опять голодовку не устроила, не  стал  настаивать,  чтоб  прощения  просила.
Ушел. Потом, попозже, принес ей ужин. Она со мной не заговаривала, так что я
опять ушел, оставил ее одну.
   На следующий день она была уже в норме, хоть и не  разговаривала.  Скажет
слово и опять молчит. А про побег, который чуть не устроила, вообще  никогда
больше не упоминала. Но  я  заметил  у  нее  на  руке,  на  кисти,  глубокую
царапину, и она морщилась от боли, когда пыталась  рисовать,  даже  карандаш
держать не могла.
 
 
   Письмо я не отправил. Там, в полиции, они ужасно хитрые,  здорово  всякие
вещи узнавать могут. Еще в Ратуше со мной вместе работал один парень, у него
брат в Скотленд-Ярде служил. Так им там довольно было  щепотки  обыкновенной
пыли, и уже они знали, кто ты, откуда и всякое такое.
   Конечно, когда  она  спросила  про  письмо,  я  покраснел:  ну,  пришлось
сказать, мол, потому что она мне все равно не верит и  всякое  такое.  Вроде
она поверила. Может, с моей  стороны  и  не  очень-то  хорошо  это  было  по
отношению к ее родителям, но, судя по ее же словам, не  такие  уж  они  были
хорошие. Да и нельзя же обо всех подряд заботиться. Что важно, то  важно,  а
что не важно, то нет, как говорится.
   Так же я поступил и с деньгами - она хотела ведь, чтоб  я  деньги  послал
тем людям из Движения против ядерной бомбы. Я выписал чек и показал  ей,  но
не отправил. Ей нужны были доказательства (квитанция),  но  я  сказал,  мол,
послал деньги анонимно. Я это сделал, чтоб у нее настроение  улучшилось  (то
есть чек выписал), только какой смысл тратить деньги, если не веришь  в  это
дело. Я знаю, богатые люди часто выделяют на всякое такое разные суммы,  но,
мне кажется, они это делают, чтоб их в газетах пропечатали или  чтоб  лишние
налоги не платить.
   Каждый раз, когда она принимала ванну, я снова забирал досками окно.  Мне
не хотелось оставлять окно постоянно  забранным.  Все  проходило  нормально.
Как-то, было уже очень поздно (одиннадцать), я отклеил пластырь  сразу,  как
она вошла. Было очень ветрено, прямо настоящая буря. Когда мы  спустились  в
гостиную (я перестал называть эту комнату залой, уж очень она меня  дразнила
за это), ей захотелось там побыть немного, руки у нее были связаны, так  что
ничего такого не могло случиться; я включил электрокамин (она мне  говорила,
что искусственный огонь в камине - верх  безвкусицы,  надо,  чтоб  настоящие
поленья и настоящий огонь, как я потом и сделал). Мы посидели немного, она -
на ковре перед камином, сушила волосы, а я просто смотрел  на  нее.  На  ней
были свободные брюки - я их купил, и она выглядела очень привлекательно, вся
в черном, только маленький красный шарфик, и волосы распущены. Перед тем как
их вымыть, она целый день ходила с двумя косами; самое большое  удовольствие
для меня было каждый день смотреть, какую она прическу сделает.  И  вот  она
сидела у огня с распущенными волосами, а я это больше всего любил.
   Через некоторое время она поднялась и стала ходить по  комнате.  Движения
какие-то беспокойные. И только одно слово  произносит:  "Ску-ука".  Снова  и
снова повторяет. И так странно это слово звучит, и ветер  за  окном  воет  и
всякое такое.
   Вдруг остановилась передо мной:
   - Развеселите меня. Сделайте что-нибудь.
   Что сделать, - спрашиваю, - может, поснимать вас?
   Но она не хотела фотографироваться.
   - Не знаю. Ну, спойте, станцуйте что-нибудь.
   Что-нибудь придумайте.
   Я не умею петь. И танцевать не умею.
   - Ну, анекдот расскажите. Какой знаете.
   Не знаю никаких анекдотов, говорю.
   И правда, ни одного не мог вспомнить.
   - Ну, должны же вы знать какие-то анекдоты. Я думала, все  мужчины  вечно
рассказывают друг другу сальные анекдоты.
   Даже если бы знал, вам не стал бы рассказывать.
   - Почему же?
   Они только для мужчин.
   - АО чем, по-вашему, женщины меж собой разговаривают? Могу  поспорить,  я
знаю больше анекдотов, чем вы.
   Ничего удивительного, говорю.
   - О Господи, вы - как ртутный шарик. Никак не поймать.
