могу рассказать, чем помочь? Помогать и рассказывать  тут  мог  бы
только он.
   Я так мало видела и знаю. Понимаю,  Ч.В.  во  многом  представляет  идеал
человека. С его умением  распознать,  что  поистине  важно,  независимостью,
нежеланием быть и поступать как все.  С  его  исключительностью.  Мне  нужен
человек, обладающий именно этими качествами. Но их нет ни у кого, кроме Ч.В.
Из тех, кого я знаю. В училище есть ребята, которые -  на  первый  взгляд  -
отличаются теми же свойствами. Но ведь они все - мои ровесники.  А  в  нашем
возрасте не так уж  трудно  быть  откровенными  друг  с  другом  и  посылать
условности куда подальше.
   Как-то раз мне пришло в голову, а не уловка ли это? Как жертва  фигуры  в
шахматах. А вдруг бы - уже на лестнице - я обернулась и сказала,  поступайте
со мной как хотите, только не прогоняйте?
   Нет. Такое о нем даже подумать невозможно.
   Что значит - время. Года два назад я и  предположить  не  могла  бы,  что
способна влюбиться в человека настолько старше меня. В  Ледимонте  я  всегда
ратовала за  возрастное  равенство.  Помню,  что  чуть  ли  не  больше  всех
возмущалась, когда Сюзан Гриллет вышла замуж за Безобразного Баронета,  чуть
не втрое старше нее. Мы с Минни (глядя на М. и П.) часто рассуждали  о  том,
что нельзя влюбляться в мужчин, способных "по-отечески" относиться  к  своим
женам (отношения между П. и М.), тем более выходить замуж за тех, кто тебе в
отцы годится. Теперь я  настроена  совершенно  иначе.  Я  думаю,  мне  нужен
человек много старше, потому что своих ровесников я  просто  вижу  насквозь.
Кроме  того,  я  не  думаю,  что  Ч.В.  способен  относиться  к  своей  жене
по-отечески.
   Все это бессмысленно. Могу всю ночь приводить доводы "за" и "против".
   Я - Эмма. Не такая уж неопытная девочка, но еще не взрослая женщина. И та
же проблема: кто тот единственный "он"? Калибан - мистер Элтон. Пирс - Фрэнк
Черчилль. Нет сомнения, Ч.В. вовсе не мистер Вестон (еще одно несоответствие
имен!), но можно ли считать, что он - мистер Найтли?
   Разумеется, и образ жизни Ч.В., и его взгляды заставили бы мистера Найтли
в гробу перевернуться. Но мистер Найтли ни в  чем  не  мог  бы  сфальшивить.
Потому что не был снобом и ненавидел претенциозность и эгоцентризм.
   Кроме того, каждый из них носит имя, которое я терпеть toe могу.  Один  -
Джордж, другой - Чарлз. Нет ли здесь потаенного смысла?
 
 
   18 ноября
 
   Не ем целых пять дней. Только немного воды. Он  приносит  еду,  но  я  не
взяла в рот ни крошки.
   Завтра снова начну есть.
   Полчаса назад  поднялась  со  стула  и  вдруг  почувствовала,  что  теряю
сознание. Пришлось снова сесть. До этого момента я чувствовала себя  не  так
уж плохо. Только немножко болел живот  и  слабость  во  всем  теле.  Но  эта
дурнота - совсем другое дело.
   Не желаю умирать из-за этого подонка.
   Совершенно не чувствовала голода - до того полна была ненависти к нему.
   Отвратительная жестокость.
   Злобная трусость.
   Эгоизм.
   Калибанство.
 
 
   19 ноября
 
   Все это время не хотела ничего писать. Иногда возникало  желание  взяться
за дневник. Потом  казалось  -  это  слабость.  Согласие  принять  все,  что
происходит. Ведь я чувствую: как  только  запишу  что-то,  сразу  перекипаю,
успокаиваюсь. Но сейчас мне кажется, необходимо все записать. Как протокол.
   Потому что он это сделал.
   Гадость.
 
