мол,  надо
пенициллин или что там еще в этом роде, а она сказала - это по рецепту.  Ну,
тут неудачно получилось, потому что вышел хозяин и она ему все рассказала, а
он говорит, обратитесь к врачу и  все  ему  объясните.  Я  сказал,  заплачу,
сколько  скажете,  а  он  головой  покачал   и   сказал,   что   это,   мол,
противозаконно. Потом поинтересовался, где этот мой друг живет, в Луисе  или
нет, и я ушел, пока он не сунул свой длинный нос еще поглубже. Я зашел еще в
две аптеки, и везде  было  то  же  самое,  а  еще  где-нибудь  спрашивать  я
побоялся, так что  пришлось  взять  то,  что  продавалось,  какое-то  другое
лекарство. Потом поехал домой. Еле мог фургон свой вести, такой был усталый.
   Ну, конечно, как приехал, сразу пошел вниз, она все  лежала  там,  дышала
тяжело. Как только увидела меня, сразу заговорила, только вроде  за  кого-то
другого меня приняла, потому что спросила, виделся я с Луизой или нет  (я  и
не слышал никогда, чтоб она про Луизу говорила), ну, к  счастью,  она  и  не
ждала, чтобы я ответил, заговорила о каком-то современном  художнике,  потом
сказала, что хочет пить. Никакого смысла не  было,  казалось,  ей  в  голову
что-то как приходит, так сразу же и уходит. Ну,  я  дал  ей  попить,  и  она
полежала немножко молча, потом вдруг пришла почти  что  в  норму  (в  смысле
головы),    потому    что    спросила:    "А     папа     когда     приедет?
---------------------------------------* "Избранный (или - Особенный) народ"
- религиозная секта; не имеет духовенства; отвергает медицину, полагаясь  на
силу молитвы; снована в Лондоне в 1838 г.
   Вы съездили?" Тут я ей солгал,  только  это  была  ложь  во  спасение,  я
сказал, он скоро будет здесь. Она сказала: "Обмойте мне лицо". Когда  я  это
сделал, она сказала: "Надо, чтоб он посмотрел то, что я выкашляла". Я говорю
"сказала", только она говорить не могла, все шептала.
   Потом сказала: "Если б только я могла поспать".
   Это все из-за  температуры,  говорю.  Она  кивнула.  Какое-то  время  она
понимала все, что я ей говорил, и никто не поверит,  только  я  решил  снова
поехать в Луис за доктором. Я помог ей сходить  за  ширму,  она  такая  была
слабая, видно было, что не убежит, так что я решил,  пойду  к  себе,  посплю
часа два, потом перенесу ее наверх и съезжу в Луис и привезу другого врача.
   Не знаю уж, как это получилось,  я  всегда  встаю  сразу,  как  будильник
зазвонит; я думаю, просто я тогда во сне его выключил, во всяком случае,  не
помню, чтоб я  просыпался.  Во  всяком  случае,  когда  проснулся,  было  не
полпервого, а четыре. Конечно, я сразу бросился вниз,  посмотреть,  что  там
делается.
   Она стянула с себя все одеяла, чтоб грудь была открыта, но в комнате,  по
счастью, было вполне тепло. Вообще-то  я  не  думаю,  что  это  могло  иметь
значение, она вся горела и бредила и меня не узнавала, и когда я поднял  ее,
чтобы наверх отнести, она попыталась сопротивляться,  попыталась  закричать,
но не смогла, совсем ослабела. Да еще кашель кричать ей не дал, и  казалось,
она тут пришла в себя, поняла, где она и что.
   Это была тяжелая работка - наверх ее отнести, но я и с этим  справился  и
уложил ее  в  постель  в  свободной  комнате  (как  следует  нагрел  комнату
заранее), и вроде ей было там получше. Она ничего не говорила, от  холодного
воздуха она раскашлялась, и  опять  мокрота  отошла,  и  лицо  у  нее  стало
какого-то странного синевато-красного цвета. Я сказал, скоро доктор  придет,
она вроде бы поняла.
 