   Отошла от меня и вдруг схватила с кресла подушку, повернулась, поддала ее
ногой и - в меня. Ну, я, конечно, удивился, встал с  дивана,  а  она  -  еще
одну, И еще, только промахнулась, сшибла с маленького столика медный чайник.
   Эй, полегче, говорю.
   - Двигайся, двигайся, о черепаха!  (Я  думаю,  это  она  из  какой-нибудь
книжки процитировала.) - Ну, потом стащила с каминной полки фаянсовый кувшин
и бросила мне. Мне кажется, она крикнула: "Лови!" - но  я  не  успел,  и  он
разбился о стену.
   Потише, говорю.
   Но она и второй швырнула. И смеется, смеется. В ней не было тогда никакой
злобы, казалось, она просто расшалилась, как ребенок. На  стене  около  окна
висела красивая тарелка, зеленая, и на ней - дом деревенский, рельефом.  Она
и ее стянула со стены и разбила на мелкие кусочки. Не  знаю  почему,  только
мне эта тарелка очень нравилась и неприятно было, что она ее разбила. Ну,  я
крикнул, очень резко, по-настоящему зло:
   - А ну прекратить!
   А она только руки к лицу подняла, нос  мне  состроила  и  язык  высунула,
грубо так. Прямо как уличный мальчишка.
   Я говорю, как вам не стыдно?
   А она передразнивает: "Как вам не стыдно?"
   Потом говорит:
   - Пожалуйста, отойдите на эту сторону комнаты, а то мне не  добраться  до
тех красивых тарелок, что за вами. - Рядом с дверью на стене висели еще две.
- Или, может, вы их сами разобьете?
   Я говорю, ну ладно, прекратите, хватит уже.
   А она вдруг бросилась между мной и диваном и прямо  к  этим  тарелкам.  Я
встал перед ней, спиной к двери, а она наклонилась и попробовала  проскочить
у меня под рукой, ну, мне удалось схватить ее за локоть.
   Тут у нее настроение вдруг резко изменилось.
   И она спокойно так говорит:
   - Уберите руки.
   Ну, я, конечно, не послушался, подумал, может, она все еще  балуется.  Но
тут она еще раз сказала: "Уберите руки", да злым таким голосом, что я  сразу
ее отпустил. Она отошла и снова села у камина.
   Немного погодя говорит:
   - Принесите щетку, я подмету.
   Я сделаю это сам, завтра.
   - Я хочу здесь прибрать. - Таким это барским тоном, прямо что  твоя  леди
высокородная.
   Я сам.
   - Это все из-за вас.
   Конечно.
   - Вы представляете собой  совершеннейший  пример  мещанской  глупости.  В
жизни ничего подобного не встречала.
   В самом деле?
   - Да, в самом деле. Вы презираете тех, кто принадлежит к  высшим  кругам,
за их снобизм, за высокомерный тон, за напыщенные манеры, верно ведь? А  что
вы им противопоставляете? Мелкое тщеславие, любование  собой,  тем,  что  не
позволяете себе  неприличных  мыслей,  неприличных  поступков,  неприличного
поведения. А вы знаете, что все великое в истории искусства, все  прекрасное
в жизни фактически либо оказывается тем, что вы считаете  неприличным,  либо
рождено чувствами, с вашей точки зрения совершенно  неприличными?  Страстью,
любовью, ненавистью, истиной. Вам это известно?
   Не понимаю, о чем вы тут толкуете.
   - Да все вы  прекрасно  понимаете!  Зачем  вы  постоянно  повторяете  эти
дурацкие слова: неприлично, прилично,  правильно,  неправильно,  должно,  не
должно? Почему вас все время тревожит, прилично это  или  неприлично?  Вы  -
словно несчастная старая дева,  которая  полагает,  что  супружество  -  это
непотребство и что все на свете - непотребство, кроме чашки  слабого  чая  в
душной комнате, забитой старой, пыльной мебелью.  Отчего  вы  лишаете  жизни
саму жизнь? Губите все прекрасное?
   У меня никогда не было ваших возможностей. Вот отчего.
   - Вы же можете измениться, вы молоды, у вас теперь есть деньги. Вы можете
учиться. А вы что сделали? У вас была мечта, мелкая, маленькая, такие мечты,
наверное, бывают у мальчишек, которые занимаются мелким  детским  грехом  по
ночам, а теперь вы из кожи вон лезете, стараясь вести себя со мной прилично,
только чтобы скрыть от самого себя, что мое пребывание здесь  отвратительно,
отвратительно, отвратительно...
