мные, ясные, интерес в  них  так  и
светится, вроде ей очень хочется выяснить все до конца. (Но не  было  в  них
такого, знаете, нахального любопытства.)
   - Вы ведь выиграли очень много денег, правда?
   Тут я понял, что запутался. Опять почувствовал себя неловко, даже  в  жар
бросило.
   - Почему же вы не выплатили  те  деньги?  Сколько  выиграли  -  семьдесят
тысяч? Неужели украли больше? А может, вам просто интересно ему помогать?
   Я вам еще многого не могу сказать. Я целиком в его власти.
   Она встала, руки в карманах юбки. Взглянула на себя в  зеркало  (конечно,
металлическое, никакого стекла) -  на  этот  раз  на  себя  посмотрела,  для
разнообразия.
   - Что он собирается со мной сделать?
   Не знаю.
   - А где он сам?
   - Думаю, скоро приедет.
   Помолчала немного. Потом вдруг выражение лица стало такое,  вроде  она  о
чем-то плохом подумала. Поверила вроде, что, может, я правду сказал.
   - Ну конечно, - говорит, - видимо, это его дом в Суффолке*.
   Ну да, говорю, полагая, что умно ответил.
   - Нет у него дома в Суффолке, - говорит она, да так это презрительно.
   Вы можете и не знать, отвечаю. Не очень убедительно.
   Она бы еще говорила, только я почувствовал, надо это прекратить, я  и  не
подозревал, какая она сообразительная. Не как все нормальные люди.
   Я пришел спросить, что вы хотите на завтрак, есть  каша,  яйца  и  всякое
такое.
   - Не хочу никакого завтрака, комната  тесная,  здесь  ужасно.  И  что  за
наркоз вы мне дали?
   Я не знал, что вас от него будет тошнить. Честное слово.
   - Мистер Синглтон должен был вас предупредить.
   Ясно было, она не поверила этой истории. Издевалась.
   Я заторопился, говорю, чай или кофе, и она сказала, кофе, только если  вы
при мне первый выпьете. С этим я и ушел, вышел в наружный подвал. Прежде чем
закрыл дверь, она мне:  ---------------------------------------*  Суффолк  -
графство на юго-востоке Англии.
   - Вы зажигалку забыли.
   У меня другая есть (на самом деле - нет).
   - Спасибо, - говорит. Странно, она вроде готова была улыбнуться.
 
 
   Я приготовил растворимый кофе и принес ей. Она внимательно следила, как я
отпил из чашки, потом сама сделала несколько глотков. И все  время  задавала
всякие вопросы... Нет, все время я чувствовал,  что  она  может  задать  мне
вопрос,  неожиданно  спросить  что-нибудь  и  застать   врасплох,   поймать.
Например, долго ли ей придется тут быть, почему я с ней хорошо  обращаюсь  и
всякое такое. Я заготовил ответы, но знал, что они не очень-то убедительные,
с ней было не так-то просто изображать и придумывать, чтоб поверила. Наконец
говорю, сейчас пойду по магазинам, пусть подумает,  что  ей  нужно.  Сказал,
куплю все, что ей нужно.
   - Все? - спрашивает.
   В пределах разумного, говорю.
   - Это вам мистер Синглтон так приказал? Нет, это будет все от меня лично.
   - Мне нужно только, чтобы меня выпустили отсюда, - говорит. И все.
   Больше не мог вытянуть из нее ни словечка. Ужасно.  Вдруг  замолчала,  не
желала говорить, так что мне пришлось оставить ее в покое.
 
 
   И за обедом не желала разговаривать. Я приготовил все в наружном  подвале
и принес ей в комнату. Только она почти ничего не  съела.  Опять  попыталась
взять меня на пушку, и так это холодно со мной, прямо ледышка,  ну  да  я  и
ухом не повел.
