овал (обида),  потому  что  она
сказала: - Но вы же сами понимаете, что это все  не  то!  Эти  претенциозные
лампы на стенах ужасны и фарфоровые утки (вдруг она их заметила) - этого еще
не хватало! - Она по-настоящему рассердилась, сердито  посмотрела  на  меня,
потом снова на этих уток.  -  Очень  больно  руки.  Будьте  добры,  если  не
возражаете, свяжите мне их для разнообразия не за спиной, а впереди.
   Мне не хотелось, как говорится, портить настроение, и ничего плохого в ее
просьбе я не видел; как только я развязал шнур у нее на руках (и  уже  готов
был ко всяким неприятностям), она сразу повернулась  ко  мне  лицом  и  руки
сложенные протянула, чтобы я связал; ну, я так и сделал. Ну,  тут  она  меня
потрясла. Подошла к Камину, над которым эти дикие утки висели, их было  три,
по тридцать шиллингов штука, и  не  успел  я  и  слово  вымолвить,  как  она
сдернула их с крюков и -  хлоп,  трах  -  разбила  их  о  каминную  решетку.
Вдребезги.
   Огромное вам спасибо, говорю ей, таким саркастическим тоном.
   - Дом этот такой старый, он - как живой, в нем есть душа. И нельзя делать
с ним то, что вы сделали с  этой  замечательной  комнатой,  такой  красивой,
такой старой-престарой, в ней ведь жили  люди,  много  людей,  поколение  за
поколением. Разве вы сами этого не чувствуете?
   У меня нет опыта, я никогда еще дома не обставлял, говорю.
   Она странно так на меня взглянула и прошла мимо, в  комнату  напротив;  я
называл эту комнату столовой, хотя эти люди из фирмы, которые ее обставляли,
назвали ее "комнатой двойного  назначения".  Полкомнаты  было  отведено  для
работы. Там стояли мои три шкафа, и она их сразу заметила.
   - А вы не покажете мне товарок по несчастью? Ничего лучшего я и желать не
мог. Вытащил пару самых интересных ящиков, с представителями одного вида, на
самом деле ничего серьезного, так, просто для показа.
   - Вы их купили?
   Конечно, нет, говорю.  Всех  сам  поймал  или  вывел,  и  сам  накалывал,
аранжировка тоже моя. Все мое.
   - Очень красиво сделано.
   Показал ей ящики и с голубянками, и с перламутровками, и с меловками*.  У
меня есть и ночные var.**, и дневные, и я ей указал на разницу. У меня  ведь
есть очень красивые var., даже лучше, чем в  Музее  естественной  истории  в
Лондоне. Я был очень горд - ведь тут я мог ей что-то показать и объяснить. И
еще, она никогда не слыхала про аберрации***.
   - Они кажутся очень красивыми. И печальными.
   Это как посмотреть. Все от нас зависит.
   - От вас зависит! Это же вы все сами сделали! Сколько бабочек вы убили? -
Стоит напротив, с той стороны ящика, и смотрит на меня во все глаза.
   Ну, вы же видите.
   - Нет, не вижу. Я думаю обо всех тех бабочках, которые вывелись бы,  если
бы эти остались жить. Только представьте себе эту трепетную, живую  красоту,
погубленную вами!
   Ну,        кто        может         это         себе         представить.
---------------------------------------*  Клегг  смешивает   специальные   и
бытовые названия бабочек.
   ** Видимо, Клегг не подозревает, что "var.", списанное  им  с  ярлыков  в
музее, означает "вариант".
   *** Аберрация -  здесь:  изменение  внешнего  вида  бабочки,  в  основном
окраски, вызванное неправильным расположением чешуек на крыльях.
   - Вы даже этих никому не показываете, ни с кем не делитесь!  Ну  кто  это
видит? Вы, как скупец деньгами, набили свои  ящики  красотой  и  заперли  на
замок.
   Я ужасно расстроился, ужасно был разочарован. Все, что она говорила, было
так глупо. Какое значение может иметь несколько убитых  бабочек  для  целого
вида?
