которую  он  всю  жизнь  мечтал
поймать. Помню,  когда  я  впервые  встретилась  с  Ч.В.,  он  говорил,  что
коллекционеры - самые отвратительные из всех живущих на  земле  скотов.  Он,
конечно, имел в виду тех, кто коллекционирует произведения искусства.  Тогда
я его не поняла, я подумала, он просто стремится  шокировать  Кэролайн  -  и
меня заодно. Но он, разумеется, прав. Коллекционирование  -  это  антижизнь,
антиискусство, анти - все на свете.
 
 
   Я пишу в этой ужасной гробовой тишине так, будто чувствую себя нормально.
Но это неправда. Мне так плохо, так страшно, так одиноко. Одиночная камера -
невыносимо. Каждый раз,  когда  открывается  дверь,  мне  хочется  броситься
прочь. Но теперь, я знаю, нельзя торопиться с побегом, нужно  продумать  все
как следует. Перехитрить его. Планировать намного вперед.
 
 
   Выжить.
 
 
 
   16 октября
 
   День. У нас в училище сейчас класс живой  натуры.  Неужели  мир  все  еще
существует? Солнце еще светит? Прошлой ночью мне  померещилось,  что  я  уже
умерла. Это - смерть. Это - ад. В аду ведь не  будет  других  людей.  Только
такие, как он. И дьявол не будет похож на дьявола и, может быть, будет  даже
довольно привлекательным, но похожим на него.
   Сегодня утром я его рисовала. Надеялась, мне удастся  передать  сходство,
чтобы проиллюстрировать все это. Получилось очень плохо, но ему понравилось.
Он сказал, что заплатит ДВЕ СОТНИ гиней за эту  мазню.  Совершенно  сошел  с
ума.
   Из-за меня. Я - его безумие.
   Годы напролет он искал, во что бы воплотить свое безумие. И нашел меня.
 