 
   Если и существовали между нами  отношения,  хоть  в  чем-то  напоминающие
дружеские, какая-то человечность, доброе расположение - от  всего  этого  не
осталось и следа.
   Отныне мы - враги. Я и он. Он наговорил такого, что ясно - ом  тоже  меня
ненавидит.
   Ему ненавистно само мое существование. В этом все дело.
   Может быть, он и сам еще не полностью осознал это, потому что  сейчас  он
со мной - воплощенная любезность. Но это время не за горами.  Однажды  утром
он проснется и скажет себе: "Я ее ненавижу".
   Отвратительно.
   Когда пришла в себя после хлороформа, я обнаружила, что лежу  в  постели.
На мне были трусики и лифчик, все остальное он с меня снял.
   Я была в ярости. Сначала. Просто обезумела от отвращения. Представила его
огромные противные руки, беспрепятственно шарящие  по  моему  телу.  Как  он
снимает с меня чулки. Гадость.
   Потом подумала о том, что он мог со мной сделать. И  не  сделал.  Решила,
что не стану устраивать скандал.
   Но - молчать.
   Ведь скандалить, кричать на  кого-то  означает,  что  есть  еще  какой-то
контакт.
   С тех пор мне в голову пришли еще две вещи.
   Первое: он нелеп и странен настолько, что мог раздеть меня,  вовсе  и  не
думая ни о чем таком, в силу ему одному известных представлений о  том,  что
"подобает", а что "не подобает" делать. Может быть, он просто думал, что "не
подобает" лежать в постели одетой.
   А может быть, он хотел мне напомнить. О том, что он  мог  бы  сделать  со
мной, но не сделал. О своем благородстве. С этим  я  могу  согласиться.  Мне
действительно повезло.
   Только от этого мне еще страшнее. Почему он  ничего  не  сделал?  Что  он
такое на самом деле?
   Между нами теперь - глубокая пропасть. О наведении мостов и речи быть  не
может.
   Теперь  он  говорит,  что  отпустит  меня  только  через  четыре  недели.
Болтовня. Не верю ни одному слову. Предупредила, что постараюсь его убить. И
могла бы. Не задумываясь. Ни на секунду.
 
 
   Понимаю, как я была не права. Слепа.
   Продалась Калибану, как уличная девка.  Позволила  ему  тратить  на  меня
столько денег. И хотя сама себя убеждала, что это  только  справедливо,  это
вовсе не так. Я  все-таки  испытывала  чувство  благодарности,  из-за  этого
старалась относиться к нему получше. Даже когда дразнила, шипела, даже когда
смеялась над ним. Даже когда швырялась его драгоценными тарелками. Ведь  все
это доказывало: он что-то для меня значит. А надо было показать ему, что  он
для меня не существует. Теперь так и будет. Сплошной лед.
   Заморожу его до смерти.
   Он во всем - слабее меня. Его единственное  преимущество  -  то,  что  он
держит меня здесь. Только в этом его власть надо мной. Он  ничего  не  умеет
делать лучше, чем я. Ни вести  себя,  ни  разговаривать.  Он  гораздо  хуже.
Настоящий старик-водяной. От него не избавишься, если не стряхнешь со спины.
   Силой.
   Вот сижу здесь и думаю о Боге. Кажется, я больше не верю в Бога. Дело  не
только во мне. Я думаю обо всех, кто вынужден был  вот  так  жить  во  время
войны. Об Анне Франк* и множестве таких, как она. И еще о  далеком  прошлом.
Об истории. И я чувствую, знаю: Бог не вмешивается. Позволяет нам  страдать.
Если молишь о свободе, тебе может  стать  полегче  уже  просто  потому,  что
молишься, или потому, что обстоятельства так складываются: приносят свободу.
Но Бог не слышит. Не может. В Нем нет ничего  человеческого,  у  Него  -  ни
слуха, ни зрения, ни жалости или стремления помочь. Я думаю, может быть. Бог
и создал мир и основные законы эволюции материи. Но Он не может заботиться о
каждом из нас.  Он  так  все  и  задумал:  какие-то  люди  радостны,  другие
печальны, одним везет, другим - нет.  Кто  печалится,  кто  радуется  -  Ему
неизвестно, да и неинтересно. Так что на самом деле Бога не существует.
   В последние дни чувствую, что утратила  веру.  Странное  ощущение,  будто
стала чище, мысли прояснились, ушла слепота. Все-таки верю в  некоего  Бога.
Но Он такой недосягаемый, холодный, расчетливый.  Понимаю:  нужно  нам  всем
жить так,  будто  Бога  нет.  Молитвы,  поклонение,  песнопения  -  все  это
бесполезная ерунда.
   Пытаюсь  объяснить,  почему  отказываюсь  от  собственных  принципов  (от
несовершения насилия). Я не отказываюсь. Только вижу - иногда приходится  их
нарушать,         просто         чтобы         выжить.          Бессмысленно
доверять---------------------------------------* Анна  Франк  -  голландская
девушка-еврейка. Во время фашистской оккупации  долгое  время  скрывалась  у
друзей на чердаке. Расстреляна  в  результате  доноса  Опубликованный  после
войны дневник Анны Франк потряс весь мир и  послужил  основой  для  создания
многочисленных спектаклей, кинофильмов, полотен. ся везению, Провидению  или
верить, что Бог будет к тe6e милостив. Нужно действовать самой, бороться  за
свою жизнь.
   В небесах - пусто. Чистые, прекрасные, но совершенно пустые небеса.
   Нельзя же представить себе, чтобы архитекторы и строители  жили  во  всех
тех домах, которые они создали. Это было бы невозможно.  Все  это  настолько
очевидно, как я раньше не догадалась? Бог должен быть, но Он не может  знать
о нас ничего.
 
