го  -  картину.  Рисунок  Ч.  В.  Молодая
женщина. Обнаженная. Рисунок совсем не похож на те, что я до сих пор видела,
думаю, очень давний. Но несомненно его. Характерная простота линий, нелюбовь
к показухе, красивости. Вполоборота к зрителю, она  снимает  с  крючка  (или
вешает) платье. Красиво ли лицо? Трудно сказать.  Тяжеловатое  тело,  как  у
Майоля*. Похуже тех его картин, что я знаю. Но все равно это - настоящее.
   Развернула картину - и поцеловала. Смотрела на эти линии не как на линии.
Как на что-то, чего касалась его рука. Все утро. И сейчас тоже.
   Не любовь. Человеколюбие.
   Калибан  поразился  -  я  казалась  просто  веселой,  когда   он   вошел.
Поблагодарила его за покупки и сказала,  нельзя  быть  настоящей  пленницей,
если не пытаешься бежать. А теперь - давайте забудем об этом,  договорились?
---------------------------------------*  Майоль   Аристид   (1861-1944)   -
французский скульптор. Ею скульптуры характерны величавой гармонией  мощных,
иногда грузных форм и плавностью линии силуэта.  Изображая  главным  образом
обнаженную  женскую  фигуру,  Майоль  стремился  воплотить   в   ней   идеал
прекрасного человека.
   Он рассказал, что обзвонил все галереи (по моему списку). И нашел  только
этот рисунок.
   - Огромное вам спасибо. Можно, я повешу ее здесь, внизу? А когда я  уеду,
я ее вам отдам. (Даже не собираюсь. Все равно он сказал, что  лучше  повесит
наверху какой-нибудь мой рисунок.)
   Спросила, отправил ли он письмо. Он сказал "да", но сильно покраснел  при
этом. Ну, я сказала, что  верю,  потому  что  было  бы  низостью  письмо  не
отправить и что он на это не способен.
   А я почти уверена, он его порвал и выкинул. Так  же,  как  тот  чек.  Это
абсолютно в его духе. Но что бы Я ни сказала, все равно не поможет. Так  что
будем делать вид, что он письмо отправил.
   Полночь. Бросаю. Он пришел.
   Слушали пластинки, которые он привез из Лондона.
   Барток: "Музыка для ударных и челесты".
   Замечательно.
   Почему-то вспомнилось, как мы вчетвером ездили  в  Коллиур*  и  вместе  с
французскими студентами поднимались наверх,  на  смотровую  площадку  сквозь
рощу каменных дубов.  Каменные  дубы.  Совершенно  новые  сочетания  цветов:
удивительные   оттенки   орехового,   красновато-коричневого,    ржаво-    и
пламенно-красного,  кровавого  там,  где  срезана  кора.   Цикады.   Свобода
лазурного моря из-за строя стволов, и зной, и запахи всего, что  плавится  и
сгорает в этом зное. Пирс, я и все остальные, кроме Минни, чуточку опьянели.
Заснули в тени, а когда проснулись, над нами, сквозь листву, - синий кобальт
неба.       И       я       подумала:       невозможно        все        это
---------------------------------------*  Коллиур  -  небольшой  городок  во
Франции,  на  берегу  Средиземного  моря.  написать;  невозможно  бездушными
красками передать эту  живую  трепетную  синеву.  Вдруг  почувствовала,  что
больше не хочу заниматься живописью, это не настоящее. Надо жить, вбирать  в
себя окружающий мир, познавать его, набираться впечатлений и опыта.
   Неописуемой красоты и чистоты солнечный диск на кроваво-красных стволах.
   Когда  вернулись,  у  меня  был  долгий  разговор  с  милым,  застенчивым
мальчиком, Жаном-Луи. Его плохой английский и  мой  ужасный  французский  не
мешали нам понимать друг друга. Он так  робел.  Боялся  Пирса.  И  ревновал.
Завидовал, что Пирс - наглец - запросто обнимает  меня  за  плечи.  А  потом
выяснилось, что Жан-Луи готовится стать священником.
   Тогда Пирс стал невыносимо груб  с  ним.  Ох  эта  идиотская,  неуклюжая,
типично  английская  жестокость:  настоящий  мужчина  не  должен  ни  в  чем
проявлять слабость. Пирс был не способен  понять,  как  может  Жан-Луи  быть
робким, раз я ему нравлюсь, раз его ко мне влечет. А это и не  робость,  это
