с  достоинством,  был  поистине
оскорблен (может быть, в том-то и дело?) и не скрывал этого. Тогда  я  взяла
его под руку, усадила и сказала, а сейчас я расскажу вам сказку.
   - За синими морями, за зелеными лесами (начала я,  а  он  грустно-грустно
глядел в пол) жило страшное чудовище.  Оно  захватило  в  плен  принцессу  и
держало у  себя  в  замке,  в  темнице.  Каждый  вечер  чудовище  заставляло
принцессу садиться рядом с ним и говорить:
   "Вы прекрасны,  милорд".  Но  каждый  вечер  она  говорила:  "Ты  ужасно,
чудовище". И чудовище мрачнело и грустно глядело в пол. И вот как-то вечером
принцесса сказала: "Если  ты  сделаешь  то-то  и  то-то,  ты  сможешь  стать
поистине прекрасным". - "Не могу, никак  не  могу",-  отвечало  чудовище.  А
принцесса сказала:
   "Попытайся". - "Нет, не могу".
   Так повторялось каждый вечер. Чудовище просило, чтобы принцесса  солгала,
а она всегда говорила правду. И тогда  она  подумала:  "А  может  быть,  ему
нравится быть таким страшным?" И вот как-то увидела принцесса. что  чудовище
плачет. Это было после того, как она в сотый раз повторила, что оно  ужасно.
И тогда она сказала:
   "Ты сможешь стать очень красивым, если сделаешь то, что я попрошу. Обещай
мне". И чудовище наконец согласилось и обещало сделать, как она велит. И она
сказала: "Отпусти меня на волю". И чудовище ее отпустило. И вдруг  на  месте
чудовища оказался прекрасный  принц,  раньше  он  был  заколдован.  И  принц
последовал за принцессой, и они жили долго и счастливо.
   Ужасная глупость. Я  поняла  это,  еще  не  кончив  говорить.  Совершенно
сумасбродная попытка. Он молчал. Сидел, уставившись в пол.
   Я сказала, а теперь ваша очередь рассказывать сказку.
   От ответил только: "Я люблю вас".
   Да, в тот вечер он вёл себя с большим  достоинством,  а  я  почувствовала
себя мелкой и подлой. Эти мои вечные насмешки, колкости, неприязнь к нему  и
стремление всячески ее выказать. Странно, мы  сидели  молча,  лицом  друг  к
другу,  и  у  меня  возникло  ощущение,  уже  не  в  первый  раз,   какой-то
необъяснимой близости, не любви, не симпатии, нет. Но  соединенности  судеб.
Словно потерпевшие кораблекрушение  на  клочке  земли...  нет,  на  плоту...
вдвоем. Против собственной воли, но - вдвоем. Вместе.
   И я вдруг осознала, как печальна жизнь, которую он ведет.  Как  и  сестра
его, и тетка, эти жалкие, несчастные люди. И их  родственники  в  Австралии.
Почувствовала  тяжкую,  тупую,  всепоглощающую  безнадежность  такой  жизни.
Словно       люди       на       рисунках       Генри        Мура*,        в
---------------------------------------* Имеется в виду серия рисунков Генри
Мура, посвященных военным  будням  Лондона  (первая  половина  1940-х  гг.).
темных туннелях метро, во  время  немецкой  бомбежки.  Им  не  надо  видеть;
чувствовать; танцевать; рисовать; плакать, слушая музыку; ощущать мир вокруг
и западный ветер... им не дано быть в истинном смысле этого слова.
   Всего три слова. Я люблю вас. Они прозвучали  так  безнадежно.  Будто  он
сказал: "Я болен раком". Вот и вся его сказка.
 
 
   31 октября
 
   Ничего не получается. Я устроила ему сегодня сеанс психоанализа.
   Он всегда такой застывший, когда сидит рядом со мной.
   Мы рассматривали офорты Гойи. Может быть, все дело в офортах, только  мне
показалось, что он сидит и лишь делает вид, что смотрит,  а  на  самом  деле
поглощен мыслью, что вот мы сидим так близко друг к другу.
   Эта его вечная скованность. Абсурд! Я разговаривала с ним так,  будто  он
вполне нормальный. Будто  он  не  маньяк,  заточивший  меня  в  этом  душном
подвале. А милый юноша, которого надо расшевелить, и  его  веселая  подружка
пытается это сделать.
   Это потому, что я никого больше не вижу. Нормой становится он. Не  с  кем
сравнивать. И я забываю это делать.
 