   Вдруг она замолчала. Потом говорит:
   - Бесполезно. Вам это все что китайская грамота.
   Я понял, говорю, мне не хватает образованности.
   Она - чуть не криком:
   - Что за тупость! Прямо извращенность какая-то. У вас же есть деньги,  я,
кстати говоря, вы вовсе не глупы, вы могли бы стать кем угодно.  Только  вам
надо стряхнуть с себя прошлое. Убить в себе воспоминания О тетушке, о  доме,
где раньше жили, о людях, вас окружающих. Уйти от их влияния.  Стать  другим
человеком.
   Лицо ко мне подняла и смотрит сердито, будто все это так просто  сделать,
да я не хочу.
   Ничего себе задачка, говорю.
   - Смотрите, вот что можно было  бы  сделать.  Вы  могли  бы...  Могли  бы
коллекционировать картины. Я бы вам помогла, говорила бы, что и где  искать,
познакомила бы с людьми, которые рассказали  бы  вам  о  том,  как  собирают
произведения искусства. Подумайте, сколько  бедных  художников  нуждаются  в
вашей помощи. Вы могли бы их спасать, а не  уничтожать  несчастных  бабочек,
как какой-нибудь глупый мальчишка. Бабочек  коллекционируют  и  очень  умные
люди.
   - Умные... Что в этом толку? А вот можно ли назвать их людьми?
   Что вы этим хотите сказать? - спрашиваю.
   - Если вы сами не понимаете, как я могу вам объяснить.
   Потом говорит:
   - Как-то так получается, что каждый наш разговор кончается поучениями;  я
начинаю  назидать,  говорить  свысока.  Вы  всегда  ухитряетесь  сползти  на
ступеньку ниже той, на которую шагнула я.
   Она иногда вот так меня отчитывала. Конечно, я  прощал  ей,  хотя  в  тот
момент было очень неприятно. Ей  нужно  было,  чтоб  я  стал  совсем  другим
человеком, я таким в жизни не смог бы стать. Ну вот, например,  после  того,
как она сказала, что я мог бы коллекционировать картины, я всю ночь об  этом
думал; представлял, как я. коллекционирую картины, и у меня огромный дом,  и
по стенам висят знаменитые картины, и люди приходят  на  них  посмотреть.  И
Миранда, конечно, тоже тут. Но все время, пока об этом думал, знал, что  это
пустые мечты,  что  никогда  я  не  стану  коллекционировать  ничего,  кроме
бабочек.  Картины,  они  ведь  для  меня  ничего  не   значат.   Я   бы   их
коллекционировал не потому, что мне этого хочется, так что и смысла не  было
бы этим заниматься. Вот этого ей было не понять.
   Она еще сделала несколько моих портретов, очень неплохих,  только  в  них
было что-то такое, что мне не нравилось; она уже теперь не старалась придать
рисункам внешнее  сходство,  передать  какие-то  приятные  черты,  а  больше
пыталась, как она говорила, передать характер,  так  что  иногда  изображала
меня с таким острым носом, что любого мог проткнуть, или рот делала узким  и
противным, я хочу сказать, хуже даже, чем на самом деле. Я-то знаю, что я не
красавчик. Я и думать боялся, что четыре недели подходят к концу,  не  знал,
что же  дальше,  что  может  случиться,  просто  думал,  ну,  поспорит  она,
позлится, но я заставлю ее  остаться  еще  на  четыре  недели;  ну,  я  хочу
сказать, я думал, все-таки она в моей власти, будет делать то, что  я  хочу.
Просто жил изо дня в день, не планировал. Просто ждал. Даже был вроде готов,
что вот-вот полицейские появятся. Как-то ночью мне  приснился  ужасный  сон,
вроде они пришли и я должен ее убить,  прежде  чем  они  в  комнату  войдут.
Казалось, это мой долг, я его должен  выполнить,  а  у  меня  вместо  оружия
только диванная подушка. Я ее бью, бью подушкой, а она все смеется. Тогда  я
прыгнул на нее и раздавил, а она затихла, а когда подушку поднял, она  опять
засмеялась, вроде только притворялась  мертвой.  Проснулся  весь  мокрый  от
пота, это в первый раз мне приснилось, что я кого-то убивай.
 
 
   Она заговорила об отъезде за несколько дней до конца срока. Все говорила,
что ни одной живой душе не скажет, и, конечно, пришлось сказать,  что  я  ей
верю, но я знал, что, даже если она и в  самом  деле  не  собирается  никому
говорить, полиция или родители вытянут из нее правду рано или поздно. А  она
все говорила, что мы будем друзьями и что она поможет мне покупать картины и
познакомит со всякими людьми и будет обо мне заботиться. Она была в  те  дни
очень со мной мила; ну, конечно, не без причины.
