настолько плотен, что мы едва поспевали с  одного  предприятия  на
другое. Вконец измотанные за день, в гостиницу возвращались поздно  вечером,
наспех ужинали и спешили в номер отдохнуть,  набраться  сил  для  следующего
дня. А с утра все начиналось сначала.
     И  все-таки  еще  одна   встреча,   состоявшаяся   в   перерыве   между
выступлениями, запомнилась мне. Честно говоря, я  был  несколько  удивлен  и
растерян, услышав о том, что находящийся сейчас в Киеве  врач-геронтолог  из
Парижа, внук великого русского пиеателя Л. Н. Толстого, хочет  познакомиться
со мной. Почему-то  ожидал  увидеть  широкоплечего,  коренастого  мужика,  с
широкой окладистой бородой или, по крайней мере, с большими пышными усами  и
высоким светлым лбом.
     К нашему столику  в  ресторане  быстрыми,  энергичными  шагами  подошел
гладко выбритый, невысокого роста человек и,  протягивая  мне  руку,  с  еле
заметным акцентом отрекомендовался:
      - Толстой... Сергей Николаевич...
     Я встал и замешкался. Толстой заметил смущение и, видимо вспомнив,  что
у меня нет рук, положил свою руку мне на плечо и приветливо улыбнулся.
      - Много слышал о вас у нас во  Франции,  читал  ваши  произведения,  и
вот... - Он смущенно опустил голову и тут  же  энергично  резко  вскинул.  -
Никак не мог поверить... - Он посмотрел на мои протезы и слегка  прикоснулся
к ним рукой.
      - Как вы находите землю своего знаменитого деда? - спросил  я,  а  все
думал о том, как неестественно и жестко  прозвучали  его  слова  "у  нас  во
Франции", они  почему-то  очень  удивили  меня,  даже  поразили:  внук  Льва
Николаевича и вдруг - "у нас во Франции".
      - Вы верите в бога?  -  спросил  Толстой  и,  сощурившись,  пристально
посмотрел на меня. - Нет, если не хотите лгать,  не  отвечайте  стандартными
фразами, принятыми у вас.
      - Разве высказывание своих  убеждений,  расходящихся  с  другими,  уже
есть ложь?
      - Я молюсь за вашу страну и хотел бы видеть ее иной.
      - Не понимаю...
      - На  земле  моего  деда  не  осуществлены  даже  те  нравственные   и
идеологические принципы, о которых мечтал он.
     "Однако ж ностальгией вы, уважаемый, не заболеете", - подумал я,  глядя
на его сердитое лицо и злые блестящие глаза.
      - В смысле принципов мы, очевидно, пошли дальше  Льва  Николаевича,  к
более высоким и гуманным. Все течет и изменяется. Диалектика. Или вы  ее  не
признаете?
      - Как вы относитесь к свободе?
      - Положительно.
      - Я  не-так  сформулировал  свою  мысль.  Ваше  отношение  к   свободе
личности? Достаточна ли она в вашем обществе?
      - Вы говорите "свобода"... Наверное, мы вкладываем разный смысл в  это
слово. Что делал бы человек в вашем обществе, очутись он в моем положении?
     Толстой, очевидно, не ожидал такого вопроса, удивленно  вскинул  брови,
пристально посмотрел на меня и натянуто улыбнулся.
      - Жил бы, наверное...
      - Как и на что?
      - Право, я не думал об этом.
      - А вы подумайте.
      - Я уже говорил, что  читал  ваши  произведения.  Повесть  и  рассказ.
Перевод на французский язык не блестящ.  Но  вот  скажите  мне  на  милость,
почему все персонажи в ваших произведениях сердобольные добрячки? Вы  же  не
будете доказывать, да и вряд ли найдете такие доказательства,  что  в  жизни
так и есть! Или у вас на самом деле нет плохих людей?
      - Почему же, есть...
      - Ну вот...
      - Скажите, пожалуйста, что вам больше запомнится: то, что  человек  ни
за что ни про что в критический для вашей жизни момент дал  вам  свою  кровь
или то, что... ну не знаю, вас обсчитали в магазине?  Что  важнее  для  вас?
Что ценнее в человеке - доброе или  злое?  Что,  по  вашему  мнению,  должно
восторжествовать на земле - взаимопонимание или раздор?  Что  хотели  бы  вы
видеть - гуманное, свободолюбивое общество  или  стаю  голодных  волков?  Вы
врач. Какому коллеге вы бы подали  руку:  тому,  кто,  забыв  о  собственном
отдыхе и благополучии, сидит у постели  больного,  или  тому,  кто  трусливо
прячется за спину другого? Я хочу, чтобы на земле торжествовало  все  доброе
и хорошее. Я хочу утверждать это своими  произведениями.  А  зло...  что  ж,
зло, оно есть и, наверное, еще долго будет... Но чем больше  каждый  из  нас
сделает добра, тем меньше останется зла.
      - Да,  но  есть  зло,  к  которому  вынуждают  обстоятельства,   уклад
общества. Вынужденное, так сказать, зло... Ради добра...
      - Мне это непонятно. То, наверное, обыкновенная трусость.
     Мы долго говорили в тот вечер.  Пришлось  даже  опоздать  на  очередное
выступление. Но убедить друг друга мы,  кажется,  не  смогли.  И  на  заводе
"Арсенал" в большом, залитом светом Дворце культуры, выходя на  сцену,  я  с
каким-то доселе неизвестным наслаждением подумал, глядя в лица  рабочих!  "У
нас с ними все наше, все одно: и небо над головой, и Родина, и судьба".
     И, наверное, я никогда не забуду, как после выступления ко мне  подошел
пожилой высокий человек, крепкой, мозолистой рукой  взял  за  плечо  и  чуть
дрогнувшим голосом оказал:
      - Сто лет жить тебе, сынок!
     Да,  много  радостей,  раздумий,  огорчения,  тревог  принес  этот  мой
незабываемый, уходящий 1967 год...