 
   Не могу писать в этом безвоздушном  пространстве.  Никому.  Когда  рисую,
всегда представляю себе, что кто-то вроде Ч.В. стоит у меня за спиной.
   Все родители должны  быть  похожими  на  моих,  тогда  все  сестры  будут
действительно сестрами друг другу. Как Минни и я.
   Минни, моя хорошая!
   Я здесь уже больше недели и очень о тебе тоскую,  и  тоскую  без  свежего
воздуха, без новых лиц, без всех тех людей, которые так  раздражали  меня  в
метро, без свежих впечатлений, дарившихся мне каждый день, каждый час,  если
бы только я их тогда замечала! Я хочу сказать, если бы могла  тогда  оценить
их свежесть и новизну. Больше всего я тоскую о свежем дневном свете. Не могу
жить без света. Искусственное освещение - все линии лгут: так  тяжко,  почти
готова мечтать о полной тьме.
   Я еще не рассказала тебе, как пыталась бежать. Думала о побеге всю  ночь,
не могла заснуть, здесь такая  духота,  и  живот  у  меня  болел  (он  очень
старается повкуснее готовить, но  все  напрасно).  Я  соврала,  что  кровать
сломалась, и, когда он наклонился, бросилась бежать. Но не смогла захлопнуть
дверь, и он поймал меня в наружном подвале. Зато сквозь замочную скважину  я
увидела дневной свет.
   Он ни о чем не забывает. Закрепляет открытую дверь  специальным  засовом.
Все равно стоило того. Целая замочная скважина дневного света. Первый раз за
неделю. Он предвидел, что я попытаюсь запереть его в моем подвале и устроить
побег.
   После этого три дня подряд я позволяла ему лицезреть мою спину или -  для
разнообразия - мою сердитую физиономию. Я  голодала.  Спала.  Когда  я  была
уверена, что он не появится, я вставала с постели и  немножко  танцевала  по
комнате, читала книги по искусству, пила воду. Но не прикасалась к пище.
   И я заставила его пойти на уступки. Его  условия  были  -  шесть  недель.
Неделю назад мне и шесть часов были бы чересчур. Я расплакалась. Он уступил,
согласился на четыре. Я все так же боюсь оставаться с ним. Я изучила  каждый
сантиметр этого  отвратительного  подземелья,  у  меня  такое  чувство,  что
каменные своды  разбухают,  обволакивают  и  сжимают  меня,  как  окаменелая
раковина речной улитки. Но четыре недели все-таки не шесть. Такое  ощущение,
что у меня не осталось ни воли, ни сил, что меня  заперло  во  всех  смыслах
этого слова.
   Минни, вчера я ходила с ним наверх, в дом. Прежде всего - свежий  воздух,
свободное пространство, не  каменный  мешок  три  на  три  на  пять  (я  все
тщательно измерила), звезды над головой и чудесный-чудесный воздух,  хоть  и
сырой и холодный, но все равно чудесный.
   Я думала, может быть, удастся сбежать. Но он крепко держал меня  за  руку
повыше локтя. Кроме того, он связал мне руки и заклеил пластырем  рот.  Было
совсем темно. Темно и пусто. Никаких огней. Сплошная тьма. Я даже  не  знала
бы, в какую сторону бежать.
   Дом очень старый. Может быть, даже деревянный, внутри повсюду  деревянные
балки, полы проседают и очень низкие потолки. На  самом  деле  -  прелестный
старый дом, но обставлен в мучительно "хорошем вкусе" по стандартам  дамских
журналов.  Убийственные  столкновения  цветовых  пятен,  смешение  стилей  в
обстановке,  мещанская  показуха,  фальшивая   старина,   кошмарные   медные
украшения. А картины! Ты бы не поверила, если бы я  попыталась  описать  эту
безвкусицу. Он сказал, какая-то фирма занималась  обстановкой  дома.  Должно
быть, они сбагрили ему всю рухлядь, залежавшуюся у них на складе.
   Ванна - какое наслаждение! Я знала, он может ворваться  в  любой  момент,
дверь не только не запирается, даже не прикрывается плотно (к полу привинчен
деревянный брусок). Но я почему-то была уверена, что он не войдет. И это так
замечательно - увидеть наконец ванну, полную восхитительной горячей воды,  и
нормальный унитаз; мне стало как-то почти безразлично, войдет он или нет.  Я
заставила его ждать долго-долго. За дверью. Он не возражал. Был "добрым".
   Но я придумала, как отправить весточку о себе. Положу записку в пузырек и
спущу  в  унитаз.  Можно  обвязать  пузырек  яркой  ленточкой.  Может  быть,
кто-нибудь и увидит. Кто-нибудь где-нибудь когда-нибудь. В следующий раз так
и сделаю.
   Прислушивалась, может быть, услышу - идет машина. Ни одной. Слышала  крик
совы. Пролетел самолет.
   Если бы люди знали, над чем они летят.
   Все мы вот так и летим, каждый в своем самолете.
   Окно в ванной забито досками. Огромные винты. Искала  оружие.  Повсюду  -
под ванной, за трубами. Нигде ничего. Только если бы и нашла, не  знаю,  как
бы я его использовала. Я постоянно  слежу  за  ним,  а  он  -  за  мной.  Не
оставляем друг другу ни одного шанса. Он на вид не такой уж сильный, но  все
равно много сильнее, чем я. Нужно застать его врасплох.
   Все кругом заперто-перезаперто. На входной двери в подвал есть даже ревун
от воров.
   Он все предусмотрел. Я думала, положу записку в белье, приготовленное для
прачечной. Но он не сдает белья. Когда  я  его  спросила  про  простыни,  он
сказал:
   "Я куплю новые, только скажите, когда надо".
   Одна надежда на затею с унитазом.
   Минни, это я не тебе пишу, просто разговариваю сама с собой.
   Когда я вышла из ванной в блузке, которую он для меня купил -  я  выбрала
наименее ужасную, - он встал. (Все это время он сидел у двери в  ванную.)  Я
почувствовала  себя  словно  юная  красавица  на   балу,   спускающаяся   по
великолепной мраморной лестнице. Он выл сражен. Думаю, тем, что увидел  меня
в "его" блузке. И с распущенными волосами.
   А может быть, просто его потрясло то, что я сорвала кляп. Ну,  во  всяком
случае, я ему улыбалась и всячески подъезжала, и он позволил мне побыть  без
кляпа и даже походить по дому. Шел за мной  по  пятам.  Я  хорошо  понимала,
стоит сделать опрометчивый шаг, и он сразу бросится на меня.
   Наверху комнаты - очаровательные  сами  по  себе,  но  затхлые,  нежилые.
Какой-то странный, мертвый воздух.  Внизу  -  то,  что  он  называет  "зала"
(совершенно в его стиле), - очень красивая комната, намного просторнее  всех
других, в форме неправильного квадрата - совершенно неожиданно в этом  доме,
и с огромной балкой под потолком. Балка опирается  на  три  Других,  стоящих
вертикально, и делит  комнату  пополам.  Неожиданные  углубления  в  стенах,
неправильные углы, другие  балки,  поменьше,  -  никакой  архитектор  ничего
подобного не придумал бы и за тысячу лет.  И  вся  эта  красота  уничтожена,
убита обстановкой. Фарфоровые утки над прелестным старинным  камином.  Я  не
могла этого вынести. Попросила его связать мне руки  впереди,  а  не  сзади,
сняла уток с крючка и разбила о плиты камина.
   Это его обидело почти так же, как та пощечина, что я влепила  ему,  когда
он не дал мне сбежать.
   Он вынуждает меня быть иной, мне хочется скакать вокруг  него,  поражать,
ослеплять,  приводить  в  замешательство.   Он   такой   тугодум,   лишенный
воображения, лишенный жизни. Словно цинковые белила. Я понимаю,  что  против
воли поддаюсь его влиянию. Его тирании. Она заставляет меня менять  обличья,
разыгрывать спектакли. Красоваться. Ненавистная тирания слабых.  Это  Ч.  В.
как-то раз сказал.
   Ординарность - бич цивилизации.
   Но он настолько ординарен, что это делает его неординарным.
   Он фотографирует. Хочет сделать мой "портрет".
   Потом были бабочки. Наверное, это даже красиво. Да. Они красиво подобраны
и уложены, их бедные мертвые крылышки распростерты все под  одним  углом.  И
мне было так жаль их, бедных, мертвых: они - такие же его жертвы, как  я.  А
тех, которыми он больше всего гордится, он называет "аберрации"!
   Внизу он позволил мне смотреть, как он готовит чай  в  наружном  подвале,
произнес какую-то нелепость, и я рассмеялась - или хотела рассмеяться.
   Ужасно.
   Я вдруг поняла, что тоже схожу с ума, что он жесток и  коварен.  Конечно,
для него не имеет значения все, что я ему  наговорила.  Что  я  разбила  его
злосчастных уток. Потому что я здесь, в его доме,  смеюсь  с  ним  вместе  и
наливаю ему чай, словно я - его лучший друг или  возлюбленная.  Это  и  есть
безумие, ведь он меня похитил!
   Я выругалась. Я - истинная дочь своей матери. Стерва.
   Вот так-то,  Минни.  Как  мне  хочется,  чтобы  ты  была  рядом,  хочется
поговорить с тобой в темноте. Если б только можно было с кем-то  поговорить,
хоть несколько минут. С кем-то близким, кого люблю. То, что я  пишу,  звучит
намного светлее и радостнее, чем то, что есть на самом деле.
   Опять хочется плакать.
   Все это так несправедливо.
 