совсем другое. Решимость оставаться священником, даже живя  мирской  жизнью.
Невероятным усилием воли достичь согласия с самим собой. Все равно как одним
махом уничтожить все свои  картины,  чтобы  начать  с  нуля.  Только  ему-то
приходилось совершать это каждый день. Каждый раз, когда он  видел  девушку,
которую полюбил. А Пирс не нашел ничего лучше как сказать: "Бьюсь об заклад,
он видит про тебя гаденькие сны".
   До чего отвратительны это высокомерие, эта бесчувственность мальчишек  из
привилегированных частных школ. Пирс не умолкая твердит, что терпеть не  мог
свою школу в Стоу. Будто  это  что-то  меняет.  Будто  если  ты  чего-нибудь
терпеть не можешь, оно перестает на тебя влиять.  Я  всегда  замечаю,  когда
Пирсу что-то непонятно, он  сразу  становится  циничным,  начинает  говорить
гадости.
   Когда много времени спустя я рассказала об этом Ч.В., он заметил только:
   - Бедняга лягушатник, боюсь, ему пришлось  на  коленях  молиться  о  том,
чтобы забыть вас.
   Мы смотрели, как Пирс швыряет камешки в море... Где же это  было?  Где-то
недалеко   от    Валенсии*.    Прекрасный,    словно    юный    бог,    тело
золотисто-коричневое от загара. Великолепная шапка  темных  вьющихся  волос,
узенькие плавки... И Минни сказала (она  лежала  на  песке  рядом  со  мной.
Господи, как ярко я все это вижу), так вот, Минни сказала:
   - Ох, если б только он не раскрывал рта! - А потом спросила:
   - А ты могла бы стать его любовницей?
   Я ответила:
   - Нет! - А потом: - Не знаю. Тут подошел Пирс и спросил, что это  ее  так
рассмешило.
   - Нанда только что выдала мне одну тайну. Про тебя.
   Пирс попытался сострить, но не вышло, и он отправился с Питером к  машине
за свертками с едой.
   - Интересно, что это за тайна? - спросила я.
   - Тело берет верх над разумом.
   -   Ну   и   дока   Кармен    Грей,    все-то    знает,    всех    умней!
---------------------------------------*  Валенсия  -   город   на   востоке
Испании, центр исторической области и провинции Валенсия.
   - Так и знала, что ты это скажешь, - ответила Минни. Она пальцем  чертила
узоры, а я легла животом на горячий песок и следила за ее рукой.
   - Я просто хотела сказать, он  так  потрясающе  хорош  собой,  что  порой
забываешь, до чего он глуп. Тебе может вдруг взбрести  в  голову  что-нибудь
вроде "могу выйти  за  него  замуж  и  перевоспитать".  Верно?  Но  ты  ведь
понимаешь, что это невозможно. А то вдруг возьмешь и станешь его любовницей,
просто из интереса. И в один прекрасный день обнаружишь, что влюблена в  это
тело и жить без него не можешь. И застрянешь  на  всю  жизнь  рядом  с  этим
жалким, грязным умишком...
   Потом спросила:
   - А тебя это не пугает?
   - Не больше, чем все остальное.
   - Нет, серьезно. Если ты выйдешь за  него  замуж,  я  перестану  с  тобой
знаться. Навсегда.
   Она и в самом деле говорила серьезно. Смущенный взгляд серых глаз и лицо,
полное решимости. Маленький воин. Я поднялась, чмокнула ее в  щеку  и  пошла
помочь мальчишкам. А она осталась сидеть и все чертила узоры  на  песке,  не
поднимая головы.
   Ужасно: мы обе слишком многое видим. И понимаем. Ничего не можем  с  этим
поделать. Минни еще всегда говорит, я убеждена в том-то, я поступлю  так-то.
И еще - надо, чтобы это был человек по крайней мере  равный  тебе  по  духу,
способный видеть и понимать все не хуже тебя. А физиология  должна  быть  на
втором месте, это не главное. И я втайне боюсь, что  у  нас  в  семье  будет
одной старой девой больше. Все это слишком сложно, не вмещается в  застывшие
схемы.
   Но теперь я думаю о Ч.В., сравниваю его с Пирсом. И  у  Пирса  -  никаких
преимуществ.  Всего  лишь  золотисто-коричневое  тело;  мальчишка,  бездумно
швыряющий камешки в морскую волну.
 
