не любите это слово,  что  оно  ничего  не
означает.
   - Ну почему же? Если вам что-то действительно нравится.  Можно,  я  выпью
хереса?
   Я наполнил бокалы. И вот мы так стояли, и я не  мог  не  смеяться  -  она
делала вид, что комната полна народу, и она приветствовала кого-то рукой,  и
рассказывала мне, кто это и что, а им - о начале моей новой жизни, потом она
поставила пластинку, заиграла тихая музыка, а сама она была такая  красивая.
Она так изменилась, глаза сияли, и вся она была оживлена, и эти  французские
духи, запах наполнил всю комнату, и херес, и тепло  от  настоящих  поленьев,
горевших в камине, так что я заставил себя забыть о том, как собирался с ней
поступить. Я даже ухитрялся глупо шутить. Ну, во  всяком  случае,  она  этим
шуткам смеялась.
   Ну, она выпила еще бокал вина, и мы  перешли  в  другую  комнату,  где  я
потихоньку положил свой подарок  рядом  с  ее  прибором,  только  она  сразу
заметила.
   - Это мне?
   Возьмите посмотрите, говорю.
   Она сняла обертку, и там был футляр из темно-синей кожи, и вот она нажала
кнопку замка и не может и слова сказать, смотрит на камешки и молчит.  Потом
говорит:
   - Настоящие? - и голос такой, восхищенный и испуганный.
   Конечно. Камни мелкие, но высококачественные.
   - Сказочной красоты, - говорит. Потом протягивает мне футляр. - Я не могу
это принять. Я понимаю. То есть, мне кажется, я понимаю, почему вы  мне  это
дарите, и я благодарна вам и тронута...  только  я  не  могу  такой  подарок
принять.
   Но я хочу, чтобы вы его взяли.
   - Но... Фердинанд, ведь если молодой человек дарит девушке такой подарок,
это может означать лишь одно.
   - Что? - спрашиваю.
   - У людей в таких случаях возникают гадкие мысли.
   Я хочу, чтобы оно было вашим. Прошу вас.
   - Я его надену только на сегодняшний вечер. Я сделаю вид, что оно - мое.
   Оно - ваше, говорю.
   Она обошла стол, а футляр держит в руке.
   -  Пожалуйста,  помогите  мне  его  надеть.  Тот,   кто   дарит   девушке
драгоценности, сам должен их на нее надеть.
   Стоит и смотрит на меня, близко так, потом, когда я взял ожерелье и надел
ей на шею, повернулась спиной. Никак не мог застегнуть,  так  дрожали  руки,
это ведь я в первый раз коснулся ее кожи, не считая, конечно, когда руки  ей
связывал. И так от нее хорошо пахло, я мог бы простоять так весь вечер.  Как
будто мы в рекламный плакат попали, вроде картинка из журнала ожила. Наконец
она повернулась ко мне и смотрит в глаза:
   - Нравится?
   Я только кивнул, ничего не мог сказать. Хотелось  сказать  ей  что-нибудь
приятное, какой-нибудь комплимент.
   - Можно, я поцелую вас в щеку?
   Я не ответил, но она положила мне руку на плечо, приподнялась на  цыпочки
и поцеловала в щеку. Щека у меня, наверное, была как огонь. Я в  тот  момент
прямо как головешка был красный, мною костер можно было разжигать.
   Ну,  потом  мы  ели  холодного  цыпленка  и  всякие  закуски;  я   открыл
шампанское, оно оказалось очень приятным,  я  не  ожидал.  Жаль,  что  купил
только одну бутылку, оно вроде было  очень  легким,  казалось,  от  него  не
пьянеешь. Хотя мы очень  много  смеялись;  она  острила,  притворялась,  что
разговаривает с гостями и всякое такое, а ведь никого не было.
   После ужина мы вместе пошли на кухню, приготовить кофе  (я,  конечно,  не
переставал зорко за ней следить), и отнесли его в залу, и она опять включила
проигрыватель, на этот раз джазовую пластинку, я их ей еще когда  купил.  Мы
сидели рядом на диване.
   Потом стали играть в шарады, она изображала разные  вещи,  части  слов  и
целые слова, и я должен был отгадывать, что это  такое.  Только  у  меня  не
получалось, изображать не мог, и отгадывать тоже. Помню, она загадала  слово
"бабочка", показывала снова и снова, а я никак не мог догадаться. Я  сказал,
это самолет, потом всяких птиц называл, какие могли в  голову  прийти,  и  в
конце концов она бросилась в кресло и сказала, что я совершенно  безнадежен.