   В тот вечер, после ужина, правда, она и тут почти не притронулась к  еде,
я пошел, сел у двери. Она курила, закрыв глаза, будто у нее от одного  моего
вида глаза устали.
   - Я все время думаю... Про мистера Синглтона  вы,  конечно,  сочинили.  Я
этому не верю. Во-первых, он просто не способен на такое, не тот человек.  А
если бы и был способен, то вам не стал бы поручать. И все эти фантастические
приготовления... Нет, это не он.
   Я молчал, глаз не мог поднять.
   - Вам пришлось  потрудиться,  чтоб  все  это  приготовить,  вы  о  многом
позаботились. Все эти одежки в шкафу.  Книги  по  искусству.  Я  подсчитала,
только одни книги обошлись вам в сорок три фунта. - Она словно говорила сама
с собой. - Я - ваша пленница, но вам хочется, чтобы  пленнице  было  хорошо.
Так что здесь возможны два предположения:  вы  похитили  меня  ради  выкупа,
может быть, вы - гангстер.
   Да нет, я же говорил вам.
   - Вы знаете, кто я. И  должны  знать,  что  мой  отец  не  богач,  ничего
похожего. Так что дело не в выкупе.
   Жутко было слушать. Прямо сверхъестественно, как она все сообразила.
   - Второе предположение - секс. Вы хотите со  мной  что-то  сделать.  -  И
внимательно так на меня смотрит.
   Ясно было - это вопрос. Он мне прямо всю душу вывернул.
   Вовсе нет. Я к вам со всем уважением. Я не из  таких.  Сказал  это  очень
резко.
   -  Тогда  вы  сумасшедший.  Хороший  и  добрый,  но  сумасшедший.   -   И
отвернулась. Потом: - Вы ведь не станете  отрицать,  что  сочинили  все  про
мистера Синглтона?
   Я хотел вам помягче все объяснить.
   - Объяснить что? - спрашивает. - Насилие? Убийство?
   Я этого не говорил, отвечаю. Как-то в разговорах с ней мне все время надо
было защищаться. Раньше, р мечтах, все было наоборот.
   - Зачем я здесь? Вы - моя гостья.
   - Ваша гостья?
   Она поднялась с кресла, встала за спинкой, оперлась на нее, глаз  с  меня
не сводит. Синий свитер она сняла, стоит,  темное  шерстяное  платьице,  как
школьная форма, и белая блузка под ним, пуговка у горла расстегнута.  Волосы
стянуты в косу. Лицо такое нежное. И храброе. И вот,  сам  не  знаю  отчего,
вдруг представил, как она сидит у  меня  на  коленях,  тихо-тихо,  и  я  так
ласково провожу рукой по ее светлым шелковистым волосам, волосы  рассыпались
свободно, потом уже я видел, как она их распускала.
   И вдруг я сказал, я люблю вас. С ума схожу.
   Она говорит, таким странным, очень серьезным тоном:
   - Я вижу. - И отвернулась.
   Я знаю, это старомодно - признаваться в любви, я вовсе не собирался этого
делать, во всяком случае не в этот момент. В мечтах всегда было так, что вот
наступает такой день, мы смотрим друг другу в глаза, целуемся  и  ничего  не
говорим, только уж после всего. Один парень в армии, Нобби его звали, он все
про женщин знал, так вот он говорил, нельзя никогда им говорить, что любишь.
Даже если в самом деле любишь. Если уж надо  сказать:  "Я  тебя  люблю",  то
шутливым тоном, он говорил, вот тогда они будут за тобой бегать. Чтоб своего
добиться, надо быть твердым. Глупо получилось. Я сто раз говорил  себе,  что
нельзя так, пусть это получится естественно, и у нее, и у меня - у обоих. Но
когда она уже была тут, у меня голова кругом пошла, я и потом часто  говорил
не то, что хотел.