 
 
   17 октября
 
   Я так изменилась, что начинаю ненавидеть себя.
   Я слишком многое принимаю. Поначалу я думала, нужно заставить  себя  быть
сухой и реалистичной, не допустить, чтобы его ненормальность определяла  мое
поведение. Но он, видимо, все как следует продумал и рассчитал.  Он  добился
того, что я веду себя именно так, как ему хочется.
   Это  не  просто  фантастическая  ситуация;  это  фантастичнейший  вариант
фантастической ситуации. Я хочу  сказать,  он  и  не  думает  делать  ничего
такого, что можно было бы ожидать. Заставляет меня испытывать  неоправданное
чувство благодарности. Мне здесь так одиноко. Он, должно быть, прекрасно это
видит. И пользуется этим, чтобы заставить меня чувствовать свою  зависимость
от него.
   Я в нетерпении, все время нервничаю. Совсем не так  спокойна,  как  может
показаться из того, что я пишу (когда перечитываю свои записи).
   Просто дело в  том,  что  еще  так  невыносимо  долго  ждать.  Бесконечно
бесконечно бесконечно долго.
   То, что я пишу,  кажется  мне  неестественным,  вымученным.  Словно  двое
пытаются поддерживать ненужную беседу.
   Совсем не то что рисовать. Проводишь линию - и сразу  видишь,  верна  она
или нет. А когда пишешь, каждая строка кажется  правдивой,  но  стоит  потом
перечитать...
 