Потом начались танцы. Она пыталась научить меня под джаз танцевать и  самбу,
но ведь я тогда должен был прикасаться к ней и  оконфузился,  никак  не  мог
попасть в такт. Она, наверное, и вправду решила, что я тупица.
   Ну, еще ей понадобилось выйти на минутку. Конечно, мне  это  не  очень-то
было по душе, но не мог же я отправить ее вниз. Пришлось позволить ей  пойти
наверх, в ванную, и я остался на площадке и следил,  чтоб  она  там  никаких
хитростей не устроила со светом, окно-то я не забрал досками, промашку  дал.
Окно было высоко, я знал, вылезти она так, чтоб я не услышал, не может, да и
падать было бы с большой высоты. Во всяком случае, она вышла  и  сразу  меня
увидела.
   - Так и не научились мне доверять? - резко так сказала.
   Да нет, я не поэтому, говорю.
   Пошли обратно в залу.
   - Почему же?
   Если вы сейчас устроите побег, вы все-таки сможете обвинить меня  в  том,
что я вас держал в заточении. А если я сам вас отвезу домой, значит,  я  сам
вас отпустил. Понимаю, это глупо, говорю. Ну конечно, я притворялся.  Только
ведь ситуация была очень трудная.
   Ну, она посмотрела на меня, потом говорит:
   - Давайте потолкуем. Садитесь здесь, рядом.
   Ну, я подошел к ней, сел.
   - Что вы собираетесь делать, когда меня здесь не будет?
   Не хочу об этом думать.
   - Захотите ли вы видеться со мной?
   Конечно, что за вопрос.
   - Вы определенно решили переехать в Лондон?
   Мы  с  вами  сделаем  так,  что  вы  станете  по-настоящему   современным
человеком, с которым всем интересно будет познакомиться.
   Вы станете стыдиться меня перед вашими друзьями.
   Все это было нереально. Я понимал, что она притворяется, так  же  как  я.
Голова у меня гудела. Все шло не так.
   - У меня множество друзей. Знаете почему? Потому что я никого из  них  не
стыжусь. Среди них - самые разные люди, и вы далеко не самый странный. Есть,
например, один, человек совершенно аморальный, но  прекрасный  художник,  за
это ему можно все простить. И он не  чувствует  себя  ущемленным.  И  вы  не
должны. Не должны себя стесняться. Это нетрудно,  если  только  захотеть.  Я
помогу вам.
   Казалось, наступил тот самый момент. Во всяком случае, сил моих  не  было
больше все это терпеть.
   Прошу вас, выходите за  меня  замуж,  говорю.  Кольцо  лежало  у  меня  в
кармане, наготове.
   Наступила тишина.
   Все, что у меня есть, - ваше, говорю.
   - Замуж выходят по любви, - отвечает.
   Я ведь ничего не прошу. Я не прошу ничего такого,  чего  вам  не  хочется
делать. Вы можете поступать, как вам нравится, изучать  искусство  и  всякое
такое. Я ничего не стану требовать от  вас,  только  носите  мою  фамилию  и
живите в моем доме.
   Она сидела уставившись на ковер.
   У вас будет отдельная спальня, и вы сможете запирать на ночь дверь.
   - Но ведь это ужасно! Это бесчеловечно! Мы же не понимаем  друг  друга  и
никогда не поймем. И сердца наши воспринимают мир совсем по-разному.
   Мне кажется, вы просто забываете, что и у меня есть сердце.
   - Видите ли,  для  меня  мир  не  делится  на  то,  что  прилично  и  что
неприлично. Для меня главное в жизни  -  красота.  Я  воспринимаю  жизненные
явления  не  как  хорошие  или  плохие,  а  как  прекрасные  или  уродливые.
Понимаете,  мне  многое  из  того,  что  вы  считаете  хорошим,   приличным,
представляется уродливым, а многое такое, что вы считаете непристойным,  мне
кажется прекрасным.
   Это все слова, говорю, просто вы играете словами. Она не ответила, только
посмотрела на меня пристально, улыбнулась, встала и отошла к камину. Стоит у
огня, такая красивая, но совсем чужая. Надменная.
   Я думаю, вы просто влюблены в этого Пирса Брафтона, говорю. Мне  хотелось
чем-нибудь ее поразить. Она и правда очень удивилась.
   - Откуда вы о нем знаете?
   Ну, я сказал, мол,  про  это  было  в  газетах.  Писали,  что  вы  с  ним
неофициально помолвлены.
   Только я сразу понял, что ничего подобного. Она рассмеялась:
   - Вот уж за кого ни за что бы не вышла. Скорее уж за вас.
   Тогда почему не за меня?