   Конечно, я не все ей рассказал. Рассказал, как работал в Ратуше и смотрел
на нее в окно, мечтал о ней; как она себя вела, какая у нее  походка  и  как
много она значила в моей жизни, и как выиграл деньги, и что знал, она  и  не
взглянет никогда в мою  сторону,  хоть  еще  сто  раз  выиграй,  и  какой  я
одинокий. Когда я замолк, она сидела на кровати, разглядывала ковер на полу.
Мы молчали довольно долго. Слышно  было  только,  как  бурчит  вентилятор  в
наружном подвале.
   Мне было неловко. Сидел весь красный.
   - Вы полагаете, что, если станете держать меня  здесь,  как  пленницу,  я
смогу полюбить вас? Я хочу, чтобы вы меня получше узнали.
   - Но ведь пока я здесь, вы останетесь для меня  всего  лишь  похитителем.
Это вы понимаете?
   Я встал. Не хотел больше с ней оставаться.
   - Постойте, - говорит и идет ко мне. - Я обещаю вам. Я  понимаю.  Честное
слово. Отпустите меня. Я никому ничего не скажу, и ничего не случится.
   Тут она впервые взглянула на меня по-доброму. Ее глаза говорили, доверься
мне, поверь, - ну прямо как словами. Смотрит  на  меня  снизу  вверх,  глаза
вроде улыбаются, сама волнуется, чуть не дрожит.
   - Вы же можете. Мы могли бы стать друзьями. Я бы помогла вам. - И смотрит
снизу вверх, мне в глаза.
   - Еще не поздно, - говорит.
   Не могу передать, что я тогда чувствовал, просто больше  не  мог,  должен
был уйти; она причиняла мне такую боль. Закрыл дверь и ушел. Даже "спокойной
ночи" не сказал.
 
 
   Никто не поймет, все подумают, я просто добивался, чего  все  добиваются.
Бывало, когда я смотрел на картинки в тех книгах, до  ее  появления  в  моем
доме, я и сам так думал, а бывало, и сам не знал, чего  хочу.  Только  когда
она появилась, все стало по-другому, я уже не думал про те книги или как она
будет позировать для снимков, такие вещи стали казаться мне отвратительными,
я ведь знал, что они и ей отвратительны. В ней было  что-то  такое  хорошее,
что я и сам становился, не мог не стать, таким же хорошим, видно  было,  она
ничего другого от меня и не ждет. Я хочу сказать, когда  она  в  самом  деле
появилась, была тут, рядом, все остальное казалось таким дурным,  противным.
Она была другая, не такая, как те женщины, которых совсем не уважаешь и тебе
все равно, что бы ты ни делал. Ее нельзя было не уважать. И надо было  вести
себя осторожно.
 
 
   В ту ночь я почти не спал: меня просто поразило, как все вышло, что я  ей
рассказал так много всего в первый же день, и как ей удалось выставить  меня
дураком. Были минуты - мне хотелось  сбежать  вниз  и  отвезти  ее  назад  в
Лондон, как она просила. А потом уехать за границу. Но представил ее лицо  и
косичку, заплетенную неровно и как-то криво лежавшую на  спине,  и  как  она
стоит, как движется по комнате, ее огромные ясные глаза и понял -  не  смогу
ее отпустить.
   После завтрака - на этот раз она съела немножко овсянки и выпила  кофе  -
мы совсем ни о чем не говорили. Когда я пришел, она уже встала и оделась,  и
постель была застелена не так, как раньше,  должно  быть,  в  эту  ночь  она
все-таки спала. Ну, когда я уже уходил, она говорит:
   - Мне хотелось бы поговорить с вами.
   Я остановился.
   - Сядьте, - говорит.
   Я сел на стул у ступеней.
   - Послушайте, это же безумие. Если вы  действительно  любите  меня,  если
вкладываете в слово "любить" его истинный смысл, вы просто не можете хотеть,
чтобы я оставалась здесь пленницей. Вы же видите, мне здесь плохо. Воздух...