 
   Еще о Ч.В. Это случилось вскоре  после  знаменитого  ледяного  душа  (его
характеристика моих работ). Как-то вечером не могла места себе найти.  Пошла
к его дому. Около десяти. Он вышел в халате.
   - Как раз собирался лечь спать, - говорит.
   - А я хотела немножко послушать музыку. Сейчас уйду. - Но не ушла.
   Он сказал:
   - Уже поздно.
   А я в ответ: у меня очень скверно на душе. День  был  неудачный,  да  еще
Кэролайн наговорила кучу глупостей за ужином.
   Он разрешил мне подняться в студию, усадил на диван, поставил пластинку и
выключил лампу, и в комнату вошел лунный свет. Луч улегся ко мне на  колени,
луна  смотрела  сквозь  окно  на  потолке,   прелестная   серебряная   луна,
медленно-медленно плывущая в небе. А он сидел в кресле  напротив,  в  густой
тени.
   Ох эта музыка.
   Вариации Гольдберга*.
   Там есть одна мелодия, в самом конце,  в  очень  медленном  темпе,  очень
простая и печальная, но такая щемяще прекрасная  -  невозможно  передать  ни
словом, ни рисунком, ничем иным, только  самой  музыкой,  такой  удивительно
красивой в лунном свете. Лунная музыка, светлая, далекая, возвышающая.
   И мы вдвоем в комнате. Не было прошлого. Не было будущего. Только  яркое,
глубокое ощущение единственности этого мгновения в настоящем. Такое чувство,
что вот сейчас кончится, исчезнет все: музыка, мы, луна, все на  свете.  Что
вот сейчас проникнешь в  самую  суть  вещей  и  обретешь  печаль,  вечную  и
неизбывную, но прекрасную, светлую, словно лик Иисуса Христа.
   И     приемлешь     эту     печаль.     Сознаешь:      нельзя      делать
---------------------------------------* Гольдберг Йохан Готлиб  (1728-1756)
- немецкий композитор  и  музыкант,  ученик  И.С.Баха.  Часть  IV  "Сборника
клавиров" Баха широко известна под названием "Вариации Гольдберга". вид, что
жизнь  есть  веселье,  ибо   это   будет   предательством.   Предательством.
Предательством по отношению к тем, кто печален сейчас, и к тем, кто когда-то
был печален, по отношению к этой музыке, к этой единственной правде.
   В моей лондонской жизни с ее сутолокой,  суматохой,  волненьями,  дешевой
показухой  и  настоящими  делами,  работой  всерьез  и  праздничной  суетой,
занятиями искусством и учебой, неуемной жаждой поскорее  набраться  опыта  -
посреди всего этого, вдруг - тишина и покой этой комнаты,  полной  музыки  и
лунного света.
   Будто лежишь на спине, как  тогда  в  Испании  (мы  спали  во  дворе),  и
смотришь вверх сквозь ветви олив, вглядываешься в звездные коридоры, в моря,
океаны звезд. Ощущаешь себя частицей мироздания.
   Я плакала. Молча.
   Потом он сказал:
   - Ну, можно, я все-таки лягу спать? - Очень мягко, чуть-чуть подсмеиваясь
надо мной, спуская меня с небес на грешную землю. И  я  ушла.  По-моему,  мы
ничего больше не сказали друг другу. Не помню. Он улыбался этой  своей  едва
заметной суховатой улыбкой. Видел, что я растрогана.
   Был предельно деликатен. А я согласилась бы остаться с  ним  в  ту  ночь.
Если бы он попросил. Если бы подошел ко мне и поцеловал.
   Не ради него. Просто чтобы почувствовать, что я - живу.
 