   - Потому что я не могу выйти замуж за человека, который мне не близок  ни
в чем. Понимаете, я должна чувствовать, что могу принадлежать  ему  целиком,
так же, как и он мне. Умом, сердцем, телом.
   Я весь принадлежу вам.
   - Да нет же! Близость  должна  быть  обоюдной.  Оба  отдают  себя  и  оба
принимают этот дар. Вы не можете принадлежать мне,  потому  что  я  не  могу
принять вас. И не могу ничего дать вам взамен.
   Мне ведь не много нужно.
   - Я знаю. Вам нужно лишь то, что я отдаю независимо от  воли  и  желания.
То, как я выгляжу, как говорю, как двигаюсь. Только ведь это - не вся  я.  Я
ведь могу еще дарить и дарить. Но не вам, потому что я не люблю вас.
   Я говорю, тогда это все меняет, верно? И встал. В голове у меня  стучало.
Конечно, она сразу же поняла, я по выражению ее лица увидел, но сделала вид,
что не понимает.
   - Что вы хотите сказать?
   Вы сами знаете что.
   - Хорошо. Я выйду за вас замуж. Когда захотите.
   Ха-ха.
   - Разве вы не этого хотели?
   Думаете, я не знаю, что вам  даже  не  нужны  будут  свидетели  и  всякое
такое?
   - И что же?
   Да я не верю вам ни на грош.
   Меня прямо затошнило от ее взгляда. Ну, вроде я  и  не  человек,  а  так,
непонятное что-то. С другой  планеты.  Не  издевается,  а  с  интересом  так
смотрит.
   Думаете, я не вижу, как вы тут мягко стелете, да потом-то что? - говорю.
   Она только сказала: "Фердинанд", умоляюще так. Еще одна из ее штучек.
   И нечего меня Фердинандом звать, говорю.
   - Вы же дали слово. Вы же не можете его нарушить.
   Я могу сделать все, что пожелаю.
   - Но я же не знаю, чего вы от меня хотите. Как смогу я  доказать,  что  я
вам друг, если вы не даете мне возможности это сделать?
   Заткнитесь вы, говорю.
   И тут вдруг она взялась действовать. Я знал, что-то случится, был к этому
готов, только вот к чему я не был готов,  что  автомобиль  в  это  время  по
дороге пойдет. Приблизился  к  самому  дому,  и  в  этот  самый  момент  она
протянула к огню ногу, вроде погреть, и вдруг выбросила на ковер  из  камина
горящую головешку, закричала и бросилась к окну, а когда увидела, что ставни
на засов заперты, к двери. Но я ее успел сзади схватить. Хлороформ-то  я  не
успел из ящика достать, тут важнее было действовать быстро. Держу ее, а  она
бьется, царапается, прямо как когтями рвет, и кричит не переставая. Только у
меня настроение быть добрым да мягким прошло, я ей дал по рукам как  следует
и рот ладонью зажал. Она попыталась из-под ладони вывернуться, и кусалась, и
лягалась, но я уже запаниковал. Обхватил ее и подтащил к шкафу, где в  ящике
тампон  с  хлороформом  был  приготовлен.  Она  сразу   поняла,   попыталась
вывернуться, головой мотала из стороны в сторону, но я достал  тампон  и  со
всей силы прижал ей к лицу. Ну и конечно, прислушивался  все  время,  может,
стучит кто. И за головешкой следил. Она все горела, и  комната  была  вся  в
дыму. Ну, как только ее сморило, я ее на пол опустил и пошел огонь заливать.
Вылил на головешку воду из вазы с цветами.  Надо  было  действовать  быстро,
решил, снесу ее вниз, пока время есть, снес, положил  на  кровать,  и  снова
наверх, проверить, погас огонь или нет, и убедиться, что вокруг никого.
   Открыл наружную дверь как ни в чем не бывало, вокруг никого, так что  все
было о'кей.
   Ну, пошел снова вниз.
   Она все еще не пришла в себя, лежала, как я ее положил. Ну и  вид  был  у
нее, платье съехало все  на  одну  сторону.  Не  могу  объяснить,  только  я
почему-то весь взволновался, мысли всякие в голову полезли, смотрю  на  нее,
она лежит на кровати, бесчувственная, без сознания. Такое чувство было,  что
вот доказал ей, кто здесь настоящий хозяин. Платье у нее съехало с плеча,  и
один чулок до самого верха был виден.  Не  знаю  даже,  почему  я  вспомнил,
только я вспомнил один американский фильм (а  может,  это  в  каком  журнале
было), там человек один привел девчонку пьяную к себе на квартиру, раздел ее
и уложил в постель, ничего непристойного, только в постель уложил  и  ничего
такого не сделал, а она утром проснулась в его пижаме.