   Наконец роковой день (десятое ноября; одиннадцатое  ноября  был  день  ее
освобождения) наступил. Первое, что она сказала, когда  я  принес  ей  кофе,
может, мы устроим сегодня праздник, прощальный вечер?
   А как насчет гостей? - говорю. Шучу, конечно, хотя не так уж  легко  было
на душе, нечего и говорить.
   - Только вы и я. Потому что... Ну,  ведь  мы  благополучно  пережили  это
время, правда? - Потом говорит: - Только наверху, у вас в столовой, ладно?
   Пришлось согласиться, выбора-то не было.
   Она составила список, что купить в самом шикарном  магазине  в  Луисе,  и
спросила, не соглашусь ли  я  купить  херес  и  бутылку  шампанского,  и  я,
конечно, пообещал. Она была возбуждена и взволнована;  я  ее  такой  еще  не
видел. Думаю, я тоже был возбужден. Даже в тот день. Чувствовал себя так же,
как она.
   Чтоб ее  посмешить,  говорю,  в  вечерних  туалетах,  разумеется.  А  она
отвечает, ой, жалко, у меня нет  красивого  платья.  И  мне  нужно  побольше
горячей воды, вымыть голову. Я говорю, мол, куплю вам новое  платье,  только
скажите, какого цвета и всякое такое,  и  я  посмотрю,  что  в  Луисе  можно
достать.
   Странно, я так всегда был осторожен, и вот вам, теперь стою и краснею.  А
она улыбается мне и говорит:
   - Да я давно знаю, что это Луис. На диванной  подушке  ярлык  остался.  А
платье...  мне  хотелось  бы  черное,  или  нет,  светло-коричневое...  нет,
подождите, я сейчас. - И пошла к своим  краскам,  смешала  их,  как  раньше,
когда хотела, чтоб я ей шарфик в Лондоне купил какого-то особого цвета.
   - Вот такого цвета, простое, до колен, не длиннее,  и  рукава  вот  такие
(нарисовала), или совсем без рукавов, что-нибудь вроде этого, или вот такое.
   Мне всегда нравилось, когда она рисовала. Так быстро, легко, будто ей  не
терпится поскорее нарисовать то, что придумала.
   Ну, естественно, мысли у меня в тот день были совсем не радостные. Всякий
другой на моем месте составил бы план. Не понимаю, о чем я думал. Не  уверен
даже, что не думал о том, чтоб выполнить  наше  условие,  хоть  оно  и  было
вырвано силой, а вынужденное обещание вовсе и не обещание, как говорится.
   На самом деле я поехал в Брайтон и обошел там кучу магазинов; и  вдруг  в
одном маленьком магазинчике увидел как раз то, что ей хотелось;  сразу  было
видно, платье высший класс, и сначала они даже не хотели его  продавать  без
примерки, хоть оно было как раз нужного размера. Ну,  когда  я  шел  к  тому
месту, где припарковал свой  фургон,  я  прошел  мимо  другого  магазинчика,
ювелирного,  и  вдруг  мне  пришло  в  голову  ей  подарок  сделать,  может,
понравится; а еще подумал, может, легче будет говорить с ней,  когда  дойдет
до дела.  В  витрине,  на  черном  бархате,  лежало  ожерелье  -  сапфиры  с
бриллиантами, в форме сердца; то есть я  хочу  сказать,  ожерелье  было  так
уложено, в форме сердца.  Я  вошел,  оказалось  оно  очень  дорогое,  триста
фунтов, я чуть было не повернулся, чуть было не пошел прочь, но потом  более
щедрая часть моей натуры одержала верх. В конце  концов,  деньги-то  у  меня
есть. Продавщица его примерила  на  себя,  оно  и  в  самом  деле  выглядело
красиво, не дешевка какая-нибудь. А она говорит, правда,  камни  мелкие,  но
все чистой воды и стиль викторианский*. Я вспомнил, Миранда как-то говорила,
мол, очень любит вещи в викторианском стиле, это и решило дело. Ну, конечно,
начались неприятности из-за чека, продавщица не хотела его принимать, только
я заставил ее позвонить в мой банк, она сразу  запела  по-другому.  Конечно,
если б я с ней говорил, как какой-нибудь дерьмовый лорд Фу-ты  ну-ты,  ножки
гнуты, поспорить могу, она бы... Ну, у меня времени нет это здесь обсуждать.