 
   1 ноября
 
   С новым месяцем, с новым счастьем! Мысль о подкопе меня не  покидает,  но
трудность в том, что нечем выковыривать цемент, скрепляющий плиты. Так  было
до вчерашнего дня. И вот во время "тюремной зарядки" в  наружном  подвале  я
заметила гвоздь. Огромный ржавый гвоздь лежал у  стены  в  дальнем  углу.  Я
уронила платок, чтобы, наклонясь, рассмотреть гвоздь получше. Поднять его не
могла, К. все время пристально за мной наблюдает. Да и со связанными  руками
это очень неудобно. Сегодня, когда я была совсем  близко  к  тому  углу  (К.
всегда сидит на верхней ступеньке), я попросила (нарочно), сходите принесите
мне сигарету. Они на стуле, у самой двери. Конечно, он возразил: "Что это вы
затеваете? Не пойму". Я сказала, я буду здесь. С места не сойду.  "А  почему
сами не сходите?" - Просто иногда хочется вспомнить то время, когда  мужчины
были со мною любезны. Всего-навсего.
   Я и не надеялась, что это сработает. Но сработало. Он  неожиданно  решил,
что я ничего такого не могу сделать, найти или  подобрать  (когда  я  выхожу
сюда, он все запирает в шкаф). И он скрылся за дверью. На  одну  секунду.  Я
наклонилась - молниеносно, - схватила гвоздь и  спрятала  в  карман  юбки  -
специально ее надела - и стою как стояла. Он выскочил из двери, а я вроде  и
вправду с места не сдвинулась. Так я заполучила гвоздь. И убедила К., что он
может мне доверять. Убила сразу двух зайцев.
   Ерунда. А кажется - такая победа.  Начала  по-немногу  осуществлять  свой
план. Уже много дней твержу Калибану, что не понимаю, зачем оставлять  М.  и
П. и всех остальных в неведении, жива я или нет. Он мог хотя бы сообщить им,
что я жива и здорова. Сегодня после ужина сказала ему, что можно ведь купить
конверты и писчую бумагу у Вулворта, браться за все это в перчатках  и  т.д.
Как всегда, он попытался отвертеться. Но я не  отставала.  Разбила  все  его
доводы. И под конец мне показалось, он склоняется к мысли, что в самом  деле
может это сделать.
   Сказала ему, что можно послать письмо из Лондона,  чтобы  сбить  с  толку
полицию. И что мне нужно купить в Лондоне множество  вещей.  Мне  необходимо
было, чтобы он уехал хотя бы часа на три-четыре. Из-за ревуна  на  двери.  И
потому, что хочу начать свой подкоп.  Я  рассудила,  что,  раз  стены  моего
подвала (и наружного тоже) из каменных плит, не из цельного камня,  за  ними
должна быть земля. И мне надо лишь проникнуть за  каменную  оболочку,  чтобы
добраться до мягкой земли (так я себе это представляю).
   Может быть, это - бредовая затея. Но меня прямо лихорадит  от  нетерпения
поскорее начать.
 
 
   Об этой Нильсен.
   Я встретилась с ней еще раза два, когда у Ч.В. были гости. Один из них  -
ее муж, датчанин,  он  что-то  куда-то  импортирует.  Английским  владеет  в
совершенстве, из-за этого его речь кажется неправильной. Нарочитой.
   Как-то встретила ее  в  парикмахерской:  она  уже  уходила,  а  я  пришла
договориться  с  мастером,  Кэролайн  просила.  Ее  лицо   сразу   приобрело
тошнотворно-приторное выражение, взрослые женщины специально  надевают  его,
когда встречаются  с  девчонками  вроде  меня.  Минни  называет  его  "Добро
пожаловать в клан взрослых женщин". Оно должно означать, что с  тобой  будут
обращаться как с равной, а на самом деле - никто из  них  взрослой  тебя  не
считает и каждая завидует тебе.
   Ей  вздумалось  угостить  меня  кофе.  Я  сглупила,  надо  было   соврать
что-нибудь. Начался кисло-сладкий тягучий разговор обо мне, о ее дочери,  об
искусстве. Она многих знает и  старалась  произвести  впечатление,  запросто
называя  знаменитые  имена.  Только  я  с  уважением  отношусь  к  тем,  кто
чувствует, понимает произведения искусства. Не к тем, кто что-нибудь  о  них
слышал или с кем-нибудь ужасно известным знаком.
   Конечно, она не лесбиянка. Но она просто глаз не отрывала  от  моих  губ,
ловила каждое слово. Боялась заговорить о том, что и так у всех на виду, и в
то же время явно хотела, чтобы ее расспрашивали.
   Всем видом своим она говорила:  "Вы  ведь  не  знаете,  что  произошло  и
происходит между мной и Ч.В. А ну-ка, спросите меня об этом!"
   Она все говорила и говорила о поэтах и художниках, о конце тридцатых и  о
войне, о встречах с Диланом Томасом* и наконец добралась до Ч.В.
   - Вы ему нравитесь, - сказала она.
   - Я знаю, - спокойно сказала я.
   Но была потрясена. И тем, что она это знает (неужели он  ей  сказал?),  и
тем, что ей хочется говорить на эту тему. Я  чувствовала,  ей  этого  ужасно
хотелось.
   - Он всегда влюбляется в настоящих красавиц, не может устоять.
   Потом заговорила о дочери.
   - Ей сейчас шестнадцать. Не могу пробиться к  ней  -  никакого  контакта.
Порой, когда говорю ей что-нибудь,  сама  себе  кажусь  каким-то  диковинным
---------------------------------------*   Томас   Дилан    (1914-1953)    -
английский поэт, классик XX в. Его наследие  невелико,  но  значительно  как
новизной формы  и  метафоричностью  языка,  так  и  философским  содержанием
произведений. зверем в зоопарке. А она стоит поодаль от клетки и наблюдает.
   Я сразу  почувствовала  -  она  уже  говорила  это  кому-то.  Или  где-то
вычитала. Это всегда заметно.
   Все они одинаковые, эти взрослые. И вовсе не сыновья, не дочери-подростки
- иные. Мы не иные, мы просто молодые. Это теперешние взрослые не такие, как
раньше: изо всех сил стремятся  доказать,  что  еще  молоды,  примазываются,
пытаются жить нашей жизнью. Глупо, безнадежно. Не могут они быть такими, как
мы. Мы не хотим этого. Мы не хотим, чтобы они одевались, как  мы,  говорили,
как мы, жили теми же интересами. Взрослые до того бездарно нам  подражают  -
невозможно относиться к ним с уважением.
   И все-таки именно эта встреча помогла мне поверить, что Ч.В.  меня  любит
(что его ко мне влечет). Что между нами существует  некая  глубинная  связь;
что он любит меня по-своему, а мне он очень нравится, я даже люблю его, тоже
по-своему  (без  всякой  физиологии).  Возникло  ощущение,  что  мы   ощупью
пробираемся навстречу друг другу. В поисках общности,  сквозь  разъединяющий
нас туман неудовлетворенного желания и светлой печали. Вряд ли это  доступно
пониманию таких, как эта Н.
   Двое в пустыне пытаются отыскать не только друг друга, но  и  оазис,  где
они смогут быть вместе.
   Здесь я все время  думаю,  как  жестока  судьба,  разделившая  нас  этими
двадцатью годами. Почему ему  не  столько  лет,  сколько  мне?  Или  мне  не
столько, сколько ему. Теперь для меня разница в возрасте перестала быть  тем
главным фактором, из-за которого о любви и речи быть не может; возраст  стал
чем-то вроде мрачной стены, возведенной меж нами роком.  Только  теперь  мне
уже не кажется, что стена эта - глухая, она  -  всего  лишь  перегородка  на
нашем пути друг к Другу.
 