 
   5 ноября
 
   Ну и скандал я закатила сегодня вечером. У него наверху.
   Начала швырять на пол всякие вещи. Сначала подушки. Потом - тарелки.  Мне
давно не терпелось их разбить.
   Но я и в самом деле вела себя безобразно. Как  истеричка.  А  он  терпел.
Никакой твердости. Надо было просто дать мне пощечину.
   Все-таки он меня схватил, чтобы не дать разбить  еще  одну  из  этих  его
жалких декоративных тарелок.  Он  редко  ко  мне  прикасается.  Было  ужасно
противно. У него руки как ледышки.
   Прочла ему целую лекцию. Про то, какой он и что должен в жизни совершить.
Но он не слушает. Ему просто нравится, когда я о нем говорю. А что говорю  -
не имеет значения.
   Бросаю писать.  Читаю  "Разум  и  чувствительность"*  и  должна  поскорее
выяснить, что же случится с Марианной. Марианна - это я. Элеонора - тоже  я,
такая, какой должна быть.
 
 
   А  вдруг  он  погибнет  в  автокатастрофе?  Или  от  удара?  Или  еще  от
чего-нибудь? Что тогда?
   Я     умру.     ---------------------------------------*     "Разум     и
чувствительность"  ("Sense  and  Sensibility",  1811)  -  pоман   английской
писательницы Джейн Остин.
   Я же не выберусь отсюда. Все,  чего  я  смогла  добиться  позавчера,  это
доказать себе, что выбраться отсюда невозможно.
 
