путаются.
   Не смогу убить себя. Слишком злюсь на него.
   Он всегда манипулировал мною в своих целях. С самого начала. Эта  выдумка
с собакой. Взывает к чувству, к сердцу. Потом топчет его каблуками.
   Он меня ненавидит. Стремится унизить, сломать, уничтожить. Хочет, чтобы я
возненавидела себя до предела, до самоуничтожения.
   И последняя подлость - он не принес мне ужин.  Ко  всему  прочему  я  еще
должна сидеть голодной. Может быть, собирается уморить меня голодом. Он и на
это способен.
   Справилась с собой. Ему меня  не  осилить.  Не  сдамся.  Не  позволю  ему
сломать меня.
   Поднимается температура. Чувствую себя совсем бальной.
   Все против меня, но я не сдамся.
   Лежу на кровати. Картина Ч.В. рядом со мной.
   Держусь за раму. Как за распятие.
   Выживу. Выберусь. Не сдамся.
   Не сдамся.
   Ненавижу Бога.  Ненавижу  силу,  создавшую  этот  мир.  Людей.  Сделавшую
возможным существование Калибана. Возникновение таких ситуаций, как эта.
   Если Бог существует, то  Он  -  огромный  отвратительный  паук,  во  тьме
плетущий свою сеть.
   Он не может быть добрым.
   Какая боль, какое ужасное прозрение живет во мне  сейчас.  Все  это  было
совершенно не нужно. Одна сплошная боль, ее ничем не окупишь. Из  нее  ничто
не может родиться.
   Все напрасно. Все впустую.
   Чем старше мир, тем это очевиднее.
   Атомная бомба и пытки в Алжире, умирающие от голода дети  в  Конго.  Тьма
растет и расползается.
   Все больше страданий. Все больше страдающих. И все напрасно.
   Словно короткое замыкание: свет погас. И  я  здесь,  во  тьме  прозрения.
Истина черна.
   Бог - импотент. Он не может любить нас. Ненавидит,  потому  что  бессилен
любить.
   Вся эта подлость, эгоизм, ложь.
   Люди не признаются в этом. Слишком заняты:  гребут  и  гребут  под  себя.
Некогда заметить, что произошло замыкание и свет  погас.  Не  видят  тьмы  и
паучьего лика за сетью, не чувствуют, как липка паутина. Что она - всегда  и
везде, стоит только чуть поскрести тоненький слой счастья и добра.
   Черная черная черная тьма.
   Не только никогда не испытывала ничего подобного, даже  представить  себе
не могла, что такое возможно. Сильнее, чем ненависть. Глубже, чем отчаяние.
   Нельзя ненавидеть то, что тебя не касается. Я уже не способна чувствовать
то, что люди называют отчаянием. Я - за пределами отчаяния. Такое  ощущение,
что просто ничего не чувствую. Все вижу, но не чувствую ничего.
   О Боже, если только Ты существуешь.
   Моя ненависть больше чем ненависть.
   Он только что приходил. Я  спала  не  раздеваясь,  не  разобрав  постели.
Лихорадит.
   Душно. Все-таки это грипп.
   Чувствовала себя паршиво. Ничего не сказала. Нет сил высказать  ему  свою
ненависть.
   Постель отсырела. Боль в груди.
   Не произнесла ни слова. Слишком далеко зашло - какие  могут  быть  слова.
Если бы я была - Гойя. Смогла бы в рисунке выразить всепоглощающую ненависть
к нему.
   Мне очень страшно. Даже представить страшно, что будет, если  я  в  самом
деле больна. Не пойму, отчего так болит в груди. Словно  у  меня  уже  много
дней тяжелый бронхит.
   Но он должен вызвать врача. Он мог бы меня убить, но он вряд ли  способен
вот так позволить мне умереть.
   О Боже, как страшно.
 