 
   2 ноября
 
   После  ужина  он  вручил  мне  писчую  бумагу  и  продиктовал  совершенно
абсурдное письмо. Деваться некуда - надо было писать под диктовку.
   Потом  начались  неприятности.  Я  заранее   приготовила   записочку   на
папиросной бумаге, мелким-мелким почерком, и украдкой вложила ее в  конверт,
когда К. отвернулся. Бумажка была крохотная. По самым строгим канонам (самых
лучших детективных романов) ее нельзя было обнаружить.
   Но К. обнаружил.
   Его прямо-таки передернуло. Он вдруг взглянул на происходящее в  холодном
свете реальности. Но больше всего его поразило то, что я его боюсь. Он  даже
и мысли не допускает, что меня можно  убить  или  изнасиловать.  А  это  уже
что-то!
   Я дала ему возможность некоторое время  позлиться,  но  потом  попыталась
быть милой и хорошей (должна была убедить его отправить  письмо).  Прямо  из
кожи лезла вон. Никогда еще не видела его в таком раздражении.
   - Может быть, все-таки покончим со всем этим и вы отпустите меня домой?
   -Нет.
   - Чего же вы хотите? вложить меня к себе в постель?
   Он так взглянул на меня, будто я и в  самом  деле  веду  себя  совершенно
неприлично.
   Тут на меня снизошло вдохновение, и я разыграла шараду. Восточная  рабыня
целиком в его власти. Он обожает, когда я валяю дурака.  Глупейшие  глупости
кажутся  ему  остроумными,  если  их  творю  я.  Он  даже  пытается   как-то
участвовать, неуверенно, неуклюже, как слон в посудной лавке.  Правда,  и  я
делаю все это не так уж блестяще.
   Словом, он разрешил мне написать  еще  одно  письмо.  Тщательно  проверил
конверт.
   Потом я упросила его  поехать  в  Лондон  (все  по  плану).  Вручила  ему
длиннющий  список  покупок  (большинство  из  этих  вещей  мне  никогда   не
понадобятся,  но  хотелось  задержать  его  там  подольше).   Сказала,   что
невозможно выявить, откуда на самом деле  письмо,  если  оно  отправлено  из
Лондона. В конце концов он согласился. Обожает, чтобы я  пресмыкалась  перед
ним, вот скотина.
   И еще одна просьба. Впрочем, нет,  не  просьба,  требование.  Велела  ему
попытаться приобрести  одну  из  картин  Чарлза  Вестона.  Составила  список
картинных галерей, где это можно сделать.  Даже  попробовала  уговорить  его
прямо пойти в студию к Ч.В.
   Но ведь студия -  в  Хэмпстеде,  и  он  сразу  почувствовал,  что  пахнет
жареным. Захотел выяснить, знакома ли я с этим Чарлзом Вестоном. Я  сказала,
да что вы, просто известное имя. Но прозвучало  это  вовсе  не  убедительно.
Кроме того, я боялась, что картины Ч.В. нигде не купить.  Так  что  пришлось
сказать, мол, это случайное знакомство, он  уже  совсем  пожилой,  но  очень
хороший художник, и если купить прямо у него, это будет намного дешевле,  не
придется платить комиссионные. Впрочем, вижу, вы боитесь, сказала я, так что
прекратим этот разговор. На эту удочку К., разумеется, не попался.
   Поинтересовался, может, это мазила из  современных.  Я  только  взглянула
выразительно.
   К. Я пошутил.
   М. Напрасно.
   Через некоторое время К. сказал, он ведь захочет узнать, кто я и откуда.
   Я посоветовала ему, что ответить, и он сказал:
   "Подумаю". На калибанском языке это  значит  "нет".  Конечно,  я  слишком
многого требую, да и вряд ли можно где-нибудь купить его картины.
   Да я и не беспокоюсь, я не предполагаю завтра в это время  все  еще  быть
здесь. Собираюсь бежать.
   Он уедет после завтрака. Заранее приготовит мне  обед.  Так  что  у  меня
будет четыре-пять часов (конечно, если он  не  схитрит  и  не  вернется  без
покупок. Правда, раньше он никогда не подводил).
   Сегодня мне жаль Калибана. Он в  самом  деле  будет  страдать  без  меня.
Останется один на один со своими комплексами, и социальным,  и  сексуальным;
один на один с собственной бесполезностью и пустотой. Сам виноват.  Так  что
на самом деле мне его не жаль. Но не так уж абсолютно не жаль.
 