 
   6 ноября
 
   День. Сижу без обеда.
   Еще одна попытка. На какой-то момент показалось,  что  вот-вот...  Ничего
подобного. Он просто дьявол во плоти.
   Притворилась, что у меня  приступ  аппендицита.  Придумала  давным-давно.
Держала про запас, как последнее средство. Обдумывала,  чтобы  не  сорвалось
из-за плохой подготовки. Не писала об этом, боялась, вдруг попадет к нему  в
руки.
   Натерла лицо тальком. Когда он утром постучал в дверь, быстро  проглотила
заранее припасенную соль с водой и засунула два пальца  в  рот.  Расчет  был
точный. Он вошел  и  увидел,  что  меня  рвет.  Разыграла  целый  спектакль.
Скорчилась в постели, волосы спутаны, руками держусь  за  живот.  Не  одета,
только пижама и халат. И постанываю, не  очень  громко:  храбро  превозмогаю
боль. А он стоял у кровати и повторял:
   - Что случилось, что с вами?
   И начался нудный прерывистый разговор, я упрашивала,  а  Калибан  пытался
отвертеться, не хотел везти меня в больницу; я требовала, грозила, что умру.
И вдруг он будто бы согласился. Пробормотал что-то вроде: "Это  конец"  -  и
выбежал из подвала.
   Я услышала (лежала лицом к стене), как  открылась  и  закрылась  железная
дверь, но засов не был задвинут, потом открылась наружная. И -  тишина.  Это
было так необычно. Так странно. Так неожиданно.
   Свершилось! Сработало! Натянула первые попавшиеся носки,  сунула  ноги  в
туфли и бросилась  к  двери.  Она  подалась  на  несколько  сантиметров:  не
заперта. Я подумала, возможно, это ловушка.  Продолжала  спектакль.  Открыла
дверь, позвала его слабым голосом, заковыляла  полусогнувшись  по  наружному
подвалу и - наверх по ступенькам. Светилась щель - наружную дверь он тоже не
запер. Молниеносная мысль: так он и должен был поступить. Ни к какому  врачу
он не пойдет. Просто сбежит. Струсит. Но он должен вывести машину, так что я
услышу звук мотора. Однако ничего не  было  слышно.  Я  подождала  несколько
минут. Должна была бы догадаться, но уже не было сил ждать...
   Дернула дверь, она открылась, и я выскочила наружу. Там стоял он. Прямо у
двери. В ярком свете дня.
   Ждал.
   Я не могла притвориться, что мне плохо. Я ведь надела  туфли.  У  него  в
руке было что-то тяжелое (молоток?) и странно расширились глаза. Уверена, он
собирался меня ударить. Так мы какое-то время  стояли,  застыв,  друг  перед
другом, не знали, что делать дальше. Ни он, ни  я.  Потом  я  повернулась  и
бросилась назад. Не знаю почему: сделала это не задумываясь. Он -  за  мной.
Но, увидев, что я  вбежала  к  себе,  остановился.  (Подсознательно  я  была
уверена, что так и будет. Единственное укрытие  от  него  -  здесь,  внизу.)
Слышала, как он подошел к двери и задвинул засов.
   Уверена, я все сделала  правильно.  Это  спасло  мне  жизнь.  Если  бы  я
закричала или пыталась бежать, он забил бы меня до смерти. Случаются минуты,
когда он - словно одержимый. Совершенно теряет власть над собой.
   Перехитрил.
 
 
   (Полночь.) Он принес мне ужин прямо сюда, вниз.  Не  произнес  ни  слова.
Провела день рисуя. Рассказ в  картинках.  Приключения  Калибана.  "Страшная
сказка про безобидного мальчика". Абсурд. Но мне нужно как-то  отвлечься  от
действительности. Отогнать страх. Начинается  сказка  с  приключений  милого
безобидного клерка, кончается его  превращением  в  рыкающее  страшилище  из
фильма ужасов.
   Когда он собирался уходить, я показала  ему  эти  картинки.  Он  даже  не
улыбнулся. Только внимательно их рассмотрел.  И  произнес:  "Что  ж,  вполне
естественно". Хотел сказать, для меня вполне естественно его высмеивать.
 
 
   Я - один из экземпляров коллекции. И когда пытаюсь трепыхать  крылышками,
чтобы выбиться из ряда вон, он испытывает ко мне глубочайшую ненависть. Надо
быть мертвой, наколотой на  булавку,  всегда  одинаковой,  всегда  красивой,
радующей глаз. Он понимает, что отчасти моя красота - результат того, что  я
- живая. Но по-настоящему живая я ему не нужна. Я должна быть живой, но  как
бы мертвой. Сегодня я почувствовала это особенно ясно. То, что я - живая, не
всегда одна и та же, думаю не так, как он, бываю в дурном настроении  -  все
это начинает его раздражать.
   Он  -  чугунный,  тяжелый,  из  цельного  куска.  Его  не  сдвинуть.   Не
переубедить. Как-то он  показал  мне  сосуд.  Называется  морилка.  Усыплять
бабочек. Вот я и сижу в такой морилке. Бьюсь крыльями о стекло. Оттого,  что
оно прозрачно, мне кажется, что побег возможен. Что есть надежда. Только это
всего лишь иллюзия.
   Толстое стекло. Стена. Со всех сторон.
   Выхода нет.
 
