поцеловала его.  И  еще  раз.
Тогда он ответил, да так, словно  стремился  мне  челюсти  проломить  своими
несчастными тонкими, никогда никого  не  целовавшими  губами.  Мне  не  было
неприятно. У него нежная кожа, и пахнет от него чистотой. Я закрыла глаза.
   И вдруг он отошел и встал у окна. И не хотел возвращаться. Он  готов  был
сбежать, но не мог и отошел к своему бюро полуотвернувшись, а я устроилась -
полуголая  -  на  коленях  у  огня  и  распустила  волосы;  соблазнять   так
соблазнять. В конце концов пришлось  встать,  подойти  к  нему,  подвести  к
камину. Упросила, чтобы он развязал мне руки. Он  был  словно  в  трансе.  И
тогда я сняла с него одежду и разделась сама.
   Сказала: не нужно нервничать, я хочу, чтобы это случилось. Просто  ведите
себя естественно, постарайтесь быть самим собой. Но он не слушал, не  хотел.
Я сделала все - буквально все, - что могла.
   И ничего не произошло. Он так и не оттаял.  Правда,  один  раз  он  обнял
меня, очень крепко. Но это было неестественно. Словно он  отчаянно  пытается
имитировать то, что, как ему кажется, полагается делать в подобных  случаях.
Жалко  и  неубедительно.   ---------------------------------------*   Начало
лимерика с шутливо-неприличным содержанием.
   Он просто не может.
   Он не мужчина.
   Тогда я поднялась (мы лежали на диване) и встала рядом с ним на колени  и
сказала, не надо огорчаться. Была с ним по-матерински нежна. Мы оделись.
   И постепенно все выяснилось. Вся правда. И то, какой он  на  самом  деле.
Какой-то психиатр сказал ему, что он никогда не сможет.
   К. сказал, что часто представлял себе, как мы  вместе  лежим  в  постели.
Просто лежим. Больше ничего. Я сказала, давайте так  и  сделаем.  Но  он  не
захотел.  Где-то  в  самой  глубине  его  души,  рядом   с   жестокостью   и
озлобленностью, уживается невероятная  чистота,  невинность.  Управляет  его
поступками. Он ее оберегает.
   Он даже сказал, что любит меня. А я ответила, вы любите не меня,  а  свою
любовь. Это не любовь, это эгоизм. Вы думаете вовсе не обо мне, а о том, что
вы ко мне чувствуете.
   - Я не знаю, что это такое, - сказал он.
   А потом я совершила ошибку.  Я  чувствовала,  что  моя  жертва  оказалась
напрасной, и мне хотелось, чтобы он хотя бы оценил то, что я сделала,  чтобы
за это отпустил меня на волю... И я попыталась все это ему  сказать.  И  тут
настоящее его нутро вылезло наружу.
   Он страшно обозлился. Не желал отвечать мне.  Мы  еще  больше  отдалились
друг от друга. Я сказала, что мне жаль его, и он  набросился  на  меня.  Это
было ужасно. Я разрыдалась.
   Ужасный холод. Бесчеловечность.
   У него в плену. Без надежды. Без конца.
   Зная, каков он на самом деле.
   Невозможно понять. Что он такое? Чего хочет? Зачем я здесь, если  ему  не
нужно мое тело?
   Словно я разожгла огонь во тьме, чтобы согреть нас обоих.  И  огонь  этот
лишь высветил его истинное обличье.
   Последнее, что я сказала ему: "Мы  не  можем  остаться  чужими.  Мы  были
обнаженными друг перед другом".
   И тем не менее - мы чужие.
 
 
   Сейчас мне полегче.
   Счастье еще, что все так обошлось. Могло быть гораздо хуже. Безумием было
так рисковать.
   Хорошо, что я еще жива.
 