 
   (Вечер.) Целый день вела себя  с  ним  отвратительно.  Он  несколько  раз
пытался заговорить, но я заставляла его замолчать. Не хочу ли  я,  чтобы  он
принес мне что-нибудь? - Ничего не хочу. Я - пленница. Если дадите мне есть,
буду есть, чтобы не умереть с голоду.  Отныне  наши  отношения  -  отношения
заключенного и тюремщика, и не более того. Теперь оставьте меня в покое.
   К счастью, у меня здесь много книг. Он постоянно приносит еду и сигареты.
Если не принесет - просить не стану. Это все, что мне нужно.
   Он - нелюдь, пустое пространство, заключенное в человеческую оболочку.
 
 
   20 ноября
 
   Скоро он пожалеет, что вообще когда-то обратил на меня внимание.  Сегодня
принес на обед бобы. Я читала, сидя на кровати. Он постоял  и  направился  к
двери. Я подскочила к столу, схватила тарелку и швырнула в него. Терпеть  не
могу бобы, и он прекрасно это знает.  Просто  ему  было  лень.  Я  вовсе  не
рассердилась. Только  сделала  вид.  Он  стоял  потупившись,  всегда  свежую
рубашку и безупречно отглаженный пиджак украшали  кусочки  еды  и  противный
красный соус. Я крикнула, т желаю обедать! И повернулась спиной.
   Весь день питалась шоколадом. К.  не  появился  до  ужина.  Принес  икру,
осетрину, жареного цыпленка (он покупает их где-то в  готовом  виде)  -  мои
любимые блюда и еще множество вкусностей, которые я  люблю,  подлый  хитрец.
Подлость не в том, что он их покупает, а в том, что я не могу не чувствовать
благодарности за это (конечно, я не сказала ему, что благодарна,  но  больше
не была с ним резка). Кроме того, он  приносит  все  это  с  таким  покорным
видом,  с  таким  умоляющим   выражением   лица   ("пожалуйста,   не   стоит
благодарности, я этого совершенно не заслуживаю"). Когда он накрывал на стол
к ужину, я чуть не фыркнула от смеха. Ужасно. Захотелось броситься  навзничь
на кровать и кричать. Он остается верен себе. А я - взаперти, и выхода нет.
   Здесь в подвале мои решения меняются с  невероятной  быстротой.  В  некий
момент я полна решимости поступить именно так,  а  не  иначе.  Через  час  -
поступаю именно иначе, а не так.
   Бесполезно. Я не умею ненавидеть. Такое впечатление, что во мне ежедневно
вырабатывается определенное количество доброты  и  благожелательности  и  им
нужен выход. Если я их удерживаю в себе, они силком вырываются наружу.
   Я вовсе не была мила с ним. Не хочу и не буду. Но приходится  бороться  с
собой, чтобы не вести себя нормально (не говорить "спасибо, все  было  очень
вкусно"). Я так ничего и не сказала. Когда он спросил: "Вам больше ничего не
нужно?" (словно дворецкий), я ответила:
   "Нет. Вы можете быть свободны". И отвернулась. Если бы он видел мое лицо,
с ним мог случиться удар: я улыбалась. А когда он закрыл дверь, я  не  могла
удержаться от смеха. Ничего не могла с собой поделать. Истерика.
   Последние дни занимаюсь бог знает чем. Подолгу смотрю на себя в  зеркало.
Иногда кажусь себе нереальной, словно передо мной вовсе  не  мое  отражение.
Приходится  отводить  взгляд.  Разглядываю   свое   лицо,   глаза.   Пытаюсь
разобраться, о чем они говорят. Что я такое. Почему - здесь.
   Я так одинока. Мне нужно иногда хоть бросить  взгляд  на  лицо  мыслящего
человека.
   Надеюсь, всякий, кто посидел, как я,  взаперти,  меня  поймет.  Начинаешь
осознавать себя, свое существование, как никогда раньше. В обычной жизни так
много себя отдаешь другим, столь многое в себе подавляешь. Рассматриваю свое
лицо, слежу за мимикой, словно гляжу на кого-то другого. Пытаюсь  сама  себя
переглядеть (как в гляделки).
   Общаюсь с собой.
   Иногда чувствую себя какой-то зачарованной,  приходится  показывать  себе
язык и строить гримасы, чтобы выбраться из этого состояния.
   Сижу здесь, под землей, в абсолютной тишине,  в  компании  с  собственным
отражением, и словно погружаюсь в таинственное небытие.
   В транс.
 