   А она говорит:
   -  Терпеть  не  могу   ученых.   Ненавижу   тех,   кто   коллекционирует,
классифицирует и дает названия, а потом напрочь забывает о том, что собрал и
чему дал имя. С искусством тоже так. Назовут художника  импрессионистом  или
кубистом или еще как-то, уберут подальше в ящик и перестают замечать  в  нем
живого человека, художника,  личность.  Но  я  вижу,  вы  их  очень  красиво
аранжировали.
   Это она опять попыталась быть со мной милой и любезной.
   Тут я сказал, я еще и фотографирую. У меня были фотографии,  сделанные  в
лесу за домом, и еще как море перехлестывает через парапет в Сифорде*, очень
неплохие. Я их сам увеличивал. Положил их на стол, так, чтоб ей было видно.
   Она посмотрела и молчит.
   Не очень получилось, говорю. Я недавно этим начал заниматься.
   - Они мертвые, - говорит. И странно так смотрит, сбоку. - Не только  эти.
Вообще  все  фотографии.  Когда  рисуешь  что-нибудь,  оно  живет.  А  когда
фотографируешь, умирает.
   Как музыка на пластинке, говорю. ---------------------------------------*
Сифорд - город и порт на юге Англии.
   - Да, засыхает и умирает.
   Я было собрался спорить, а она говорит:
   - Но эти снимки удачны. Насколько могут быть удачны снимки.
   Помолчали немного. Я сказал, мне хотелось бы вас сфотографировать.
   - Зачем?
   Ну, вы, как говорится, фотогеничны.
   Она глаза опустила. Потом говорит:
   - Хорошо. Если вам так хочется. Завтра.
   Это меня ужасно взволновало. Все изменилось.  Дела  шли  на  лад.  Тут  я
решил, что пора ей уже отправляться вниз. Она и не возразила ничего,  только
плечами пожала, дала мне заклеить ей рот, и все прошло хорошо, как и раньше.
   Ну, когда мы спустились, ей захотелось чаю (она меня упросила  купить  ей
особый, китайский). Я отклеил пластырь, и она вышла в  наружный  подвал  (со
связанными руками) и посмотрела, где я готовил ей еду и всякое такое. Мы  не
разговаривали. Было хорошо. Чайник, закипающий на плите, и она здесь, рядом.
Конечно, я не спускал с нее глаз. Когда чай был готов, я спросил, кто  будет
за матушку, я?
   - Ужасающее выражение!
   Чего в нем такого ужасного?
   - Оно - как те ваши дикие утки. Мещанское,  устаревшее,  мертвое,  оно...
Оно затхлое и тупое и ничего не выражает. Неужели  вы  сами  не  чувствуете?
Почему просто не спросить, кто будет разливать чай?
   Тогда лучше вы будьте за матушку.
   И так  странно,  она  улыбнулась,  вроде  вот-вот  рассмеется,  но  вдруг
отвернулась и ушла к себе в комнату, я за ней, с подносом. Она налила чай  в
чашки, но видно было, чем-то я ее рассердил. На меня и не глядит. Я не хотел
вас обидеть, говорю.
   - Я о своих подумала. Вряд  ли  они  сейчас  могут  пить  вкусный  чай  и
улыбаться друг другу.
   Всего четыре недели, говорю.
   - Не нужно напоминать мне об этом!
   Ну, типично по-женски. Непредсказуема. То улыбается, то злобится.
   Вдруг говорит:
   - Вы отвратительны. И я с вами становлюсь такой же отвратительной.
   Это ненадолго.
   Тут она такое сказала,  я  и  не  слышал  никогда,  чтобы  женщина  такое
сказала. Меня прямо передернуло.
   Я ей говорю, мол, не люблю таких выражений. Это отвратительно.
   Тогда она повторила еще раз, да криком.  Иногда  просто  невозможно  было
уследить за сменой ее настроений.
   На следующее утро она была в норме, хоть и не подумала извиниться. Ну,  и
две вазы, которые у нее в комнате стояли, валялись разбитые  на  ступеньках,
когда я открыл дверь. Как всегда, когда я вошел с завтраком, она уже  встала
и ждала меня.
   Ну, перво-наперво ей потребовалось узнать, разрешу я ей  увидеть  дневной
свет или нет. Я сказал, мол, на улице все равно дождь.
   - Почему бы мне не выйти в тот, другой подвал  и  не  походить  там.  Мне
нужно хоть немного двигаться.