 
   1 декабря
 
   Он приходил сюда, вниз. Выпускал меня в наружный подвал.  Все  совершенно
ясно. Он злится на меня. Никогда еще он не был так зол. Он не просто дуется,
как раньше. Это глубоко запрятанная злость.
   Это приводит меня в ярость. Никому никогда  не  понять,  чего  мне  стоил
вчерашний вечер. Каких усилий мне стоило пойти на то, чтобы рискнуть  отдать
себя, постараться понять. Подавить все естественные чувства и инстинкты.
   Он сам виноват. И злится, как всякий мужчина. А я больше не могу  быть  с
ним милой. Они дуются, если ты им отказываешь, и терпеть тебя не могут, если
соглашаешься. Умный мужчина должен бы презирать себя за это. За алогичность.
   Озлобленные мужчины и уязвленные женщины. Разумеется, теперь я  знаю  его
тайну. Ему это претит.
   Думаю, думаю и думаю об этом.
   Должно быть, он всегда знал, что ничего не сможет. И все-таки  все  время
говорил мне о любви. Что это значит?
   Думаю, дело вот в чем. Он не  может  испытать  наслаждение  от  обладания
мною, как нормальный мужчина. Думаю обо всех других мужчинах:  "Они  бы  мне
позавидовали, если бы знали". Потому что он владеет мной.
   Поэтому смехотворны мои попытки быть с ним милой.  Собираюсь  вести  себя
так, чтобы ему не доставляло удовольствия держать меня здесь. Снова  объявлю
голодовку. Не желаю иметь с ним ничего общего. Не буду с ним разговаривать.
 
 
   В голову приходят странные мысли. Что для К. я впервые в жизни  совершила
нечто оригинальное. Что-то такое, что  вряд  ли  сделал  бы  кто-то  еще.  Я
собрала все свое мужество, когда мы  были  обнаженными  друг  перед  другом.
Узнала,  что  значит  "собрать  все  свое  мужество".  Конец  институтки  из
Ледимонта. Она умерла.
 
 
   Помню, как вела машину Пирса. Где-то недалеко от Каркассона*. Все хотели,
чтобы я остановилась. А мне хотелось идти на 100. И я жала и жала на педаль.
Все перепугались до смерти. И я тоже.
   Но доказала, что могу.
 
 
   (Перед  вечером.)  Снова  читаю  "Бурю".  Целый   день.   Совсем   другое
впечатление.  После  того,  что  произошло.  Сострадание,  которое   Шекспир
испытывает к * Каркассон - город  на  юге  Франции.  своему  Калибану.  И  я
(где-то под ненавистью и отвращением) к своему - тоже.
   Получудовища.
   "Людским обличьем он не был одарен".
   "Гнусный раб, в пороках закосневший..."
   "...от него мы, верно, не услышим ни слова доброго". "С тобой  добром  не
сладишь, только плетью".*
 
 
   Просперо:  Ты  жил  в  моей  пещере.  Но  потом  Ты  дочь  мою   замыслил
обесчестить!
   Калибан: Хо-хо! Хо-хо! А жаль, не удалось! Не помешай ты мне - я  населил
бы Весь остров Калибанами...
 
 
   Презрение Просперо. Уверенность, что  доброта  в  случае  с  Калибаном  -
бесполезна.
   Стефано и Тринкуло - тотализатор. Их вино - выигрыш.
   Акт III, сцена 2: "И плачу я о том, что я проснулся". Бедный Калибан.  Но
только потому, что он-то ничего не выиграл.
   "И стану впредь умней".
   "Прекрасный новый мир".
   Ужасный новый мир.
   Он только что ушел. Я сказала, что не буду есть,  пока  он  не  переведет
меня наверх. Мне нужен свет и свежий воздух - ежедневно. Он  попытался  уйти
от ответа. Обозлился. Перешел  на  саркастический  тон.  И  заявил  -  всеми
буквами     -     что     я      "забываю,      кто      здесь      хозяин".
---------------------------------------* 3десь и далее "Буря" цитируется  по
переводу Мих. Донского (Шекспир У. Полн. собр. соч.: В 8 т. М., 1960. Т. 8).
   Он стал совсем другим. Он меня пугает.
   Дала ему срок до завтра: пусть решает, что делать.
   2 декабря
   Я перейду наверх. Он собирается  переделать  для  меня  одну  из  комнат.
Сказал, это займет  примерно  неделю.  Я  согласилась,  но  если  это  опять
отсрочка...
   Увидим.
 