 
   7 ноября
 
   Как тянутся дни. Нескончаемое сегодня.
   Единственное утешение - рисунок Ч. В. Все больше и больше захватывает. Он
здесь -  единственное  живое,  удивительное,  неповторимое  создание.  Он  -
первый, с кем я встречаюсь утром, и последний, с кем прощаюсь вечером.  Стою
перед ним, смотрю не отрываясь. Знаю каждую линию наизусть.  Одна  ступня  у
него не получилась. И вся композиция  немножко  прихрамывает,  будто  где-то
какой-то малости недостает. И все же рисунок живет.
   После ужина (нормальные  отношения  возобновились)  он  вручил  мне  "Над
пропастью во ржи" и сказал:
   "Прочел". По его тону я сразу поняла - "ничего особенного".
   Спать не хочется. Запишу этот диалог.
 
 
   М. Ну?
   К. Не вижу, для чего это все.
   М. Но вы же понимаете,  что  это  замечательное  исследование  психологии
подростка. Может быть, даже - самое замечательное из того, что было написано
на эту тему.
   К. По-моему, с ним не все в порядке.
   М. Разумеется, с ним не все в порядке.  Но  он  и  сам  это  понимает.  И
пытается выразить свои чувства.
   Он - настоящий человек, несмотря на все его недостатки. Неужели  вам  его
не жаль?
   К. Мне не нравится, как он разговаривает.
   М. А мне не нравится, как вы разговариваете. Но ведь  я  не  считаю,  что
было бы ниже моего достоинства отнестись к вам с вниманием и сочувствием.
   К. Ну, наверно, это очень умная книга. Умно написана и всякое такое.
   М. Я вам дала почитать эту книгу, потому что думала, он вам близок.  Ведь
вы тоже - Холден Колфилд*. Он никуда не вписывается. Вы - тоже.
   К. И неудивительно. Посмотрите, как он себя ведет. Он  даже  не  пытается
вписаться.
   М. Он  пытается  придать  своей  жизни  хоть  какой-то  смысл,  сохранить
порядочность.
   К. Это нереалистично. Учится  в  пижонской  школе,  родители  купаются  в
деньгах. Не может он так себя вести. По моему мнению.
   М. Ну вот, я поняла, кто вы на самом деле. Вы старик-водяной.
   К. Это еще кто?
   М. Кошмарный старикашка, которого Синдбаду пришлось тащить на спине. И вы
такой же: взбираетесь на спину всему, что только есть  живого,  порядочного,
честного и свободного, и давите, давите, давите...
 