   Мы здорово поспорили. Ну, в конце концов договорились, что, если  ей  так
надо там ходить именно днем, придется рот ей заклеивать. Я не мог рисковать,
вдруг кто-нибудь окажется позади дома... Вряд ли такое  могло  случиться,  и
ворота в сад, и ворота к гаражу всегда были на запоре. Но  ночью  достаточно
было бы связанных рук. Сказал ей, не могу  обещать,  что  разрешу  принимать
ванну чаще чем раз в неделю. И никакого дневного  света.  Думал,  она  снова
надуется, но она, видно, поняла, что дуйся не дуйся,  ничего  не  получится;
так что пришлось ей принять мои условия.
   Может быть, я был  с  ней  слишком  строг.  Погрешность  была  в  сторону
строгости. Но приходилось соблюдать осторожность. Например, к концу  недели,
в выходные, движение по дороге усиливалось. Было больше  машин,  особенно  в
хорошую погоду, каждые шесть минут проезжала машина.  Часто,  проезжая  мимо
дома, замедляли ход, возвращались, чтоб  рассмотреть  получше,  у  некоторых
даже  хватало  нахальства  просунуть  фотоаппарат  сквозь  решетку  ворот  и
фотографировать. Так что в выходные я вообще ее из комнаты не выпускал.
   Как-то раз я только-только выехал из ворот, собирался  в  Луис,  какой-то
человек - тоже в машине - меня остановил. Не я ли - хозяин этого дома? Такой
ужасно культурный, ни слова не  разберешь,  будто  у  него  слива  в  глотке
застряла, из тех, у  кого  мохнатая  лапа  имеется  там,  наверху.  И  пошел
распространяться про этот дом и что он пишет  статью  в  журнал,  и  чтоб  я
разрешил ему тут пофотографировать, и особенно снять тайную молельню.
   Нет тут никакой молельни, говорю.
   - Но, мой милый,  это  же  фантастика!  Молельня  упоминается  в  истории
графства! В десятках книг!
   А, вы имеете в виду тот старый  подвал,  говорю,  вроде  до  меня  только
дошло. Он завален. Замурован.
   - Но это же исторический памятник, охраняемый государством. Вы не  имеете
права.
   Я говорю, ну она же никуда не делась, просто  ее  теперь  не  видно.  Это
сделали еще до меня.
   Тогда ему понадобилось осмотреть дом внутри. Я сказал, что  очень  спешу.
Он еще раз приедет, пусть я назначу день. Ну, я не  согласился.  Сказал,  не
могу, очень много просьб поступает. А он все пристает, все вынюхивает,  даже
пригрозил, что получит от Общества охраны исторических  памятников  (есть  и
такое  общество?)  ордер  на  осмотр,  они,  мол,  его  поддержат,  да   так
распалился, грозный такой и в то же время хитрый, скользкий какой-то. Ну,  в
конце концов он уехал. Это все, конечно, был чистый блеф,  но  приходится  и
такое принимать в расчет.
   В тот вечер я сделал несколько снимков. Совсем обычных, как она  сидит  и
читает. Очень хорошо получилось.
   Примерно  тогда  же  она  нарисовала  мой  портрет,  в   порядке   обмена
любезностями. Пришлось сидеть в кресле и смотреть в угол. Полчаса  просидел,
а она рисунок порвала, я и остановить ее не успел. (Она часто рисунки рвала,
думаю, сказывалась ее художественная натура.)
   А мне бы понравилось, говорю. Ну, она даже не ответила, только сказала:
   - Не двигайтесь.
   Время от времени говорила что-нибудь. Большей  частью  замечания  личного
характера.
   - Вас очень трудно передать. Вы безлики. Все черты неопределенные.  Я  не
имею в виду вас лично, я говорю о вас лишь как об изображаемом предмете.
   Потом говорит:
   - Вы не некрасивы, но у вас мимика неприятная и некоторые  черты...  Хуже
всего нижняя губа. Она вас выдает.
   Я потом наверху долго на себя в зеркало смотрел, но так и не  понял,  что
она хотела сказать.
   Иногда вдруг задаст вопрос - как гром с ясного неба:
   - А вы верите в Бога?
   Не очень.
   - Да или нет?
   Не думаю об этом. Не вижу, какое это может иметь значение.