 
   Прошлой ночью лежала и думала о Ч. В. Представила себя  в  его  объятьях.
Мечтала об этом. Мне так нужна его  чудесная,  фантастическая,  человеческая
нормальность.
   Его неразборчивость в отношениях... Даже она - созидательна.  От  полноты
жизни. Пусть  даже  это  причиняет  мне  боль.  Он  создает  любовь,  жизнь,
волнение; он полон жизни, и те, кого он любил, не в силах его забыть.
   Порой мне и самой хотелось бы так  жить.  Любить  свободно.  Иногда  даже
представляла себе, как отдаю себя мужчине,  даже  незнакомому.  Посмотрю  на
какого-нибудь юношу в метро или на взрослого мужчину, на его губы, на  руки,
сделаю строгое выражение лица и представляю себе...
   Вот, например,  Туанетта.  Спит  с  кем  попало.  Раньше  я  думала,  это
противно, грязно. Но любовь, какой бы она ни была, -  прекрасна.  Даже  если
это только влечение. Только одно поистине отвратительно на  свете:  ледяная,
мертвая, абсолютная НЕ-любовь между Калибаном и мною.
   Сегодня утром представила себе, что мой побег удался и  Калибан  предстал
перед судом. Я его защищала. Сказала, что это - трагедия. Что он нуждается в
сочувствии и лечении у психиатра. В прощении.
   Это не было проявлением благородства с моей  стороны.  Просто  я  слишком
презираю его, чтобы ненавидеть.
   Странно.  Вполне  вероятно,  что  я  стала  бы  его  защищать.   Уверена,
встретиться с ним снова было бы совершенно невозможно.
   Я не смогла бы его излечить. Потому что его болезнь - я.
 
 
   3 декабря
 
   Возьму и соглашусь на интрижку с Ч.В.
   Выйду за него замуж, если он захочет.
   Пойду на эту авантюру: рискну выйти за него замуж. Хочу этого.
   Мне надоело быть молодой. Неопытной.
   О многом знать и ничего не уметь.
   Хочу родить ему детей.
   Мое тело - что оно значит теперь для меня? Если Ч.В. нужно только одно  -
пусть. Все равно я не смогу быть Туанеттой. Коллекционировать мужчин.
 
 
   Я думала, я  умнее  очень  многих  мужчин.  И  уж  наверняка  умнее  всех
девчонок,  которых  знала.  Всегда  считала,  что  больше  их  знаю,  тоньше
чувствую, лучше понимаю.
   Но  я  не  знаю  даже,  как  обращаться  с  Калибаном.  Кусочки,  обрывки
выученного в  Ледимонте.  Вынесенного  из  тех  дней,  когда  я  была  милой
маленькой девочкой из буржуазной семьи среднего достатка, докторской дочкой.
Все это ни к чему. Когда я  училась  в  Ледимонте,  мне  казалось,  я  очень
неплохо владею карандашом. В Лондоне я обнаружила, что это вовсе не так, Что
меня окружают люди, умеющие это делать нисколько не хуже,  а  то  и  гораздо
лучше, чем  я.  Я  даже  не  начала  еще  учиться  тому,  как  обращаться  с
собственной жизнью. Не говоря уже ни о чьей другой.
   Это я нуждаюсь в опеке.
   Словно в тот день, когда вдруг понимаешь, что куклы - всего  лишь  куклы.
Разглядываю себя - прежнюю - и  поражаюсь:  до  чего  же  тупа.  Игрушка,  к
которой слишком привыкла. Грустная до слез, как  заброшенный  на  самое  дно
шкафа забытый, никому больше не нужный Голливог*.
   Бедная кукла. Наивная, смешная, ненужная, но гордая собой.
 