   Ну, я тоже так сделал. Снял с нее платье и чулки, но  некоторые  предметы
на ней оставил, ну там лифчик и еще кое-что, чтоб уж не до самого конца. Ну,
она была как картинка, лежала на покрывале почти без ничего, вроде на  пляже
в бикини; тетушка Энни говорила,  теперешние  женщины  одни  тесемки  вместо
белья носят (от этого и раком в большинстве болеют).
   Вот я и дождался, наконец-то мне представился шанс. Взял свой фотоаппарат
и  сделал  несколько  снимков;  я  бы  и  еще  всякие  сделал,  только   она
зашевелилась, и пришлось упаковаться и давай бог ноги.
   Сразу проявил и отпечатал. Очень прилично получилось.  Не  художественная
фотография, зато интересно.
 
 
   Так в ту ночь и не заснул, в таком был состоянии. Временами  даже  думал,
спущусь к ней, дам наркоз и еще другие сделаю снимки, вот до чего дошел.  На
самом-то деле я совсем не такой, только в тот  вечер  на  меня  такое  нашло
из-за всего, что случилось, и от нервного напряжения. Еще на меня шампанское
плохо подействовало. И все, что она наговорила.  Это  была,  как  говорится,
кульминация всех обстоятельств.
   Потом еще много чего было, только  уже  ничто  не  могло  идти  так,  как
раньше. Как-то так стало ясно, что мы никогда не сможем приблизиться друг  к
другу, она никогда не сможет меня понять, и я думаю, она  тоже  сказала  бы,
что я не могу или не хочу понять ее.
   Ну а если про то, что я с ней сделал, ну, в  смысле,  что  ее  раздел,  я
когда потом думал про это, то ведь не так уж плохо я поступил; не всякий  бы
смог, как я, держать свои чувства под контролем, пофотографировать - и  все;
так что это даже говорит в мою пользу.
   Думал, думал, что дальше делать, решил, лучше всего  письмо  написать.  И
написал вот что:
   "Я сожалею о том, что случилось вчера вечером, смею думать. Вы  считаете,
что никогда не сможете меня простить.
   Я действительно говорил, что не применю силу, если Вы меня не вынудите  к
этому. Думаю, Вы согласитесь, что своим поведением Вы вынудили меня к этому.
   Пожалуйста, поймите, что я сделал только самое необходимое. Я снял с  вас
платье, т.к. боялся, что вам будет опять нехорошо.
   Я выказал вам всевозможное почтение,  какое  в  подобных  обстоятельствах
было возможно. Пожалуйста, отдайте мне должное в том,  что  я  при  этом  не
зашел настолько далеко, насколько могли бы другие.
   Я ничего больше не скажу вам. Только что  вы  должны  пробыть  здесь  еще
некоторое время.
   Искренне Ваш и т.д.".
 
 
   Письмо получилось без обращения. Я никакого обращения не  мог  придумать,
не  решился  написать:  "Дорогая  Миранда",  это  могло  показаться  слишком
фамильярным.
   Ну, я спустился вниз, отнес ей завтрак. Все так и вышло, как я думал. Она
сидела в кресле и пристально так на меня поглядела. Я говорю,  доброе  утро,
она не отвечает. Спрашиваю о чем-то, ну, вроде вам хрустящие хлебцы принести
или кукурузные хлопья? - молчит и смотрит. Так  что  я  оставил  ей  завтрак
вместе с письмом на подносе и вышел в наружный подвал; подождал там, а когда
снова вошел, вижу, она так ни к чему и не притронулась, письмо не вскрыто  и
она по-прежнему сидит молча и смотрит на меня. Я знал, что нет смысла с  ней
заговаривать, она затаила на меня на веки вечные, это уж точно.
 
 
   И так тянулось несколько дней. Насколько я знаю, она только воду пила,  и
то совсем немного.  Ежедневно,  по  меньшей  мере  раз  в  день,  когда  еду
приносил, а она есть отказывалась, я пытался ее уговорить. Снова  принес  ей
письмо, и она, видно, его все-таки прочла, по крайней  мере  разорвала,  так
что хотя бы в руках  его  подержала.  Я  все  перепробовал:  ласково  с  ней
говорил, притворялся сердитым, огорченным, просил, умолял  -  все  напрасно.
Чаще всего она сидела ко мне спиной, вроде и не слышит. Я ей чего только  не
приносил, и шоколад не наш, заграничный,  и  икру,  самые  лучшие  продукты,
какие только можно за деньги  достать  (в  Луисе),  но  она  ни  к  чему  не
прикасалась.