   - Это вы заперты в подвале, - говорит. А вы верите? - спрашиваю.
   - Конечно. Я же - существо одушевленное.  Я  хотел  продолжить  разговор,
только она сказала, хватит болтать.
   Жаловалась на свет:
   - Все из-за искусственного освещения. Не могу рисовать при нем. Оно лжет.
   Я знал, к чему она подбирается, и рта не раскрыл. Потом опять,  может,  и
не в тот раз, когда она меня в первый раз рисовала, не помню точно, в  какой
день, вдруг заявляет:
   - Повезло вам, что вы своих родителей не знали. Мои не  разошлись  только
из-за сестры и меня.
   Откуда вы знаете?
   - Мама мне говорила. И отец тоже. Мать  ведь  у  меня  дрянь.  Сварливая,
претенциозная мещанка. И пьет к тому же.
   Слышал, говорю.
   - Никого нельзя было в дом пригласить.
   Мало приятного, говорю.
   Она быстро на меня взглянула, но я сказал  это  вовсе  не  саркастически.
Рассказал ей, что мой отец пил, и про мать тоже.
   - Мой отец - человек слабый, безвольный, хоть я его очень люблю.  Знаете,
что он мне как-то сказал?  Сказал,  не  могу  понять,  как  у  таких  плохих
родителей могли вырасти такие чудесные дочки. На  самом  деле  он,  конечно,
имел в виду сестру, а не меня. Она по-настоящему умная и способная.
   Это вы по-настоящему умная и способная. Ведь это вы  получили  повышенную
стипендию.
   - Я - просто хороший рисовальщик, - говорит. - Я могла бы стать способным
художником, но великий художник из меня никогда не выйдет. Во всяком случае,
я так считаю.
   Кто может сказать наверняка?
   - Я недостаточно эгоцентрична. Я - женщина, мне нужна опора.
   Не знаю, с чего вдруг, резко изменила тему разговора. Спрашивает:
   - Может, вы - гомик?
   Конечно, нет, говорю и, конечно, краснею.
   - Ничего позорного в этом  нет.  Даже  среди  очень  хороших  людей  есть
гомосексуалисты. - Потом говорит: - Вы хотите, чтобы я была  вам  опорой.  Я
чувствую. Думаю, это связано с вашей матерью. Наверное, во мне вы ищете свою
мать.
   Не верю в эту чепуху, отвечаю.
   - Мы не сможем быть вместе. Ничего не получится. Нам обоим нужна опора.
   Вы могли бы опереться на меня... В смысле финансов.
   - А вы на меня - во всем остальном? Не дай Бог! -  Потом:  -  Ну  вот,  -
говорит и протягивает рисунок. Здорово получилось, я  здорово  удивился,  до
того похоже. На портрете я выглядел вроде как-то достойнее, красивее, чем  в
жизни.
   Не сочли бы вы возможным продать это? - спрашиваю.
   - Не думала, но, пожалуй, соглашусь. Двести гиней*
   Хорошо.
   Опять быстро на меня взглянула.
   - И вы бы заплатили за это двести гиней?
   Да. Ведь это вы нарисовали.
   - Отдайте.
   Я отдал ей портрет и  опомниться  не  успел,  смотрю,  она  пытается  его
разорвать.
   Пожалуйста, не надо, говорю.
   Она остановилась, но портрет уже был надорван.
   - Это же плохо, очень плохо, ужасно! - И вдруг  бросила  рисунок  мне:  -
Держите! Положите в ящик, вместе с бабочками!
   Когда я в следующий раз поехал в Луис, купил ей еще пластинок,  все,  что
мог найти с музыкой Моцарта, вроде он ей очень нравился.
 
 
   В другой раз она нарисовала вазу с фруктами. Раз десять нарисовала. Потом
все это  развесила  на  ширме  ---------------------------------------*  200
гиней в старой системе английского денежного  исчисления  -  210  фунтов.  и
попросила, чтоб я выбрал самый  лучший  рисунок.  Я  сказал,  мол,  все  они
красивые, но она настаивала, и я выбрал один, наудачу.