     "Уважаемый товарищ Титов!
     Простите за беспокойство и плохое владение русским  гайкам.  Мне  очень
надо написать вам.
     Я с наслаждением прочитал вашу повесть. Взволнован героической  судьбой
двух молодых советских современников - Сергея  и  Тани.  Не  очень-то  часто
встретишься в жизни с такой верной сильной любовью.
     Чехословацкое  радио  объявило  в   этом   году   конкурс   на   лучшую
инсценировку советских  прозаических  произведений.  Мне  ваша  повесть  так
запала в душу, так понравилась, что я  не  удержался  от  соблазна,  еея  за
стоя,  и  через  некоторое  время  инсценировка  была  готова.   Я   работаю
редактором  в  издательстве  театральной  литературы  столицы   Словакии   -
Братиславе, имею опыт в подобной работе. Надеюсь, что словацкий слушатель  с
удовольствием примет взволнованный рассказ о несгибаемой воле,  о  мужестве,
об утратах и победах двух юных представителей нового мира.
     Если вам нетрудно, напишите несколько слое  нашим  слушателям,  и  я  с
удовольствием процитирую их перед началом спектакля.
     С искренним приветом к вам и вашей жене Иван Изакович.
     Чехословакия, Братислава".

     "Дорогой товарищ!
     В дайджесте "Спутник" прочитал о вашей героической судьбе. Посылаю  иам
и вашей семье сердечные приветы из Польши. Bee мои друзья, ознакомившись  но
статьей, считают, что так доляшо и быть в  обществе,  где  человек  человеку
друг и брат. Вы настоящие люди, люди, которые сумели победить смерть.
     Польша. Познань, Войцех Дембицкий",

     "Дорогой товарищ Титов!
     Большое спасибо за ваше письмо, которое вы прислали нашей редакции,  за
добрые слова. Мы выбрали небольшой отрывок из вашей повести и ооубшямвали  в
газете.
     Читатели нашей газеты надеются, что встреча с вами "е будет последней.
     От имени редакционного коллектива примите наилучшие пожелания.
     Ваш Иван Пейкавски, главный редактор газеты "Троянски глас".  Болгария,
г, Трояя".

     Далеко ушли вы от меня, мои дорогие Сережа  и  Таня.  Вот  и  словацкий
язык стал вам родным. На нем вы поведаете незнакомым людям, вдали  от  своей
Родины, от отчего дома о своих радостях и бедах, о своей верности  и  чистой
любви. Парой мне становится как-то тревожно за  вас.  А  вдруг  вас  не  так
поймут, вдруг обидят чужим, неласковым словом. И я уже не смогу помочь  вам,
защитить, уберечь. Теперь это уже выше моих сил.
     Мне радостно  оттого,  что  ваши  дороги  пересекли  многие  страны  рг
континенты, вошли в дома неизвестных  мне  людей,  приобрели  многих  добрых
друзей и, конечно же, нажили врагов, и чуть-чуть грустно, что вы  теперъ  не
только мои, а принадлежите всем  принявшим  вас  и  я  уже  не  могу  ни  на
капелъку изменить вашу судьбу...

     "Дорогой советский друг!
     Я  очень  интересуюсь  книгами,   вышедшими   из-под   пера   советских
писателей.  Вашу  повесть  я  имел  удовольствие  прочесть  и  в  подлиннике
(прислали московские друзья), и на монгольском языке в газетной  публикации.
Мое глубокое убеждение таково, что все овнеадаюее веии даже не подвиг  (хотя
жизнь Сергея Петрова и Тани изумляет и  потрясает),  а  норма  жизни  членов
социалистического общества.  Это  плоды  той  необъятной  работы  и  борьбы,
которую проделали ваши деды я прадеда на благо цивилизации всего мира.  И  я
думаю, "о это самая крупная их победа, огромное достижение  щей  социализма.
Человек - это все! А раз в обществе уже выросли и  воспитались  такие  люди,
значит, это общество может рассчитывать на достижение самых  огромных  высот
во всех сферах своей деятельности Это укрепляет веру в то, что  все  задачи,
поставленные КПСС перед народам, будут выполнены.  Мы  в  Монголии  верим  в
это.
     В ваших газетах после опубликования вашей книги было  напечатано  много
откликов простых людей, в которых в той или иной форме говорилось то  же,  о
чем написал я вам.
     Я много лет учился, потом работал в вашей прекрасной стране, и  у  меня
на всю жизнь остались самые прекрасные воспоминания.
     Примите вой поклон и уважение.
     Да