 
   Ч.В.
   Я  буду  обижена,  растеряна,  выбита  из  колеи,  устану  от  ударов  по
самолюбию. И все равно это будет жизнь в потоке  яркого  света,  после  этой
черной дыры.
   Все очень просто. Он владеет тайной жизни. Вечной весной.  Словно  чистый
родник. Вовсе не аморален.
   Кажется, будто я всегда видела его в сумерках,  а  сейчас  вдруг  вижу  в
лучах рассвета. Он остался прежним, но все вокруг изменилось.
   Сегодня взглянула на себя в зеркало и удивилась собственным  глазам.  Они
постарели. Но и  помолодели  тоже.  Когда  говоришь  об  этом,  это  кажется
невозможным. Но это в самом деле  именно  так.  Я  стала  старше  и  моложе.
Старше, потому что теперь  я  сама  знаю.  Моложе,  потому  что  мое  "я"  в
значительной  мере  состояло   из   ---------------------------------------*
Голливог - "крупная, мужского пола кукла в малиновых  панталонах  и  голубом
фраке, с черным лицом, широкими губами из красной байки  и  двумя  бельевыми
пуговицами вместо глаз" (см.: В.  Набоков.  Другие  берега).  того,  чему  я
научилась от старших. Тяжкий груз затхлых, устаревших представлений на  этом
"я", словно грязь и глина, налипшие на новый ботинок.
 
 
   Могущество женщины! Никогда раньше не ощущала в себе такой  таинственной,
необъяснимой силы. Какие же дураки мужчины.
   Мы так слабы физически. Беспомощны. Даже теперь, в наши дни. Но все равно
мы - сильнее. Мы можем вынести их жестокость. Они неспособны перенести нашу.
   Я все думаю. Если уж так нужно, отдам Ч.В. себя. И как бы он со  мной  ни
обращался, я останусь самой собой. Глубинная женская суть во  мне  останется
неприкосновенной.
   Все, что я здесь пишу, - дикость. Но я полна стремлений.  Какой-то  новой
независимости.
   Перестала думать о "сейчасном".  О  сегодняшнем.  Уверена  -  я  выберусь
отсюда. Чувствую это. Не могу объяснить. Только  Калибану  меня  никогда  не
осилить.
   Думаю о будущих картинах.
   Прошлой ночью представила себе, как напишу желтое,  как  сливочное  масло
(деревенское масло!), поле, уходящее к белому  светящемуся  небу,  и  солнце
только-только встает. Странное, румяно-розовое (я  очень  четко  представила
себе это) затишье  до  начала  всех  вещей,  песня  жаворонка  до  появления
жаворонка.
 
 
   Два странных, противоречивых сна.
   Первый совсем простой. Я гуляла где-то в поле. Не знаю с кем, только  это
был кто-то очень мне дорогой. Может быть,  Ч.В.  Солнечные  лучи  на  зелени
хлебов.
   И вдруг -  ласточки,  низко  над  хлебами.  Мне  видны  были  их  спинки,
блестевшие на солнце,  словно  иссиня-черный  шелк.  Ласточки  летели  очень
низко, все вокруг наполнилось щебетом. Летели рядом и впереди, и сзади  нас,
туда же, куда шли мы,  такие  же  радостные,  счастливые.  И  меня  охватило
чувство такого счастья... Я сказала, до чего же чудесно, ты только  посмотри
на этих ласточек!
   Все было очень просто: неизвестно откуда взявшиеся ласточки, и солнце,  и
зеленые хлеба. И счастье. Чистое, весеннее чувство. Тут я проснулась.
   Потом - другой сон. Стою  у  окна  на  втором  этаже  огромного  дома  (в
Ледимонте?), а внизу - черный конь. Он в ярости, но мне не страшно, ведь я -
наверху, за окном. И вдруг - к  моему  ужасу  -  он  поворачивается,  скачет
галопом прямо к дому и гигантским прыжком, оскалив зубы, бросается  ко  мне.
Окно - вдребезги. А я - даже в этот ужасный  миг  -  думаю:  он  разобьется,
никакой опасности нет. Но он упал на спину и  бьет  ногами  в  воздухе,  все
ближе, ближе, ближе, а комната тесная, и я  вдруг  понимаю,  что  сейчас  он
забьет меня копытами насмерть. И некуда бежать. Когда я проснулась, пришлось
зажечь свет.
   Насилие. То, чего я больше всего боюсь.
   Больше всего ненавижу.
 