   Странно, как одно тянет за собой другое. Когда покупал  ожерелье,  увидел
кольца, и это сразу навело меня  на  мысль,  какой  план  действий  принять.
Попрошу ее выйти за меня замуж, а если откажется, ну, тогда мне придется  ее
оставить у себя. Это будет хороший выход. Я же знал, она не  согласится,  не
скажет "да". Ну и купил кольцо. Приличное, но недорогое.  Просто  чтоб  было
что показать.
   Приехал домой и помыл ожерелье (ведь его надевала та женщина в  магазине,
продавщица, мне даже думать об этом было противно), убрал его  подальше,  но
---------------------------------------*  Викторианский  -  времен  королевы
Виктории (правила с 1837 по 1901 гг.), в стиле XIX в.  так,  чтоб  в  нужный
момент сразу достать. Потом все приготовил, как она хотела: цветы, и вино на
маленьком столике, и стол накрыл, ну прямо тебе Гранд-отель, ну, конечно,  и
всегдашние предосторожности не забыл. Мы договорились, что я в семь часов за
ней спущусь и приведу сюда. После того, как отдал ей свертки с покупками,  я
не должен был к ней входить. Ну прямо как перед свадьбой.
   Ну, я что решил, я решил, что разрешу ей подняться  наверх,  и  пусть  на
этот раз руки не будут связаны и рот не заклеен, только на  один  этот  раз.
Решил, пусть, пойду на риск, но уж следить за ней буду кинжально и хлороформ
с четыреххлористым углеродом приготовлю,  чтоб  был  под  рукой,  на  всякий
случай, если что случится. Скажем, кто-то в дверь постучит, так я ее сразу в
один момент в кухне усыплю, свяжу и рот заклею, а  потом  уж  и  дверь  могу
отворить.
   Ну, в семь часов я надел свой самый лучший костюм  и  рубашку  и  галстук
новый - я его специально купил - и пошел вниз, за ней. Шел дождь, это было к
лучшему, меньше риска. Она заставила меня ждать, минут десять, потом  вышла.
Ну, я чуть с катушек не слетел. Мне даже на мгновение показалось, это  и  не
она вовсе, все было другое. От  нее  пахло  французскими  духами,  я  ей  их
подарил, и она в первый раз за все время, что жила у меня,  подкрасилась.  И
платье это надела, оно ей очень было к  лицу,  цвет  такой  вроде  кремовый,
очень простое и элегантное, руки до плеч  и  шея  открыты.  Платье  было  не
девчачье, не молодежное, и она в нем казалась прямо  настоящей  женщиной.  И
волосы высоко заколола, тоже очень элегантно, не так, как раньше. Прическа в
стиле   ампир,   так   она   сказала.   Она,   была   точь-в-точь   как   те
девушки-манекенщицы в журналах; потрясающе, как она  могла  выглядеть,  если
хотела. Помню, даже глаза были другие,  она  их  обвела  черным  и  казалась
взрослой и опытной. Опытной, вот точное слово. Конечно, я сразу почувствовал
себя неловким и неуклюжим. У меня было такое чувство,  какое  бывает,  когда
следишь, как из кокона появляется имаго, расправляет крылышки, а ты  знаешь,
что придется его убить. Я хочу сказать, красота сбивает с толку,  забываешь,
что ты собирался сделать и как тебе следует поступить.
   Она говорит:
   - Ну как? - и поворачивается, показывает себя. Очень мило, говорю.
   - И это все? - и смотрит, приподняв брови.  Ну,  выглядела  она  -  лучше
некуда.
   Красиво, говорю.  Просто  не  знал,  что  сказать,  хотелось  смотреть  и
смотреть не отрываясь, но я не мог. И еще - мне было страшно.
   Я хочу сказать, мы вроде как стали еще дальше друг от друга, чем  раньше.
И я все больше и больше понимал, что не могу ее отпустить.
   Ну, говорю, поднимемся наверх?
   - Как, без связанных рук, без кляпа?
   Это время прошло, отвечаю. С этим покончено.
   - Я думаю, эти два дня -  сегодня  и  завтра  -  будут  одним  из  лучших
периодов в вашей жизни. Из-за того, как вы собираетесь поступить.
   Одним из самых печальных, не удержался я.
   - Нет, неправда. Это начало новой жизни. И  новой  личности.  -  Тут  она
взяла меня за руку и повела наверх по ступеням.
   Лил дождь, и она только раз глубоко вдохнула  сырой  воздух,  прежде  чем
войти в кухню; потом прошла через столовую в залу.
   - Очень мило, - говорит.
   Мне казалось, вы говорили, что