 
   4 ноября
 
   Вчера не могла писать. Я больше так не могу. Господи, до чего же я  тупа.
Заставила его уехать на целый день. Целый день,  чтобы  устроить  побег.  Но
ничего толком не продумала. Была уверена, что  доберусь  до  мягкой,  рыхлой
земли и горстями стану ее  выгребать.  Гвоздь  оказался  никуда  не  годным,
цемент  слишком  твердым.  Я  боялась  -  скорее  раскрошится  гвоздь.  Часы
понадобились, чтобы вытащить одну плиту. За ней  оказался  камень  размерами
гораздо больше, чем  эта  плита,  известняк.  Я  даже  край  его  не  смогла
отыскать. Выковыряла еще одну плиту из стены - все напрасно. За ней все  тот
же камень. Пришла в совершенное  отчаяние.  Поняла,  с  подкопом  ничего  не
выйдет. Стала биться в  дверь,  пыталась  взломать  ее  при  помощи  гвоздя.
Повредила руку. Вот и все. Весь  результат.  Ободранные  руки  и  обломанные
ногти.
   Без инструментов у меня не хватит сил. С инструментами тоже.
   В конце концов я вставила плиты на место, растолкла  цемент,  как  могла,
смешала с водой и тальком и замазала щели, чтобы как-то замаскировать  дыру.
Очень характерно для настроений, которые  мною  здесь  овладевают:  я  вдруг
решила, что на подкоп уйдет много дней, что глупость моя лишь в том,  что  я
рассчитывала успеть за несколько часов.
   Потратила много времени, чтобы замести следы.
   Все напрасно. Какие-то куски постоянно вываливались, и место это было все
на виду, так что он никак не мог не заметить.
   И я сдалась. Вдруг решила, все это  недостойно,  глупо,  бесполезно.  Как
плохой рисунок. Непоправимо.
   Когда  К.  наконец  вернулся,  он  сразу  все  понял.  Вечно  вынюхивает,
высматривает, все ли в порядке, как только появляется здесь.  Проверил,  как
глубоко я прокопала. Я сидела на кровати и наблюдала. Потом швырнула в  него
гвоздем.
 
 
   Он вставил на место и зацементировал плиты.  Сказал,  подвал  вырублен  в
цельном камне.
   Я с ним не разговаривала. Не взглянула на покупки,  хотя  и  видела,  что
среди них есть картина в раме.
   Приняла снотворное и сразу после ужина улеглась в постель.
   Сегодня утром (проснулась очень рано) перед  его  приходом  решила  вести
себя так, будто ничего не произошло. Нормально.
   Не опускать руки, не уступать.
   Распаковала покупки. Прежде  все