 
   (Вечер.) Принес термометр. Перед  обедом  было  37,7,  сейчас  уже  38,3.
Чувствую себя ужасно.
   Целый день в постели.
   Он не человек.
   О Боже, как мне одиноко, я совсем одна.
   Писать не могу.
   (Утро.) Тяжелая простуда, осложненная бронхитом. Трясет.
   Плохо спала. Страшные  сны.  Странные,  очень  живые.  Один  -  про  Ч.В.
Расплакалась. Мне так страшно.
   Не могу есть. Болит спина, там, где  легкое.  Больно  дышать.  Все  время
думаю: вдруг это воспаление легких. Но этого не может быть.
   Не умру. Не умру. Назло Калибану.
 
 
   Сон. Необыкновенный.
   Гуляю в рябиновой роще в Л. Гляжу наверх, сквозь  зелень  деревьев.  Вижу
самолет в синем небе. И знаю - он  разобьется.  Потом  вижу  место,  где  он
разбился. Боюсь идти дальше. Недалеко от меня идет девушка.  Минни?  Мне  не
видно. На ней странная одежда вроде греческой. Ниспадает складками. Белая. В
лучах яркого солнца сквозь зелень притихших  деревьев.  Кажется,  она  знает
меня, а я ее - нет. (Не Минни.) Не приближается. Мне нужно быть с нею рядом.
Близко. Но нет. Я просыпаюсь.
   Если умру, никто никогда не узнает.
   От этой мысли бросает в дрожь. Температура. Не могу писать.
   (Ночь.) Милосердия не существует. Бога нет.
   Накричала на него, и он обозлился.
   Я так слаба - не могла его остановить.
   Связал, заклеил рот и сделал свои гадкие снимки.
 
 
   Пусть больно. Пусть унизительно.
   Я сделала, как он хотел. Чтобы покончить с этим.
   Дело не во мне - мне уже все равно.
   Но Господи, какое скотство.
   Плачу и плачу, не могу писать.
 
 
   Не сдамся.
   Не сдамся.
   Декабрь
   Не могу спать. Схожу с ума. Приходится жечь свет. Ужасные сны. Кажется, в
комнате люди. П., Минни.
   Воспаление легких.
   Он должен вызвать врача.
   Это - убийство.
   Не могу писать об этом. Слова бессильны.
   (Он пришел.) Не слушает. Я умоляла. Сказала  -  это  убийство.  Слабость.
Температура 39. Несколько раз вырвало.
   Ни слова о вчерашнем. Ни он, ни я.
   Было ли это на самом деле? Лихорадка. Брежу.
   Если б я только знала, в чем виновата. Что я сделала.
   Бесполезно бесполезно.
   Не умру не умру.
 
 
   Мой дорогой Ч.В., это
 
   О Боже Боже не дай мне умереть
   Боже не дай мне умереть
   Не дай умереть
 
 
 