 
   21 ноября
 
   Глубокая ночь. Не могу спать.
   Ненавижу себя.
   Чуть не стала убийцей.
   Никогда не смогу быть прежней.
   Трудно писать. Связаны руки. Еле содрала кляп.
   Все началось за обедом. Поняла, что придется пересиливать себя, чтобы  не
обращаться  с  ним  по-хорошему.  Чувствовала  -  мне  необходимо  с  кем-то
говорить. Хотя бы с ним. Все-таки - человеческое существо. Когда после обеда
он ушел - чуть не  позвала  его  обратно.  То,  что  я  теперь  чувствовала,
разительно отличалось от того, что я решила чувствовать два дня  назад.  Так
что я приняла новое решение. Здесь, внизу, я никогда не смогу  его  ударить.
Все время слежу за ним (с этой точки зрения) - он никогда не  поворачивается
ко мне спиной. Кроме того - нечем. Так что я подумала - надо как-то  попасть
наверх и что-нибудь отыскать, какое-то орудие. Кое-что придумала.
   Боялась, что иначе, как всегда, попаду в собственную ловушку:  начну  его
жалеть.
   Так что за ужином была с ним чуть-чуть подобрее и сказала, что мне  нужно
принять  ванну  (что  вполне  соответствовало  действительности).  Он  ушел,
вернулся, и мы пошли наверх. И там, словно знамение, словно  специально  для
меня, лежал небольшой топор.  На  подоконнике,  рядом  со  входом  в  кухню.
Видимо, К. рубил дрова у крыльца и забыл убрать топор. Я  же  теперь  всегда
внизу, наверху не бываю.
   Мы вошли в дом слишком быстро, я ничего не успела сделать.
   Но лежа в ванне, я обдумывала, как быть. Решила:  это  необходимо.  Нужно
схватить  топор  и   ударить.   Тупым   концом.   Оглушить.   Ни   малейшего
представления, куда лучше всего ударить или с какой силой, у меня не было.
   Потом попросила сразу отвести меня обратно. Когда мы выходили в  кухонную
дверь, я уронила свои купальные вещички, тальк и прочее, и встала в сторону,
ближе к окну, будто бы взглянуть, куда они покатились. А он наклонился - как
я того и  хотела  -  и  принялся  подбирать  их  с  земли.  Я  нисколько  не
волновалась, взяла топор очень осторожно, даже не поцарапалась, и нацелилась
тупым концом. И тут... Будто очнулась от скверного сна. Я  должна  была  его
ударить - и не могла, и все-таки должна была ударить.
   Он стал выпрямляться (все это произошло в одно мгновенье), и  тут  я  его
ударила. Но он повернулся, и  удар  пришелся  сбоку.  Или  был  недостаточно
сильным. Словом, ударила я уже в совершенной панике. Запаниковала  буквально
в последний момент. К. упал на бок, но я знала, он не оглушен - он так и  не
выпустил меня, крепко держал, и я поняла, что, если я его не убью, он  убьет
меня. Упарила снова, но он закрыл голову рукой и тут же ударил меня  ногами,
и я упала.
   Это было невыразимо страшно. Мы оба извивались  на  земле,  тяжело  дыша.
Словно звери. И вдруг я увидела, как это все - ну, не знаю - недостойно, что
ли, некрасиво. Как валяющаяся на земле статуя. Как тучная  женщина,  неловко
встающая с травы.
   Мы поднялись, он грубо протолкнул меня в дверь, ни на минуту не отпуская.
И все. У меня  было  странное  ощущение,  что  он  чувствует  то  же  самое:
отвращение.
   Я подумала: может быть, кто-то слышал? Хоть я в не могла крикнуть  (из-за
кляпа). Но было очень ветрено. Мокро  и  холодно.  Вряд  ли  кто-нибудь  мог
гулять в такую погоду.
   Легла в постель.  Плакать  перестала  довольно  быстро.  Долго  лежала  в
темноте и думала.
 