ночью я не могу дышать, я просыпаюсь с головной болью. Я умру, если останусь
здесь надолго.
   Она была в самом деле огорчена и встревожена.
   Обещаю, это будет не очень долго.
   Она встала, подошла к комоду, смотрит на меня пристально.
   - Как вас зовут? - спрашивает.
   Клегг, говорю.
   - Нет, как ваше имя?
   Фердинанд.
   Она быстро взглянула на меня, глаза такие умные.
   - Это неправда, - говорит.
   А у меня в пиджаке, в кармане, лежал бумажник  с  инициалами,  тисненными
золотом, я себе еще в Лондоне купил, показываю ей. Она же не знает, что  "Ф"
означает Фредерик. А мне всегда нравилось имя Фердннанд, даже еще  до  того,
как увидел Миранду.
   В нем слышится что-то благородное, заграничное. Дядюшка Дик  меня  иногда
называл "лорд Фердинанд Клегг". В шутку. Маркиз  де  Жук,  такой  титул  мне
придумал.
   Такое имя мне дали, говорю.
   - Вас, видимо, называют Ферди, сокращенно, или Ферд?
   Нет, всегда только Фердинанд.
   - Послушайте, Фердинанд, я не знаю, что вы нашли во мне, почему полюбили.
Может быть, и я могла бы полюбить вас. Но не здесь же. Я... - Казалось,  она
не знает, что сказать, это было совсем для нее необычно. - Я  люблю  мягких,
добрых людей. Но я никак не смогла бы полюбить вас в этом подвале. Не только
вас, никого другого. Никогда.
   Я говорю, я ведь просто хочу узнать вас  получше.  Она  присела  на  край
комода, внимательно следила, какое впечатление производят ее  слова.  В  мою
душу закралось подозрение. Я понял - это проверка.
   - Кто же похищает людей, чтобы узнать их получше?
   Я очень хочу узнать вас получше. В  Лондоне  у  меня  не  было  бы  такой
возможности. Я ведь не очень умный и всякое такое. Не вашего уровня. В гробу
вы видали таких, как я, там, в вашем Лондоне.
   - Это несправедливо. Я ведь не сноб.  Я  сама  снобов  терпеть  не  могу.
Никогда не сужу по первому впечатлению.
   Это я не про вас, говорю.
   - Ненавижу снобизм, - говорит, прямо  с  яростью  какой-то.  У  нее  была
манера некоторые слова с силой выговаривать, с нажимом.
   - У меня в Лондоне есть друзья из - ну, как это говорится -  из  рабочих,
то есть из семей рабочих. Мы просто не придаем этому значения.
   Ну да, вроде Питера  Кэйтсби,  говорю.  (Это  тот  парень  со  спортивной
машиной.)
   - Питер? Да я его не видела уже целую вечность. Он просто богатый  балбес
и мещанин к тому же.
   А я прямо как сейчас вижу: шикарный  спортивный  автомобиль  и  она  туда
садится. Не мог ей поверить.
   - Наверное, про меня уже есть в газетах.
   Не читал.
   - Вас могут посадить надолго.
   Стоит того, отвечаю, даже если пожизненно.
   - Я обещаю, я клянусь вам, если вы меня отпустите, я никому не  скажу.  Я
придумаю что-нибудь, как-нибудь всем объясню. Устрою так, что мы будем часто
видеться, сколько вы захотите, в  любое  время,  когда  нет  занятий,  никто
ничего не будет знать, только вы и я.
   Не могу, отвечаю. Не теперь. Чувствовал себя, вроде я - какой-то жестокий
деспот, так она умоляла.
   - Если вы меня теперь отпустите, я смогу восхищаться вами. Думать, ведь я
была целиком в его власти, но он  великодушен  и  повел  себя  как  истинный
джентльмен.
   Не могу, говорю. И не просите. Пожалуйста, не просите об этом.