 
   III
 
   Я что  хочу  сказать,  я  хочу  сказать,  это  все  случилось  совершенно
неожиданно.
   Началось  все  очень  плохо,  потому  что,  когда  я  спустился  вниз   в
полвосьмого, я увидел, она лежит около ширмы, а ширма рядом с ней  валяется,
видно, она ее опрокинула, когда сама упала, и я встал на колени  около  нее,
руки у нее были ледяные, но она дышала,  дыхание  было  странное,  будто  по
терке скребут, очень частое, и когда я ее поднял, чтоб  в  постель  отнести,
она пришла в себя, видно, ночью сознание  потеряла,  когда  пошла  туда,  за
ширму. Вся была холодная, прямо ледяная, и  дрожать  начала  ужасно,  и  вся
мокрая была от пота, и бредила, все повторяла "пожалуйста, позовите доктора,
позовите доктора" (а иногда говорила "частного врача", сокращала  "Ч.В.",  и
повторяла, как стих какой-нибудь, "пожалуйста, позовите Ч.В., Ч.В.,  Ч.В."),
и говорила все это не обычным своим голосом, а, как  говорится,  бубнила,  и
вроде не могла взгляд на  мне  остановить,  сфокусировать  не  могла.  Потом
помолчала, и вдруг запела "Янки Дудл Дэнди"*, только слов было не разобрать,
вроде    она     пьяная     совсем,     и     замолчала     на     середине.
---------------------------------------* "Янки Дудл Дэнди"  -  песня  времен
войны за независимость американских колоний (1775-1783) Существуют жаргонные
значения глагола "янк, янки"  (yank,  yankee):  1)  арестовать,  посадить  в
тюрьму; 2) обмануть, провести кого-либо.
   Два раза позвала "Минни, Минни" (сестру свою звала), вроде  казалось  ей,
что та в соседней  комнате,  потом  забормотала,  забормотала,  много  имен,
обрывки предложений, все вперемешку. Потом так получилось, что ей захотелось
встать, а мне пришлось ее удерживать. Она по-настоящему пыталась бороться со
мной, сопротивлялась. Я все ее уговаривал, а она остановится  на  минуту,  и
опять, только я отойду чаю согреть или еще что, она с  постели  соскакивает.
Ну, я ее  приподнял,  чтобы  чаем  напоить,  но  она  закашлялась  и  голову
отвернула, не захотела пить. Забыл сказать, у нее в одном углу рта появились
какие-то желтые прыщи, ужасно противные, и от нее  уже  не  пахло  свежим  и
чистым, не то что раньше.
   Ну, в конце концов мне удалось  заставить  ее  выпить  двойную  дозу  тех
таблеток, на коробочке было написано, не превышать указанной дозировки, но я
слышал  от  кого-то,  что  приходится  принимать  вдвое  против  того,   как
назначено, что они там боятся готовить слишком сильные лекарства,  чтобы  не
пришлось потом отвечать.
   Я в то утро так беспокоился, что, наверно,  раз  пять  или  шесть  к  ней
спускался. Она пришла в себя и уже понимала,  что  и  как,  но  сказала,  ей
ничего не нужно, во всяком случае, помотала головой. В обед  выпила  немного
чаю и заснула, а я сидел в наружном подвале. Ну, когда я снова зажег у нее в
комнате  свет,  она  уже  не  спала,  это  было  около  пяти.  Она  казалась
ослабевшей, и лицо было  все  красное,  но  вроде  прекрасно  понимала,  где
находится и кто я такой, и глазами за мной следила  вполне  нормально,  и  я
подумал, самое худшее позади, кризис прошел, как говорится.
   Она выпила еще чаю, потом мне пришлось помочь ей пройти за ширму, она еле
могла ноги передвигать, ну, я оставил ее на пару  минут,  потом  вернулся  и
помог ей дойти  до  кровати.  Она  полежала  немного  с  открытыми  глазами,
смотрела в потолок, и опять дышала очень трудно, и я уже  собрался  уходить,
но она меня задержала. Заговорила  хриплым,  низким  голосом,  но  умственно
вполне нормально.
   Говорит:
   - У меня воспаление легких. Вы должны вызвать врача.
   Я сказал, мол, все худшее уже позади и выглядит она лучше, чем раньше.
   - Мне нужен пенициллин или что-нибудь в этом роде.  -  И  закашлялась,  и
стала задыхаться, и вся стала мокрая от пота. Потом захотела узнать,  что  с
ней было ночью и утром, и я ей рассказал.
   - Ужасные кошмары снились, - говорит.
   Ну, я сказал ей, что останусь здесь  на  всю  ночь  и  что  она  выглядит
гораздо лучше, и она спросила, уверен ли  я,  что  ей  лучше,  и  я  сказал,
конечно, уверен. Ну, мне ведь тогда хотелось, чтоб ей было лучше, так что, я
думаю, мне и правда казалось, что это так.
   Я ей пообещал, что, если на следующий день ей не станет лучше,  я  отнесу
ее наверх и вызову врача. Ну, ей захотелось сразу отправиться наверх, и даже
захотелось время узнать, и я, не подумавши, сказал ей, она заявила, что ведь
уже поздно, темно,  и  никто  не  увидит.  Ну,  я  сказал,  что  комнаты  не
проветрены и постель тоже не приготовлена.
   Потом она как-то переменилась и говорит:
   - Я так боюсь. Я, наверное, скоро умру.
   Медленно так сказала, останавливалась на каждом слове.
   Потом говорит:
   - Я же пыталась вам помочь. Попытайтесь и вы теперь помочь мне.
   Я сказал, конечно, я помогу вам, протер ей лицо губкой, и она вроде стала
засыпать, а мне именно этого и надо было, только вдруг она снова заговорила.
   Громко так говорит:
   - Папа, папочка!
   Спите, говорю ей, завтра все будет хорошо.
   Она опять заплакала. Не так, как обычно плачут, а просто лежала и глаза в
слезах плавали, вроде и не понимала, что плачет. Потом спрашивает:
   - А что вы сделаете, если я умру?
   Я говорю, да не умрете вы, что за глупости.
   - Вы кому-нибудь сообщите?
   Не собираюсь даже говорить на эту тему.
   - Я не хочу умирать, - говорит. И снова: - Я не хочу умирать.
   Потом опять, в третий раз. И каждый раз я говорил ей, не надо об этом, но
она вроде и не слышала.
   - Вы уедете отсюда? Если я умру?
   Я говорю, мол, что за глупости.
   - А что вы сделаете со своими деньгами?
   Я говорю, ну, пожалуйста, поговорим  о  чем-нибудь  другом,  но  она  все
настаивала, потом помолчала и опять заговорила, нормально,  но  с  большими,
странными  какими-то  перерывами,  вроде  провалами,  и  повторялась.  Я  ей
отвечаю, не знаю, мол, не думал об этом, просто чтоб ее подбодрить.
   - Оставьте их детям.
   Я спрашиваю, каким детям, а она отвечает:
   - Мы собирали деньги для детей в прошлом семестре. Они едят всякую дрянь.
- Потом через некоторое время:
   - Мы все такие свиньи, повесить нас мало.
   Так что я решил, они, видно, присвоили те деньги, которые на детей должны
были отдать. Ну, тут она заснула и минут десять, должно быть,  спала.  Я  не
двигался, думал, она крепко спит, а она вдруг сказала: "Вы согласны?"  Потом
спрашивает:
   - Вы здесь?
   И даже попыталась сесть, чтобы меня разглядеть. Конечно, я постарался  ее
успокоить, но она совсем проснулась и  все  говорила  и  говорила  про  этот
Детский фонд, для которого они деньги собирали.
   Ну, я уже больше не говорил, что это все глупости, что она  не  умрет,  и
сказал, конечно, мол, я отдам деньги детям, только она  не  умрет  и  всякое
такое.
   - Обещаете?
   Да.
   Потом она говорит: "Обещания". И - через некоторое  время:  "А  они  едят
всякую дрянь". И так два  или  три  раза  повторила,  а  я  все  пытался  ее
успокоить и по голове гладил, потому что  она  вроде  ужасно  расстраивалась
из-за этих детей. Последнее, что она сказала, было: "Я вас прощаю".
   Бредила, конечно. Только я опять сказал, простите меня.
 