 
   Я немножко побыл с ней, чтобы  посмотреть,  все  ли  в  порядке,  боялся,
может, у нее хватит сил подойти  к  окну,  привлечь  внимание  какого-нибудь
прохожего. На самом-то деле я понимал,  что  не  хватит,  но,  видно,  искал
повода, чтоб не ехать. Несколько раз подходил к открытой двери в ее комнату,
она лежала там в темноте,  слышно  было,  как  она  дышит,  иногда  бормочет
что-то, один раз позвала меня, и я вошел и постоял около нее, а она только и
могла  прошептать:  "Доктора,  доктора",  а  я  сказал,  сейчас  придет,  не
беспокойтесь и обтер ей лицо, она все потела и потела, вся мокрая  была.  Не
знаю, почему я тогда не поехал, я хотел, но не мог, не мог заставить себя  с
ней расстаться, не мог не знать каждую минуту, как она, не  видеть  ее  хоть
недолго. Я вроде бы опять был влюблен в нее, как раньше. И еще одно: все эти
дни я думал, ну, она долго будет болеть, долго  будет  выздоравливать,  и  я
буду ей все время нужен, и все будет  хорошо,  когда  мы  через  все  плохое
перевалим.
   Не знаю почему, только я думал, перемена  обстановки  тоже  сделает  свое
дело. В этой новой комнате все пойдет по-новому.
   Все равно как раньше, когда мне надо было Мейбл в ее  инвалидной  коляске
на прогулку вывозить. Всегда мог найти тыщу причин, чтоб отложить это  дело.
"Благодари Бога, что своими ногами ходишь и что коляску есть чем толкать", -
говорила мне тетушка Энни (все знали,  что  я  не  люблю  на  людях  с  этой
коляской показываться). Но такой уж у меня характер. С этим родился, с  этим
и умру. Ничего тут не поделаешь.
   Время шло, уже было, наверно, за полночь, и я пошел посмотреть,  как  она
там, узнать, может, хочет чаю выпить, но не мог добиться ответа, и дыхание у
нее стало еще чаще, прямо страшно было, так она  задыхалась,  казалось,  она
прямо хватает ртом воздух, хватает все быстрей и быстрей, и все равно ей все
мало. Я ее потряс за плечи, но она вроде спала, хоть и с открытыми  глазами,
лицо у нее посинело, и глаза смотрели  куда-то  в  потолок.  Ну,  я  здорово
перепугался, решил, подожду еще полчаса, а потом надо ехать. Сидел  рядом  с
ней, все смотрел, видно было, ей определенно стало хуже, вся была мокрая  от
пота, и лицо ужасное. Еще что она в эти  дни  делала,  она  делала  пальцами
такие движения, вроде подбирала что-то с простыни, с одеяла. И прыщи  эти  у
нее теперь были в обоих углах рта и на губах.
   Ну, наконец я запер дверь ее комнаты, на всякий пожарный, и отправился  в
Луис, я помню, приехал туда после 1  ч.  30  м.,  конечно,  все  везде  было
закрыто. Я проехал прямо на ту улицу, где врач жил, и остановился,  чуть  не
доехав до его дома. Сидел в своем фургоне, в полной темноте, готовился пойти
и позвонить в дверь, продумывал, что буду говорить и всякое такое,  вдруг  в
стекло постучали. Это был полицейский.
   Ну, меня прямо чуть удар не хватил. Я опустил стекло.
   - Интересно, что вы здесь делаете, - говорит.  Вы  что,  хотите  сказать,
здесь не место для стоянки?
   - Это зависит от того, по какому делу вы здесь остановились.
   Ну, он потребовал мои права, записал номер,  делал  все  очень  медленно.
Старый был уже, видно, не очень к службе способный, а то не  дежурил  бы  на
городских улицах по ночам.
   - Вы что, здесь проживаете?
   Нет, говорю.
   - Вижу, что нет, - отвечает,- потому и спрашиваю, что вы здесь делаете.
   Пока ничего еще не сделал,  говорю,  можете  заглянуть  в  фургон.  И  он
согласился, старый дурень. Во всяком случае, это дало  мне  время  придумать
объяснение. Я сказал, у меня бессонница, и вот я решил поездить на машине  и
заблудился и остановился, чтобы взглянуть на карту. Ну, он мне  не  поверил,
во всяком случае, вид у него такой был, что не поверил,  и  сказал,  чтоб  я
ехал домой.
   Ну, результат был такой, что пришлось мне уехать  оттуда,  не  мог  же  я
выйти и направиться к докторскому дому у полицейского на глазах, он сразу бы
понял, что это дело дурно пахнет. Я что подумал, я подумал, что съезжу домой
и посмотрю, может, ей хуже, и если хуже, то прямо отвезу  ее  в  больницу  и
оставлю под чужим именем и уеду, а потом мне придется бежать, может, даже  и
уехать из Англии или еще что, трудно было загадывать дальше того, что,  мол,
в больницу ее сдам.
 