   - Я думаю, такого человека, как вы, интересно узнать поближе. -  И  сидит
очень прямо на краю комода, смотрит пристально.
   Мне надо идти, говорю. И бросился прочь, так заторопился, что запнулся  о
верхнюю ступеньку. Она спрыгнула с комода и стоит, смотрит  вверх  на  меня,
лицо такое странное.
   - Ну, пожалуйста, - говорит. Мягко так, по-хорошему. Трудно было устоять.
   Знаете, на что это все было  похоже,  вроде  охотишься  за  бабочкой,  за
нужным экземпляром, а сачка у тебя нет, и приходится брать  двумя  пальцами,
указательным и средним (а у меня это всегда здорово  получалось),  подходишь
медленно-медленно сзади, и вот она у тебя в  пальцах,  и  тут  нужно  зажать
торакс, перекрыть дыхание, и она забьется, забьется... Это  не  так  просто,
как бывает, когда усыпляешь их в морилке с эфиром или еще чем. А с ней  было
в сто раз трудней - ее-то я не собирался убивать, вовсе этого не хотел.
   Она часто распространялась о том, как  презирает  классовые  барьеры,  но
меня так просто не проведешь. Людей выдает не то, что  они  говорят,  а  как
говорят.  Посмотреть  только,  как  она  себя  ведет,  и  сразу  видно,  как
воспитана, где выросла. Никакого жеманства, фу-ты ну-ты, как у других, в ней
не было, но все равно все вылезало наружу. Стоило только мне сделать что  не
так  или  не  так  сказать,  сразу  саркастический  тон,  нетерпимость.   Да
перестаньте вы думать о  классовых  барьерах,  скажет.  Как  богач  советует
бедняку перестать думать о деньгах.
   Я на нее зла не держу, наверно, она говорила и делала то,  что  меня  так
возмущало, чтобы доказать - она вовсе не  такая  уж  рафинированная.  Только
куда же денешься, от себя не уйдешь. Бывало, рассердится, вскинется и выдаст
мне по первое число в самом их лучшем стиле.
   Между нами всегда стоял классовый барьер.
 
 
   В то утро я поехал в Луис. Все-таки хотел взглянуть на газеты. Купил все,
что было в продаже. В каждой что-нибудь напечатали. В дешевых  даже  большие
были статьи, в двух - с фотографиями. Странно  было  читать  эти  сообщения.
Даже кое-что новое узнал.
 
 
   "Исчезла студентка Миранда Грей, 20 лет,  блондинка,  волосы  длинные.  В
прошлом году удостоена  повышенной  стипендии  в  знаменитом  Художественном
училище Слейда в Лондоне. В течение учебного семестра  проживала  по  адресу
Хэмнет-Роуд, 29, Северо -Запад, 3, у  своей  тетки  мисс  С.  Вэнбраф-Джонс.
Именно она и сообщила об исчезновении  племянницы  в  полицию  вчера  поздно
вечером.
 
 
   Во вторник после занятий Миранда позвонила по  телефону  и  предупредила,
что идет в кино и вернется домой около восьми. Это - последнее,  что  о  ней
известно".
   Рядом - фотография, под ней большими буквами: ВЫ ВИДЕЛИ ЭТУ ДЕВУШКУ?
   В другой газете сообщалось (смех, да и только):
   "В последнее время жители Хэмпстеда испытывали  все  нарастающую  тревогу
из-за так называемых "автоволков". Пирс Брафтон,  соученик  и  близкий  друг
Миранды Грей, с которым ваш корреспондент встретился  в  кафе,  где  молодые
люди часто бывали вместе, рассказал: "Во вторник Миранда была  в  прекрасном
настроении. Мы условились пойти с ней сегодня на выставку.  Она  знает,  что
такое Лондон, и никогда не согласилась  бы  сесть  в  машину  к  незнакомому
человеку. Я очень обеспокоен случившимся".