 
   Можно сказать, с этого времени все пошло по-другому. Я забыл все, что она
делала в прошлом, и я ее жалел и жалел о том, что сделал  в  тот  вечер,  но
только откуда мне было знать, что она на самом деле больна.
   Снявши голову, по волосам не плачут, что было, то было, и все тут.
   По правде говоря, странно было, что вот я только  подумал,  как  она  мне
надоела, и вдруг все прежние чувства вернулись. Я все вспоминал  о  хорошем,
как мы иногда с ней прекрасно уживались и что она для меня значила еще  там,
дома, когда у меня, кроме нее, ничего не было. Вся та часть  нашей  истории,
когда она с себя одежки сняла и я перестал  ее  уважать,  все  это  казалось
нереальным, вроде мы оба сошли с ума. Я что хочу сказать,  я  хочу  сказать,
что вот когда она заболела и я за  ней  ухаживал,  вот  это  казалось  более
реальным.
   Я остался в наружном подвале, как и прошлую ночь.  Она  спокойно  лежала,
так, наверно, с полчаса, потом начала сама с собой разговаривать, я спросил,
с вами  все  в  порядке,  она  замолчала,  а  через  некоторое  время  опять
заговорила, не заговорила - забормотала, потом назвала меня по имени,  очень
громко, сказала, что не может дышать,  потом  у  нее  вышло  много  мокроты.
Странного такого цвета, красно-коричневого, мне это совсем  не  понравилось,
но я подумал, может, это таблетки дали такой цвет. После этого  она,  видно,
заснула часа на полтора, а потом вдруг начало кричать во весь голос, ей  это
не очень-то удавалось, но она все пыталась крикнуть погромче, и  когда  я  к
ней в комнату вбежал, она уже наполовину слезла с кровати. Не знаю,  что  уж
она хотела сделать, только вроде она меня не узнавала и сражалась  со  мной,
как тигрица,  хоть  и  совсем  была  слабая.  По-настоящему  воевать  с  ней
пришлось, чтоб в постель уложить.
   Она была вся мокрая от пота, пижама промокла насквозь, а  когда  я  хотел
пижаму сменить и стал кофту с нее снимать, она опять стала со мной  драться,
каталась по кровати, как сумасшедшая, и еще сильней вспотела. В жизни  своей
ничего страшнее той ночи не видал, такой был ужас, невозможно  описать.  Она
не могла заснуть, и я дал ей снотворных таблеток,  сколько  посмел,  но  они
вроде не подействовали, она засыпала ненадолго,  а  потом  опять  впадала  в
буйное состояние, пыталась  встать  с  постели  (один  раз  я  не  успел  ее
схватить, и она упала на пол). Иногда опять бредила, все звала Ч.В. и  вроде
разговаривала со своими знакомыми. Ну, мне-то что, лишь  бы  из  постели  не
выскакивала, лежала спокойно. Я измерил ей температуру, было выше сорока,  и
я точно теперь знал, она больна, по-настоящему больна.
   Ну, около пяти утра я вышел наверх, воздуха глотнуть, как  в  другой  мир
попал, и я решил, что возьму ее наверх и  приглашу  врача,  не  могу  больше
откладывать. Постоял в раскрытых дверях минут десять, тут слышу,  она  опять
зовет, и опять у нее красно-коричневая мокрота пошла, и ее вырвало, так  что
пришлось ее из кровати на кресло перенести и постель перестелить. Хуже всего
было слышать, как она дышит, часто, с  перерывами  и  всхлипами,  вроде  все
время задыхается.
 