   Я уже начал по-настоящему беспокоиться. Но  тут  как-то  утром,  когда  я
пришел, она стояла у кровати ко мне спиной,  однако,  как  только  я  вошел,
обернулась и сказала  "доброе  утро".  Только  тон  был  какой-то  странный.
Злобный.
   Доброе утро, говорю. Как приятно снова слышать ваш голосок.
   - Приятно? Сейчас станет неприятно. Лучше бы вам никогда его не слышать.
   Это еще как посмотреть, отвечаю.
   - Я убью вас. Я поняла, вам  безразлично,  что  я  могу  тут  умереть  от
истощения. Может быть, вы именно этого и хотите. С вас станется.
   Я, как видно, ни разу за последние дни не приносил вам никакой еды?
   Ну, на это ей нечего было сказать, она только стояла и смотрела на меня в
этом своем обычном стиле.
   - Учтите, теперь вы держите в тюрьме не меня. Вы держите  в  тюрьме  свою
смерть.
   Ну, вы все-таки позавтракайте, говорю.
   С этого дня она стала есть нормально, только все теперь шло не  так,  как
раньше. Она почти все время молчала, и если  и  говорила,  то  всегда  очень
резко, саркастично, такая стала раздражительная, так  что  и  думать  нечего
было с ней посидеть. Случайно задержусь на  минуту  дольше,  чем  надо,  она
прямо как выплюнет:
   "Уходите". Как-то, вскоре после этого разговора  про  смерть,  принес  ей
поджаренные  хлебцы  с  печеными  бобами,  очень  здорово  они  в  тот   раз
получились, а она как швырнет их в меня. Ну, мне очень хотелось  врезать  ей
по уху. Я уже по горло сыт был всем этим  и  смысла  уже  не  видел  в  этой
истории. Я-то ведь все для нее старался, и так, и этак,  а  она  затаила  на
меня с того вечера. Мы вроде как зашли в тупик.
   Ну, а потом как-то она вдруг меня о чем-то попросила. Я уже привык  после
ужина сразу уходить поскорей, пока она на  меня  не  закричала,  а  тут  она
говорит, мол, задержитесь на минутку.
   - Мне нужно принять ванну.
   Сегодня это неудобно, говорю. Не готов был к этому.
   - А завтра?
   Почему бы и нет? Под честное слово.
   -  Я,  конечно,  дам  вам  честное  слово.  -  И  так  она  это   сказала
отвратительно, жестко так. Ну, я-то знал, чего стоит это ее честное слово.
   - И мне надо походить в наружном  подвале.  -  И  рывком  руки  сложенные
подает, я их, конечно, связал. Первый раз за много дней до  нее  дотронулся.
Ну, как всегда, я сел на ступеньки у  двери  в  сад,  а  она  начала  ходить
взад-вперед  по  подвалу,  такая  у  нее  была  странная  манера  -   ходить
взад-вперед. Было очень ветрено, даже внизу, в  подвале,  было  слышно,  как
завывает в саду ветер, а здесь только ее шаги по  каменным  плитам  и  ветер
там, наверху. Она долго ходила молча, только я знал, сам не знаю почему, что
заговорит.
   - Наслаждаетесь жизнью? -  вдруг  спрашивает.  Не  очень,  осторожно  так
отвечаю. Она еще походила, взад-вперед, взад-вперед.  Потом  стала  напевать
что-то про себя.
   Милый мотивчик, говорю.
   - Вам нравится? - спрашивает.
   Да.
   - Тогда мне - нет.
   Еще походила. Потом говорит:
   - Расскажите что-нибудь.
   Про что?
   - Про бабочек.
   Что - про бабочек.
   - Зачем вы их коллекционируете? Где находите. Ну же. Рассказывайте.
   Ну, это может показаться странным, только я  начал  рассказывать,  и  как
только замолчу, она опять: "Ну же, продолжайте". Я, наверно,  целых  полчаса
говорил, а она все  ходила.  Потом  остановилась  и  говорит,  хватит,  мол,
достаточно. Она пошла в свою комнату, я развязал ей руки, и она  сразу  села
на кровать, ко мне спиной. Я спросил, может, она чаю хочет, она не ответила,
и тут я понял, что  она  плачет.  Ну,  это  было  ужасно,  я  не  мог  этого
выдержать, со мной всегда что-то такое делалось, когда она плакала.  Подошел
к ней и говорю, скажите, что вам нужно, я все, что хотите,  вам  куплю.  Ну,
тут она повернулась, резко так, плачет, но глаза прямо  сверкают,  вста