 
   Ну, она опять лежала на полу, думаю, хотела в  туалет  пройти,  а  может,
пыталась бежать. Ну, во всяком случае, я ее поднял и отнес снова в  постель,
она была в полубессознательном состоянии, какие-то слова говорила, только  я
не мог ничего разобрать, и она не понимала, что я ей говорил.
   Я просидел около нее почти всю ночь, иногда засыпал прямо на стуле.  Раза
два она попыталась вскочить с постели, только ничего у нее не вышло, силенок
у нее было не больше, чем у букашки какой. Я все повторял одно и то же,  что
скоро доктор придет, и это ее вроде  успокаивало.  Один  раз  она  спросила,
какой день недели, и я сказал - понедельник (была  среда),  и  это  ее  тоже
вроде успокоило. Она повторила "понедельник", только  видно  было,  что  это
ничего не означает. Вроде болезнь как-то повлияла и на ее мозги.
   Я понял, она умирает, всю эту ночь я знал, что она умирает, голову мог на
отсечение дать, что это так.
   Так и сидел, слушал, как она дышит, бормочет что-то (она как будто  и  не
спала по-настоящему, не  могла  заснуть),  и  все  думал  про  то,  как  все
обернулось. О своей пропащей жизни, о ее жизни и всякое такое.
 
 
   Если б кто это видел, он бы понял все как было. Я был просто в  отчаянии,
хоть мне могут и не поверить. Я не мог ничего  сделать,  я  ведь  не  хотел,
чтобы она умерла, но не мог рисковать, не  мог  позвать  на  помощь,  я  был
просто раздавлен, всякий тогда мог бы это понять. И все эти дни  я  понимал,
что никого больше не смогу полюбить, как ее любил. Для  меня  на  всю  жизнь
существовала только одна Миранда. Я это тогда ясно понял. И  еще  одно  было
важно: только она одна знала, что я ее люблю. Только она одна знала, какой я
на самом деле. Никто не мог меня так понять, как могла она.
 
 
   Ну, скоро рассвело, наступил последний день.  Странное  дело,  но  только
день был замечательно красивый, по-моему, в небе не было ни  одного  облачка
за целый день, это был один из тех ясных и морозных зимних дней,  когда  нет
ветра и небо ярко-синее. Вроде кто специально так устроил,  должным  образом
постарался, чтоб она отошла спокойно, мирно. Последние  слова,  которые  она
произнесла, так часов около десяти, были (так  мне  показалось)  -  "солнце,
солнце" (оно как раз появилось в  окне),  и  она  попыталась  сесть,  но  не
смогла.
   Больше она ничего не говорила такого,  чтоб  можно  было  разобрать,  она
протянула еще все утро и всю светлую часть дня и отошла  вместе  с  солнцем.
Дыхание у нее было еле слышное, и (чтоб объяснить, в каком я был  состоянии)
я даже подумал, что она наконец уснула. Не знаю  точно,  когда  она  умерла,
знаю только, что в  полчетвертого  она  еще  дышала,  когда  я  пошел  вниз,
прибрать там и всякое такое и отвлечься немного, а когда  я  вернулся  около
четырех, она уже отошла.
   Она лежала свернув голову набок, это выглядело ужасно, и рот был  открыт,
зрачки закатились и белые глаза уставились в окно, будто она  хотела  еще  в
последний раз увидеть свет. Я пощупал ей лоб, он был холодный, хотя вся  она
была еще теплая. Побежал за зорка" лом. Знал, так делают, чтоб определить, и
прижал зеркало к ее губам, но оно не затуманилось. Она умерла.
   Ну, я закрыл ей рот, опустил веки. Не  знал,  что  дальше  делать,  пошел
вскипятил чайник, выпил крепкого чаю.
 
 
   Когда стемнело, я отнес тело вниз, в подвал. Я знал,  полагается  мертвых
обмывать, но мне не хотелось,  казалось,  это  будет  нехорошо,  так  что  я
положил ее на кровать и волосы ей расчесал и одну прядь  отрезал.  Хотел  ей
лицо поправить, чтоб она вроде как улыбалась, но не  получилось.  Во  всяком
случае, она казалась очень спокойной. Потом  я  встал  на  колени  и  прочел
молитву, я знал только одну, "Отче наш", и то не всю,  но  я  потом  сказал:
"Упокой ее душу. Господи", не то чтоб я верил в какую-нибудь религию, просто
считал, что так будет правильно. Потом пошел к себе наверх.
 