 
   В то утро (она вроде была поспокойнее) она понимала, что я ей говорил,  и
я сказал, что иду за врачом, и она кивнула, так что я  считаю,  что  поняла,
хоть и не ответила. Казалось, прошлая ночь все силы у нее отняла, и она тихо
лежала, не шевелясь.
   Я знаю, я мог бы поехать в деревню и оттуда позвонить или привезти врача,
но по понятным причинам я  там  ни  с  кем  дела  не  имел,  поскольку  всем
известно, что такое деревенские сплетни.
   И потом, все-таки я до такого дошел не спавши, я  большую  часть  времени
сам не знал, что делаю. И как всегда, был совершенно один. Не  к  кому  было
обратиться.
   Ну, поехал в Луис и в первую открытую аптеку зашел (было около девяти)  и
спросил, где тут поблизости доктора найти, и девушка за прилавком посмотрела
в списке, который у них был. Дом этот находился на улице,  которую  я  и  не
проезжал никогда. На двери увидел объявление: "Прием с 8.30", и  можно  было
сообразить, что там, как всегда, полно народу,  но  я  почему-то  представил
себе, что вхожу и сразу попадаю к врачу. Наверно, выглядел полным тупицей  в
приемной, где все кресла были заняты людьми, и все сразу на меня уставились,
а еще один молодой человек вроде меня даже и места  не  имел,  чтобы  сесть,
стоял. Ну, все они вроде на меня уставились, и у меня духу не хватило  прямо
в кабинет войти, и я встал около стенки. Если б только  я  сразу  в  кабинет
прошел, я б все сделал, как надо, и все было бы  нормально,  это  все  из-за
того, что надо было находиться в приемной со всеми этими людьми. Я давно уже
не находился в одном помещении с таким количеством  людей,  только  разве  в
магазине, но там ведь зайдешь и выйдешь, а тут все казалось таким  странным,
я уже сказал, вроде все на меня уставились, одна бабка особенно, прямо  глаз
с меня не сводила, и я подумал, я, наверно, как-нибудь не так выгляжу.  Взял
со стола какой-то журнал, но мне было не до чтения.
   Ну, стоя там, я начал думать про все, что может случиться,  что  дня  два
все будет нормально, доктор и М., наверно, не будут много  разговаривать,  а
после... Я знал, что он скажет, он скажет, надо в больницу, я, мол, не смогу
обеспечить ей правильный уход в всякое такое. Потом я  подумал,  можно  ведь
сиделку нанять, но тут уж не много ей времени понадобится, чтоб увидеть, что
к чему; тетушка Энни всегда говорила, что если кто сует свой длиннющий нос в
чужие дела, так это сиделки, а  она  таких  длинноносых  всегда  терпеть  не
могла, да и я тоже. Тут как раз доктор вышел пригласить следующего,  высокий
такой, с усами, и так он это слово "следующий" выговорил, будто ему  на  всю
эту толпу смотреть было противно. Я хочу сказать, очень он  раздраженно  это
слово выговорил, не думаю, что это мне одному так показалось, я видел,  одна
женщина состроила гримасу своей соседке,  когда  доктор  обратно  в  кабинет
ушел.
   Потом он опять вышел, и я увидел, он был вроде как офицер в армии, из тех
типов, что никакого к вам сочувствия не имеют, только приказания отдают, раз
вы не из их круга, то и смотрят на вас как на грязь под ногами.
   А тут еще эта бабка опять на меня уставилась,  я  прямо  весь  взмок  под
рубашкой, я же всю ночь не спал, поэтому, наверно, весь был на  нервах.  Ну,
во всяком случае, я тут почувствовал, с меня хватит. Повернулся и вышел, сел
за руль и посидел так какое-то время.
   Все  из-за  этих  людей.  Я  когда  их  увидел,  понял,  Миранда  -   вот
единственный человек на свете, с кем мне хотелось вместе  жить.  А  от  этих
всех, от этой толпы проклятой, меня просто мутило.
   Что я потом сделал, потом я пошел в аптеку и сказал там,  что  мне  нужно
лекарство от очень тяжелого гриппа. В этой аптеке я раньше  не  был,  и,  по
счастью, там было пусто, никого, кроме меня, так что я смог выложить то, что
придумал. Я сказал, что у моего друга тяжелый  грипп,  а  он  из  Избранных*
(которые в докторов  не  верят),  а  грипп  очень  тяжелый,  может,  даже  и
воспаление легких, и надо ему давать лекарство так, чтоб  он  не  знал.  Ну,
аптекарша мне предложила те  же  самые  таблетки,  а  я  сказал,