 
   22 ноября
 
   Мне очень стыдно. Так уронить себя.
   Много думаю. Пришла к целому ряду решений.
   Насилие, применение силы - это  дурно.  Если  я  прибегаю  к  насилию,  я
опускаюсь до его уровня. Это означает, что я больше не верю в  силу  разума,
сострадания и  человечности.  Что  я  способна  помогать  несчастным  только
потому, что это тешит мое тщеславие,  вовсе  не  из  истинного  сострадания.
Вспоминала  Ледимонт  и  девочек,  которых  там  опекала.  Сэлли  Мэрджисон,
например. Опекала ее, просто чтобы доказать сестрам-воспитательницам, что  я
умнее их. Что Сэлли для меня сделает то, чего для них  не  сделает  никогда.
Разумеется, помогала Дональду и  Пирсу  (Пирса  тоже  опекала  до  некоторой
степени). Но они оба - весьма привлекательные молодые люди. Наверняка были и
есть сотни других, нуждающихся в помощи, в сострадании и сочувствии  гораздо
больше, чем эти двое. Тем не менее большинство девчонок прямо из  рук  рвали
бы возможность поопекать именно их.
   С Калибаном у меня слишком скоро опустились руки. Нужно выработать к нему
совершенно иное отношение. Принцип  "заключенный  -  тюремщик"  -  глупость.
Нужно перестать шипеть. Молчать, когда он меня раздражает. Относиться к нему
как к человеку, нуждающемуся в понимании и сочувствии.  Пытаться  продолжать
занятия  по  искусству.  Научить  его  понимать.  Не   только   произведения
искусства.
   Единственный способ действовать - это поступать должным образом.  ДОЛЖНЫМ
ОБРАЗОМ не в том смысле, как это понималось в Ледимонте.  А  так,  как  сама
считаю правильным поступать. По-своему.
   Я считаю себя человеком нравственным и не стыжусь  этого.  И  не  допущу,
чтобы Калибан сделал из меня безнравственное существо. Даже если он все  это
вполне заслужил: и мою ненависть, и ожесточение, и даже удар топором.
   (Позже.) Была с ним вполне мила. То есть не была такой злой  кошкой,  как
все последнее время. Как только он пришел, уговорила его дать мне  осмотреть
рану на голове. Протерла ссадину деттолом.  Он  нервничает.  Вздрагивает  от
страха. Перестал мне доверять. Мне вовсе не следовало доводить его до такого
состояния.
   Но все это очень трудно. Когда я  веду  себя  по-свински,  у  него  такое
жалостное выражение лица, ему так себя жалко, что  я  становлюсь  сама  себе
противна. Но когда я обращаюсь с ним по-хорошему,  в  его  голосе  и  манере
поведения появляется такое самодовольство (едва брезжит: он очень осторожен,
сама деликатность, и - разумеется - никаких упреков по  поводу  вчерашнего),
что мне снова хочется его злить, дразнить, надавать пощечин.
   Я словно канатоходец. Оступишься...
   Но атмосфера очистилась.
 
 
   (Ночь.)  После  ужина  пыталась  объяснить  К.,  что  следует  искать   в
абстрактном искусстве. Безнадежно. Бедняга вбил себе  в  башку,  что  писать
картины - значит просто баловаться карандашом или кистью, пока не  добьешься
фотографического сходства (поэтому  он  и  не  может  понять,  почему  я  не
"стираю"). Он считает, что создавать  замечательные  бессюжетные  композиции
(как у Бена Никольсона) как-то аморально. К. говорит:
   "Я вижу, получается красивый узор".  Но  он  ни  за  что  не  соглашается
считать этот "красивый узор" произведением искусства. Дело в  том,  что  для
него  некоторые  слова  приобретают  некий  странный,  тайный  смысл,   иное
звучание. Все, что имеет отношение к искусству, приводит его в  смущение  (и
даже, кажется,  оказывает  какое-то  гипнотическое  воздействие).  Искусство
вообще несколько аморально. Он знает, что великие произведения  искусства  -
велики, но "великое" - значит запертое в музеях и рассуждают  о  нем  только
ради показухи. Живое искусство,  современные  художники  и  их  картины  его
шокируют. Невозможно говорить с ним об этом: самое  слово  "искусство"  явно
вызывает в его мозгу целую череду греховных помыслов.
   Очень хотелось бы знать, много ли на свете таких, как он.  Разумеется,  я
знаю, огромное большинство, особенно эти "новые", вообще искусство ни в грош
не ставят. Но из-за чего? Из-за того же, что К.? Или им просто все рав