 
   Когда выберусь отсюда, не стану вести дневник. Это не  настоящее.  Здесь,
под землей, он помогает мне сохранить рассудок,  с  ним  я  разговариваю  по
ночам. Но он подстегивает тщеславие. Пишешь то, что хочешь услышать о себе.
   Забавно. Когда рисуешь, пишешь автопортрет, нет желания  польстить  себе.
Схитрить.
   Это нездоровое, болезненное  стремление  -  копаться  в  себе.  Патология
какая-то.
   Так  хочется  писать  картины,  писать  все  совсем  иное:  поля,  домики
где-нибудь на юге, пейзажи, огромные открытые пространства, залитые огромным
открытым светом.
   Именно этим я занималась сегодня. Переменчивость света:  воспоминания  об
Испании. Охряные стены, добела обожженные солнечным светом. Крепостные стены
Авилы*. Дворики Кордовы**. Не пытаюсь воспроизвести место. Только свет.
   Fiat lux!***
   Снова и  снова  слушала  записи  квартета  "Модерн  Джаз".  В  их  музыке
совершенно нет мрака ночи, клубящихся тьмой провалов. Взрывы света, искры  и
сполохи, звездный блеск, а иногда  -  свет  полдня,  огромный  всеобъемлющий
свет, алмазные канделябры, плывущие в небесах.
 
 
   5 декабря
 
   Ч.В.
   Разум распят.
   Разбогатевшими выскочками. Толпами "новых".
   То, что говорит Ч.В., возмущает. Но  не  забывается.  Остается  в  памяти
навсегда. Жесткие, прочные слова, рассчитанные на долгую жизнь.
   Целый день пишу небо. Просто провожу линию в  нескольких  сантиметрах  от
нижнего края. Это - земля. И больше не думаю ни о чем, кроме неба.  Июньское
---------------------------------------*  Авила  -  город  в  Испании,   где
сохранилась крепость XI в.
   ** Кордова - город в Испании на р. Гвадалквивир.
   *** Да будет свет! (Лат.) небо.  Декабрьское.  Августовское.  В  весеннем
дожде. В молниях. На заре. В сумерках. Написала уже с десяток небес.  Только
небо, больше ничего. Просто - линия, а над нею - небо.
   Странная мысль: я бы не хотела, чтобы этого  не  произошло.  Потому  что,
если выберусь отсюда, я стану совершенно иной, и надеюсь, гораздо лучше, чем
раньше. Потому что, если не выберусь, если случится  что-нибудь  ужасное,  я
все равно буду знать, что та, какой я была, какой осталась бы, если бы этого
не случилось, совсем не такая, какой я хочу быть теперь.
   Как в стрельбе по тарелочкам. Тут уж не станешь думать, как бы не разбить
да не испортить.
 
 
   Калибан совсем притих. Что-то вроде перемирия. Завтра попрошу его отвести
меня наверх. Хочу посмотреть, правда ли он готовит для меня комнату.
 
 
   Сегодня попросила, чтобы он меня связал и  рот  заклеил  и  дал  посидеть
перед  открытой  дверью.  Не  снаружи,  нет,  в  подвале,  на  самой  нижней
ступеньке. Он согласился. Не сразу. И я могла смотреть вверх и видеть  небо.
Бледно-серое небо. Летящие птицы.  Кажется,  голуби.  Слышала  звуки  извне.
Впервые за два месяца - настоящий дневной свет. Живой свет. Я плакала.
 