 
   Вчера вечером ему захотелось меня сфотографировать. Я  позволила  сделать
несколько снимков. Я думаю,  может  быть,  он  по  небрежности  оставит  мои
фотографии где-нибудь на столе и кто-нибудь их увидит. Но я думаю, он  живет
совсем один. Скорее всего. Он, видимо, всю ночь провел  проявляя  и  печатая
снимки. Не мог же он их отдать в мастерскую. Думаю - нет. Я во множестве - в
свете вспышек, на глянцевой бумаге. Меня раздражала вспышка, болели глаза.
   Сегодня ничего особенного не произошло, если  не  считать  того,  что  мы
пришли к соглашению по поводу физических упражнений. Дневной свет  мне  пока
не дозволен. Но я могу ходить по наружному подвалу. Настроение у  меня  было
дурное, я этого не скрывала. Попросила его уйти после обеда. Попросила  уйти
после ужина. И оба раза он послушно ушел. Делает, что велят.
   Купил мне проигрыватель и пластинки и все, что было  в  длиннющем  списке
покупок, который я составила. Ему хочется покупать  мне  всякие  вещи.  Могу
требовать что угодно. Кроме свободы.
   Подарил мне дорогие швейцарские часики. Говорю, поношу их, пока я  здесь,
и отдам, уходя. Еще раньше сказала, не могу  больше  выносить  этот  ужасный
ковер цвета оранжада. Он купил мне несколько ковриков. Три  индийских  -  на
пол и один - побольше - турецкий, замечательный,  темно-вишневый,  с  узором
розовым, оранжевым и сепией, с белой бахромой. (Он сказал, это единственный,
что у "них" был, так что его вкус тут ни при чем.)
   Моя камера становится более обжитой. Пол мягкий, пружинит под  ногами.  Я
разбила все его уродские пепельницы и керамические вазы. Уродливые украшения
не имеют права на существование.
   Я настолько выше его. Я понимаю  -  это  звучит  жестоко,  самовлюбленно,
хвастливо. Но так оно и есть. Конечно, все дело в воспитании, в образовании,
в моей частной школе, в noblesse oblige*. Я чувствую себя обязанной показать
ему, как нужно по-настоящему жить и вести себя.
 
 
   Он - воплощенное уродство. Но ведь душевное уродство не разобьешь.
   Три ночи тому назад у меня  было  такое  странное  чувство.  Я  была  так
радостно возбуждена - ведь я вышла наверх из  подземелья.  Мне  казалось,  я
почти  полностью  владею  ситуацией.  Вдруг  показалось,  что  все   это   -
великолепное приключение, о котором когда-нибудь я буду рассказывать всем  и
каждому. Словно о партии в шахматы со  смертью,  в  которой  мне  неожиданно
удалось одержать победу. Такое чувство, что я была в смертельной  опасности,
но теперь все позади, все будет хорошо. Что он собирается меня отпустить.
   Безумие.
   Я должна дать ему имя. Буду называть его Калибаном.
   Пьеро**.  Провела  целый  день  с  Пьеро,  читала  о  нем,  рассматривала
репродукции его картин в альбоме, жила в них. Как  я  могу  надеяться  стать
настоящим художником, если так слаба в геометрии, в математике вообще? Нужно
будет, чтобы  Калибан  купил  мне  специальные  книги.  Займусь  геометрией.
Покончила с сомнениями по поводу модернизма в  искусстве.  Представила  себе
картины Пьеро, стоящие рядом с работами Джексона Поллока***,  да  нет,  даже
рядом с Пикассо ---------------------------------------* Noblesse  oblige  -
положение обязывает (фр.).
   **  Козимо  Пьеро  ди  (1462-1521)  -  итальянский  художник,   создатель
прекрасных портретов и картин на мифологические сюжеты.
   *** Поллок Джексон (1912-1956)  -  американский  художник-абстракционйст.
или Матиссом. Глаза на его картинах. Так и вижу эти глаза.
   Как много у Пьеро может сказать рука. Даже складка на рукаве. Я  все  это
знала, нам говорили и говорили об этом сотни раз, я и сама так говорила.  Но
по-настоящему почувствовала это только сегодня.  Я  почувствовала,  что  наш
нынешний век - век притворства и мистификаций.  Как  много  люди  говорят  о
ташизме*, о кубизме, о том или другом "изме" и произносят  длинные  слова  и
фразы - огромные, вязкие сгустки слов и фраз. И все  для  того  лишь,  чтобы
замазать, скрыть простой факт - либо ты можешь писать картины, либо - нет.
   Хочу писать как Берта  Моризо**.  Не  подражать  ей  в  цвете,  форме,  в
чем-либо физически воплощенном, а писать так же просто, с таким же светом. Я
не хочу быть художницей умной, великой, "значительной", не хочу,  чтобы  мне
навешивали ярлыки,  придуманные  неуклюжими  аналитиками-искусствоведами.  Я
хочу писать солнечный свет на детских лицах, цветы на зеленой  изгороди  или
улицу после апрельского дождя.
   Суть предметов. Не сами предметы.
   Как на всем играет свет, даже на мельчайших деталях.
   Может         быть,          я          просто          расчувствовалась?
---------------------------------------* Ташизм (от фр.  tache  -  пятно)  -
течение в живописи  XX  в.,  абстрактный  экспрессионизм;  стремясь  достичь
острой эмоциональности колорита, ташисты  превращают  живопись  в  сочетание
цветовых пятен, свободное от преднамеренной композиции и рисунка. Дж. Поллок
- один из представителей этого течения.
   **  Морнзо  Берта  (1841-1895)   -   известная   французская   художница,
родственница Эд. Мане, следовала эстетическим принципам импрессионизма.
   Подавлена.
   Я так далеко от всего. От всего нормального. От света. От того, чем  хочу
быть.
 