 
   Не знаю уж почему, только все до меня дошло  из-за  какой-то  мелочи;  ни
когда я ее мертвой увидел и даже ни когда ее вниз нес в последний  раз,  это
до меня дошло, когда я ее туфельки ночные увидел в той комнате наверху. Я их
поднял, и вдруг до меня дошло, что она никогда их больше не наденет.  И  что
мне уже не нужно будет спускаться в подвал и задвигать засовы (между прочим,
как ни странно, я ее и в этот раз запер на все засовы), и что  ничего  этого
никогда больше в моей жизни не будет,  ни  хорошего,  ни  плохого.  Я  вдруг
понял, что она умерла, что ее больше никогда не будет, никогда, никогда.
   В те последние дни я не мог ее не жалеть (как только увидел, что  она  не
спектакль разыгрывает), и я простил ей то, как она в тот вечер себя  повела.
Не тогда, когда она еще была жива, а когда понял, что  ее  больше  нет,  вот
когда по-настоящему ее простил. Вспомнились всякие  приятные  случаи,  самое
начало, дни в Ратуше, когда видел, как она из дому выходит: как мимо нее  по
другой стороне улицы проходил; и теперь я никак не мог понять, как же  могло
случиться, что вот она умерла и лежит там, в подвале, мертвая.
   Все это было похоже на одну интересную игрушечную мышеловку, я как-то раз
видел такую, мышь туда попадала, все сразу  начинало  двигаться,  и  она  не
могла уже повернуть назад, только бежала все вперед и вперед,  в  еще  более
сложные ловушки, до самого конца. Я думал про то, какой  я  был  счастливый,
какие у меня все это время были чувства, я таких раньше никогда не переживал
и уж никогда больше не переживу.
   Чем больше я про это думал, тем хуже мне становилось.
   Наступила полночь, а я не мог спать. Пришлось зажечь  всюду  свет,  я  не
верю в привидения, но со светом было как-то легче.
   Я все думал о ней, даже подумал, может, и моя вина была в  том,  что  она
сделала, из-за чего потеряла мое к ней уважение, а потом подумал,  нет,  она
сама во всем виновата, сама напросилась и получила по заслугам. Потом совсем
уж не знал, что и думать, в голове звенело - дон-дон-дон, и я понял, что  не
смогу больше жить в этом доме. Мне  хотелось  уехать  и  больше  никогда  не
возвращаться.
   Я подумал, можно все продать и уехать в Австралию. Но ведь  сначала  надо
все следы уничтожить. Это было слишком тяжело.  Тут  мне  в  голову  полезли
всякие мысли про полицию. Я решил, лучше всего прямо пойти в полицию  и  про
все там рассказать. Даже за пальто уже взялся, чтоб ехать в Луис.
   Потом подумал, схожу с ума, даже в зеркало стал смотреться, видно это  по
моему лицу или нет. Испугался ужасно, думал, я ненормальный, все это  видят,
кроме меня. Стал вспоминать, как на меня люди в Луисе смотрели, в приемной у
врача например. Все понимали, что я ненормальный.
 
 
   Время подошло к двум. Не знаю почему, только я  вдруг  подумал,  это  все
ошибка, она не умерла, она  просто  спит.  Так  что  пришлось  спуститься  в
подвал, чтоб убедиться. Это было  ужасно.  Только  я  спустился  в  наружный
подвал, в голову полезло всякое такое. Вроде как она выйдет из темного  угла
с топором. Или - что ее там нет, хоть все засовы были на месте  и  дверь  на
замке, а она все-таки исчезла. Ну, прямо как в фильме ужасов.
   Она была там. Лежала в этой  страшной  тишине.  Я  дотронулся,  она  была
холодная, холодная как лед, я даже вздрогнул. Все не мог поверить,  что  это
правда, как всего несколько часов назад она была живая и теплая, а несколько
дней назад ходила здесь, рисовала, вязала. А теперь - вот это.
   Потом вдруг что-то в подвале зашевелилось, в другом конце, у самой двери.
Наверно, просто сквозняк. Что-то во мне сломалось, я прямо  голову  потерял,
бросился прочь, поскользнулся и  упал  на  ступеньках  в  наружном  подвале,
вскочил и давай бог ноги. Двери запер вдвое быстрей, чем обычно, и вбежал  в
дом и закрылся на все замки и засовы.
 