 
   6 декабря
 
   Ходила наверх, принимать ванну, и мы посмотрели комнату, которую я займу.
Кое-что он уже сделал. Собирается поискать для  меня  старинное  виндзорское
кресло. Я это кресло ему нарисовала.
   Почувствовала себя почти счастливой.
   Не могу успокоиться.  Не  могу  писать.  Такое  чувство,  будто  я  почти
выбралась отсюда.
 
 
   Вот какой разговор позволяет мне  думать,  что  К.  более  нормален,  чем
прежде.
 
 
   М. (мы стояли в моей будущей комнате). Почему бы вам просто не  позволить
мне пожить здесь в качестве гостьи? Если я дам вам честное слово?
   К. Даже если полсотни честных и заслуженных людей, более лучших, чем меня
окружают, побожились, что вы не сбежите, я б им ни за что не поверил. Никому
в мире не поверил бы.
   М. Нельзя же всю жизнь никому не верить.
   К. Вам никогда не понять, что значит жить в одиночестве.
   М. А как, по-вашему, я живу эти два месяца?
   К. Ну уж тут и спору нет - о вас там многие думают. Скучают. А обо мне...
Никому никакого дела нет, жив я или давно помер.
   М. А тетушка?
   К. Она-то...
   (Долгая пуза).
   К. (вдруг у него вырвалось, может быть, против воли). Вы не  знаете,  что
вы для меня. Вы - все, что у меня есть. Если вас не будет - не будет ничего.
   (И наступило великое молчание.)
 
 
   7 декабря
 
   Он купил это кресло. Принес сюда, вниз. Не хочу, чтобы оно стояло  здесь.
Не хочу, чтобы там, наверху, было что-нибудь отсюда. Пусть все будет  совсем
по-другому.
   Завтра я навсегда уйду отсюда. Переберусь наверх. Вчера попросила его  об
этом. И он согласился. Мне не придется ждать целую неделю. Он уехал в Луис -
покупать вещи для моей комнаты. Мы собираемся устроить праздничный ужин.
   Последние два дня он был более приветлив, чем обычно.
   Не собираюсь терять голову и пытаться бежать при первой  же  возможности.
Разумеется, он будет следить. Не  могу  представить,  что  еще  он  сделает.
Конечно, заколотит досками окно,  запрет  дверь.  Но  найдется  какой-нибудь
способ видеть дневной свет. Рано или поздно должен представиться шанс  (если
К. сам, по своей воле меня не отпустит) вырваться на свет.
   Знаю, шанс этот будет последним. Если  он  меня  поймает,  посадит  снова
назад, в подземелье.
   Так что я должна как следует использовать этот последний шанс.
   Действовать наверняка.
   Убеждаю себя, что надо готовиться к худшему.
   Но что-то необычное в нем заставляет верить: на этот раз он  сделает  то,
что обещал.
 
 
   Заразилась от него насморком. Ничего страшного.
 
 
   Боже мой Боже мой что мне делать убить себя что ли? Умру от отчаяния.
   К. убивает меня безнадежностью.
   Я все еще здесь, внизу. Он и не собирался меня переселять.
   Он хочет делать снимки. Вот и вся его тайна. Он хочет меня раздеть и... о
Боже, я и не знала прежде, что такое отвращение.
   Он наговорил мне множество гадостей. Что я -  уличная.  Предлагала  себя.
Сама напросилась.
   Я просто рассудок потеряла от ярости. Швырнула в него пузырьком с тушью.
   Он сказал, если я не соглашусь, он запретит мне бывать наверху, принимать
ванну и выходить в наружный подвал. Я не выйду отсюда. Никогда.
   Наша ненависть. Теперь она просочилась наружу.
   Я заразилась его гадкой простудой. Мысли