 
   18 октября
 
   Ч.В.: пишешь всем своим существом. Сначала учишься этому,  дальше  -  как
повезет.
   Прекрасное решение: я не должна быть слабой.
   Сегодня утром сделала целую серию быстрых набросков вазы с фруктами.  Раз
Калибан жаждет  давать,  не  буду  беспокоиться  об  испорченной  бумаге.  Я
"развесила" наброски и попросила его выбрать лучший. И  конечно,  он  выбрал
те, которые были больше всего похожи на эту злосчастную вазу с  фруктами.  Я
попыталась ему  объяснить.  Расхвасталась  по  поводу  одного  из  набросков
(который больше всего понравился мне). Он меня разозлил: все это ничего  для
него не значит, и он дал мне понять своим униженным "Поверю вам  на  слово",
что на самом-то деле все это его ничуть не интересует. А я для него  -  дитя
малое. Подход - "чем бы дитя ни тешилось".
   Он слеп, слеп. Существо из другого мира.
   Сама виновата. Красовалась перед ним. Как же мог он понять  волшебство  и
значительность искусства (не моего искусства,  Искусства  вообще),  когда  я
была так тщеславна?
   После обеда мы поспорили. Он всегда  просит  моего  разрешения  остаться,
побыть со мной. Иногда мне так одиноко, что разрешаю. Хочу, чтобы  он  побыл
со мной. Вот что делает тюрьма. Бежать бежать бежать.
   Спор о ядерном разоружении. Несколько дней назад у  меня  были  сомнения.
Теперь нет.
 
 
 
   ДИАЛОГ МЕЖДУ МИРАНДОЙ И КАЛИБАНОМ
   М. (я сидела на кровати, курила. Калибан - на  стуле,  на  своем  обычном
месте, у открытой железной двери. В наружном подвале работал вентилятор).
   Что вы думаете о водородной бомбе?
   К. А что о ней думать?
   М. Ну что-то вы же должны думать?
   К. Надеюсь, она на вас не упадет. И на меня тоже.
   М. У меня создается  впечатление,  что  вам  не  приходилось  общаться  с
людьми,  которые  всерьез  воспринимают  то,  что  происходит.  (Он   сделал
обиженное лицо.) Ну, давайте попробуем еще раз. Что вы думаете о  водородной
бомбе?
   К. Если я и скажу что-нибудь всерьез, вы этого  всерьез  не  примете.  (Я
уставилась на него и не отрывала взгляда, пока он не заговорил  снова.)  Это
же ясно. Ничего тут не поделаешь. Никуда от нее не денешься.
   М. И вам все равно, что случится с человечеством?
   К. Все равно - не все равно, - какое это имеет значение?
   М. О Господи.
   К. Нас ведь не спросят.
   М. Послушайте, ведь если нас будет много,  нас"  тех,  кто  считает,  что
ядерное оружие -  это  зло  и  что  честный  народ,  честное  государство  и
помыслить не должны о том, чтобы это оружие у себя иметь, какими бы ни  были
обстоятельства, правительству придется что-то делать. Правда?
   К. Тоже мне, нашли, на что надеяться.
   M.A c чего, вы  думаете,  начиналось  христианство?  Или  еще  что-нибудь
такое? С крохотной горстки людей, которые верили и надеялись.
   К. Ну а что будет, если русские нападут? (Он полагает,  это  убедительный
аргумент.)
   М. Если нужно выбирать, я предпочитаю, чтобы они завоевали нас, а  не  мы
бросали водородные бомбы на них. И всегда я буду за это.
   К. (шах и мат). Ну, это пацифизм.
   М. Конечно же - пацифизм, эх вы, бездушный человек. Если хотите знать,  я
прошла пешком от Олдермастона до самого Лондона*. У меня  не  так  уж  много
свободного времени, но я не жалею, что  часами  стояла  на  улице,  раздавая
листовки, надписывала конверты с во