   Представитель  Училища  Слейда  заявил:  "Миранда   -   одна   из   самых
многообещающих студенток второго курса. Мы уверены, что с ней  не  случилось
ничего дурного,  все  это  объяснится  со  временем.  Художественные  натуры
непредсказуемы, особенно в юности".
   Тайна остается неразрешимой. Просим всех, кто видел  Миранду  вечером  во
вторник, слышал  или  заметил  что-либо  подозрительное  в  р-не  Хэмпстеда,
сообщить об этом в полицию".
 
 
   В газете описывалась ее одежда и всякое такое и была помещена фотография.
Еще одна газета сообщала,  что  полиция  собирается  обыскать  все  пруды  в
Хэмпстед-Хит.  В  другой  говорилось,  что  Миранда  и  Пирс  Брафтон   были
неофициально помолвлены. Я подумал, это, наверное, тот битник, с  которым  я
ее видел в кафе. Еще в одной статье говорилось, что Миранда  пользовалась  в
училище популярностью как человек очень добрый,  всегда  готовый  прийти  на
помощь. И во всех - что она красивая. И  фотографии.  Была  бы  она  уродина
какая-нибудь, хватило бы двух строчек на последней странице.
   Поехал обратно, остановился на обочине и, сидя в фургоне, прочел все, что
говорилось в газетах. Чувство такое было... Что в моих руках - власть.  Даже
не знаю, с чего вдруг. Ну, вроде все ее ищут, а я один  знаю,  в  чем  дело.
Поехал домой и по дороге решил окончательно - ничего ей не скажу.
 
 
   Ну и конечно, когда я вернулся, первый ее вопрос был про газеты. Есть там
что-нибудь про нее или  нет.  Я  сказал,  мол,  не  смотрел  и  смотреть  не
собираюсь. Мол, газеты меня не интересуют, все, что в них пишут  -  сплошная
чепуха. Она не настаивала.
   Я не давал ей газет. Не давал ей слушать радио  или  смотреть  телевизор.
Как-то, до  того  еще,  как  она  приехала  ко  мне,  мне  попалась  книжка,
называется "Тайны гестапо", про пытки и всякое такое, что делалось во  время
войны, и как тяжко было в тюрьме привыкнуть к тому, что нет никаких вестей с
воли. Это была одна из самых тяжких мук.  Я  хочу  сказать,  узникам  же  не
разрешали ничего знать, даже разговаривать друг с другом запрещали, так  что
они были совершенно отрезаны от привычной жизни, от внешнего  мира.  И  люди
были сломлены. Ну конечно, мне не хотелось, чтобы она была сломлена, у  меня
не было такой цели, как у гестапо. Но я подумал, лучше,  если  она  окажется
совсем отрезанной от внешнего мира, тогда будет больше думать обо  мне.  Так
что, хоть она много раз пыталась уговорить меня принести ей газеты или  дать
послушать радио, я не соглашался. А в первые  дни  я  не  хотел,  чтобы  она
прочла, чем там полиция занимается, чтоб ее отыскать, и всякое такое. Она бы
только разволновалась. Так что, можно сказать, это была даже забота  с  моей
стороны.
 
 
   В тот вечер я приготовил ей ужин - разогрел свежезамороженного цыпленка в
белом соусе с зеленым горошком, она поела, и ей вроде понравилось.  После  я
спросил, можно, побуду у вас здесь немного?
   - Как хотите, - говорит.
   Сидит на кровати, одеяло сложила вроде диванной подушки, оперлась спиной,
ноги по-турецки  поджала,  прикрыла  юбкой  колени.  Курит  и  рассматривает
репродукции в альбоме, который я ей купил. Потом говорит:
   - Вы разбираетесь в живописи?
   Не настолько, чтобы ее понимать.
   - Я так и знала. Иначе вы не заточили бы в  этом  по