 
   Не стану продолжать. Мы поспорили. Да нет, с ним  невозможно  спорить.  Я
что-то говорю, а он выкручивается.  ---------------------------------------*
Холден Колфилд - главный герой романа Дж. Д. Сэлинджера  "Над  пропастью  во
ржи".
   Это правда: он старик-водяной. Терпеть  не  могу  тупиц  вроде  Калибана,
задавленных собственной мелочностью, низостью, эгоизмом.  Сколько  таких!  А
меньшинство обязано тащить на спине этот мертвый груз. Врачи, преподаватели,
люди искусства. Конечно, и среди них есть отступники и предатели. Но если  и
осталась в жизни какая-то надежда, вся надежда - на них. Немногих. На нас.
   Потому что и я - одна из них.
   Я - одна из них. Я это чувствую. И пытаюсь доказать. Я поняла это  еще  в
школе, в Ледимонте. Нас, тех, кому не все  равно,  было  совсем  немного.  А
тупиц, снобок, будущих "цариц бала", папиных душечек, тряпичниц  и  кошечек,
помешанных на сексе, - хоть отбавляй. Никогда не поеду в Ледимонт.  Даже  на
вечер встречи. Потому что не выносила этой  затхлой  атмосферы:  все  должно
делаться "как принято", общаться можно лишь  с  "приличными  людьми",  вести
себя "мило и достойно". (Боадисия начертала на моем сочинении:
   "...несмотря на странные политические взгляды" - и как  только  посмела?)
Не хочу быть "своей" в клане этих выпускниц.
   Почему мы должны мириться  с  их  скотским  калибанством?  Почему  живые,
творческие, добрые и порядочные люди мучительно отступают перед бесформенной
серой массой, заполоняющей мир?
   В теперешней ситуации я - типичная представительница Немногих.
   Мученица. Пленница, лишенная возможности расти, развиваться. Отданная  на
милость этому воплощению вечной обиды, согбенному под жерновами неприязни  и
злобной зависти, этому олицетворению всемирного калибанизма. Потому что  все
Калибаны мира ненавидят нас за то, что сами они не такие, как  мы.  Калибаны
преследуют нас, вытесняют, отправляют  под  бомбы,  на  гибель,  издеваются,
смеются над нами, зевают нам в лицо, закрывают глаза и уши, чтобы только  не
замечать нас, не проявить - хотя бы случайно - уважения, пока мы живы.  Зато
пресмыкаются перед величайшими из нас,  когда  мы  умираем.  Готовы  платить
десятки, сотни тысяч за картину Ван Юга или  Модильяни,  которым  при  жизни
плевали вслед. Гоготали. Отпускали грубые  шутки  по  поводу  тех  же  самых
картин.
   Ненавижу.
   Ненавижу невежество и необразованность. Напыщенность и  фальшь.  Злобу  и
зависть. Ворчливость, низость и мелочность. Всех заурядных  мелких  людишек,
которые не стыдятся своей  заурядности,  коснеют  в  невежестве  и  серости.
Ненавижу тех, кого Ч.В. называет "новыми людьми", этих нуворишей, выскочек с
их  машинами,  деньгами,  телеками;  ненавижу  их   тупую   вульгарность   и
пресмыкательство перед старыми буржуазными семьями и рабское  стремление  им
подражать.
   Люблю  честность,  свободолюбие,   стремление   отдавать.   Созидание   и
творчество.  Жизнь  взахлеб.  Люблю  все,  что   противоположно   пассивному
наблюдательству, подражательству, омертвению души.
   Ч.В.  посмеивался  надо  мной  за  то,  что  я  -  лейбористка  (когда-то
давным-давно). Сказал:
   - Вы хоть осознаете, что поддерживаете партию,  вызвавшую  к  жизни  всех
этих "новых"?
   Я была поражена. Ведь судя по тому, что он всегда говорил,  он  сам  -  с
моей  точки  зрения  -  лейборист,  кроме  того,  я  знала,  раньше  он  был
коммунистом. И ответила, по мне, лучше эти "новые", чем бедняки.
   А он сказал:
   - Эти "новые" - тоже бедняки. Это новая форма нищеты. У тех нет ни  гроша
за душой, а у этих - нет души.  -  И  спросил  вдруг:  -  Вы  читали  "Майор
Барбара"? Там  доказывается,  что  сначала  нужно  спасти  людей  от  нищеты
материальной, лишь тогда можно будет спасти от нищеты их души. И  знаете,  о
чем там забыли? Создали государство всеобщего благоденствия,  напрочь  забыв
про Барбару. Изобилие, изобилие, и ни одной живой души в поле зрения.
   Я знаю, он в чем-то не прав. Преувеличивает. Человек должен  быть  левым.
Все порядочные люди, которых я знаю, всегда выступают против  консерваторов.
Но мне понятно, что он чувствует. Я и сама все чаще чувствую  то  же  самое.
Этот  разжиревший  "новый  слой",  мертвым  грузом   давящий   все   вокруг.
Разлагающий все