 
   Дрожать перестал не скоро, но все-таки постепенно успокоился. Только все,
о чем мог думать, это - что всему конец. Что не могу  жить,  когда  она  там
внизу такая лежит.
   Как раз тогда мне в голову  пришла  одна  мысль.  И  все  возвращалась  и
возвращалась. Я чувствовал, что это даже хорошо, повезло ей, что она со всем
этим покончила, никаких больше волнений и тревог и прятаться больше не надо,
и не надо думать о том, чем ты хочешь и никогда не сможешь  стать.  Со  всем
этим покончено раз и навсегда.
   Все, что мне надо было сделать, это - убить себя, и пусть  другие  думают
что хотят. Эти люди в приемной, в Ратуше, тетушка Энни и Мейбл, все. А я уже
буду ни при чем.
   Начал думать, как это сделаю, как поеду рано утром  в  Луис,  как  только
откроются магазины, и куплю много-много аспирина и цветов, хризантем, она их
очень любила. Потом приму весь этот аспирин, возьму цветы  и  пойду  вниз  и
лягу рядом с ней. Сначала отправлю письмо в полицию.  И  они  найдут  нас  в
подвале с ней вместе. Вместе за Великим Пределом. И  похоронят  вместе.  Как
Ромео и Джульетту. И это будет великая трагедия. Ничего грязного.
   И  я  заслужу  уважение,  если  так  поступлю.  Если  уничтожу  все   эти
фотографии, никто не узнает, что я с ней нехорошо поступил, и все это  будет
выглядеть настоящей трагедией.
   Ну, я все это продумал, пошел и приготовил снимки и негативы, чтоб первым
делом их утром сжечь.
 
 
   Чувство было такое, что надо иметь определенный план, и все будет хорошо.
Какой угодно, только определенный.
   Оставались деньги, но мне было все  равно.  Их  получат  тетушка  Энни  и
Мейбл. Миранда говорила про Фонд спасения детей, но у нее тогда уже половины
винтиков в голове не хватало. Все эти  попечительские  фонды  наполовину  из
жуликов состоят. Лучше бы назвали его Фонд спасения попечителей.
   Что мне нужно было, это то, что за деньги  нельзя  купить.  Если  б  я  и
вправду был испорченный, я бы не стал делать всего, что для  нее  сделал,  я
просто бы ходил к женщинам, про которых на обложках  в  Пэддингтоне  и  Сохо
можно прочитать, и делал бы с ними что угодно. А счастье не  купишь.  Я  это
чуть не тыщу раз от тетушки Энни слышал. Ну, только тогда  я  думал,  ха-ха,
дайте сперва попробовать. Ну, я попробовал.
   Потому что все дело в чем, все  дело  в  везении.  Как  на  тотализаторе,
только еще хуже, тут не узнаешь, какая хорошая упряжка, какая плохая  и  как
жеребьевка пройдет. Не можешь угадать, как все обернется. Просто А против В,
С против D, и никто не знает, кто такие А, В, С и D, какие  они.  Поэтому  я
никогда не верил в Бога. Я думаю, все мы просто  насекомые,  живем  какое-то
время, потом умираем, вот и  все.  Нет  в  жизни  никакого  милосердия.  Нет
никакого Великого Предела. И за ним - ничего.
   Около  трех  я  начал  задремывать,  так  что  решил  пойти  и  выспаться
напоследок, лежал в постели и все это себе  представлял,  как  отправлюсь  в
Луис, когда проснусь, потом возвращусь, сожгу все, что надо, все везде запру
(бросив последний взгляд на мою коллекцию) и спущусь  вниз.  Она  меня  ждет
там, внизу. В  письме  в  полицию  я  напишу,  что  мы  любили  друг  друга.
Совместное самоубийство. И это будет "КОНЕЦ".
 
 
 
 
   IV
 
   Но так случилось, что все вышло по-другому.
   Я проснулся только в одиннадцатом часу,  и  опять  день  был  прекрасный.
Позавтракал и отправился в Луис, купил аспирин и цветы и  спустился  вниз  и
вдруг подумал, просмотрю в последний раз ее вещички. Ну, должен сказать, тут
мне здорово повезло. Я нашел ее дневник, а из  него  ясно  видно,  она  меня
никогда не любила, всю дорогу думала только о себе и об этом мужчине.
   Ну, как бывает, когда проснешься, мысли  уже  совсем  другие,  во  всяком
случае, утром я уже рассуждал более здраво, у меня всегда  так,  ночью  вижу
все в мрачном свете, а утром все совсем другое.
   Мысли эти пришли мне в голову, когда я завтракал, я не нарочно  так  стал
думать, они пришли сами по себе. Про то, как избавиться от трупа. Я подумал,
если не умру в ближайшие часы, то можно будет сделать то-то и  то-то.  Много
всяких мыслей. Подумал, хорошо бы доказать, что это возможно. Чтобы никто не
узнал.
   Утро было прекрасное. Окрестности Луиса очень красивые.
   Еще я подумал, веду себя вроде это я ее убил, а она ведь сама  умерла,  в
конце-то концов. И доктор, по мое