   - Этот самый плохой, -  говорит.  -  Это  ученическая  работа,  и  ученик
начинающий, хотя и не без способностей. Но один из этюдов получился. Я знаю,
хорошо получился. В тыщу раз лучше, чем все остальные. Если с  трех  попыток
угадаете, получите его в подарок, когда я отсюда выйду. Если выйду. Если  не
угадаете, придется вам заплатить десять гиней.
   Ну, я вроде не заметил издевки и сделал три попытки,  но  все  три  мимо.
Тот,  который  она  сочла  таким  хорошим,  мне   показался   и   наполовину
незаконченным, нельзя было разобрать, что там за фрукты, и ваза кривая.
   - Здесь я только пыталась сказать что-то об этих фруктах. Еще не  говорю,
но будто уже подошла к сути, остановилась на самом  пороге.  Еще  ничего  не
сказано, но ощущение такое, что вот-вот скажется, правда? Вы видите?
   Пожалуй, нет, говорю.
   Она подошла к полке, сняла альбом Сезанна.
   - Вот, - говорит и показывает на одну картинку, цветную, на ней - блюдо с
яблоками. - Вот, смотрите, он здесь не только говорит все, что можно сказать
об этих яблоках, но обо всех яблоках вообще, и о форме вообще, и о цвете.
   Поверю вам на слово, говорю. А ваши картины все хорошие.
   Она только молча взглянула на меня. Потом говорит:
   - Фердинанд... Вас надо было назвать Калибаном*.
 
 
   Дня через три после того, как она в первый раз принимала  у  меня  ванну,
она стала вдруг очень  неспокойной.  То  ходит  взад  и  вперед  в  наружном
подвале, то сядет на кровать, то  опять  встанет.  Я  рассматривал  картины,
которые она в тот день нарисовала. Все копии  с  картинок  в  художественных
альбомах, которые я ей купил, очень здорово и очень похоже.
   Вдруг она мне говорит:
   - А можно, мы пойдем погуляем? Под честное слово?
   Ведь сыро, говорю, и холодно.
   Шла вторая неделя октября.
   - Я схожу с ума здесь взаперти. Нельзя нам просто походить по саду?
   Подошла ко мне, близко-близко,  а  ведь  всегда  старалась  держаться  на
расстоянии, и руки сложенные протянула, чтобы связал. Волосы она  теперь  не
закалывала, не заплетала, только перетягивала темно-синей  ленточкой;  когда
она список составила, что ей купить, эта ленточка в том списке была.  Волосы
у нее были замечательно красивые. Ни у кого больше таких не видал. Мне часто
хотелось их потрогать. Просто погладить.  Пощупать.  Ну,  такая  возможность
была, когда рот ей пластырем заклеивал.
   Ну,    мы    вышли    в     сад.     Странная     ночь     была,     луна
---------------------------------------* Калибан - персонаж  пьесы  Шекспира
"Буря", уродливый злой дикарь. Доброе, светлое начало в  пьесе  воплощено  в
волшебнике Просперо, его прекрасной  дочери  Миранде  и  благородном  принце
Фердинанде. пряталась за тучей, тучу несло ветром, а внизу было совсем тихо,
никакого ветра. Когда мы вышли, она остановилась и  несколько  минут  просто
дышала, глубоко так  вдыхала  воздух.  Потом  я  взял  ее  под  руку,  очень
почтительно, и повел ее по дорожке, между забором  и  газоном.  Прошли  мимо
зеленой изгороди, вышли к огороду и  вверх,  к  фруктовым  деревьям.  Я  уже
говорил, что никогда не чувствовал отвратительного  желания  воспользоваться
ситуацией, всегда относился к ней с должным уважением (пока она  не  сделала
того, что сделала), но, может быть, темнота и то,  что  мы  шли  рядом,  так
близко, и я чувствовал ее руку сквозь рукав, мне правда захотелось ее обнять
и поцеловать, кстати сказать, я весь дрожал. Надо было что-то сказать,  пока
я совсем не потерял голову.
   Вы бы, конечно, не поверили, если бы я сказал вам, что счастлив, верно? -
говорю.
   Ну, она, конечно, не могла мне ответить.
   Потому что вы думаете, я не умею по-настоящему чувствовать.  Вы  ведь  не
знаете, как я чувствую глубоко. Я только выразить не умею  так  хорошо,  как
вы... Когда не можешь выразить свои чувства, это еще не значит, что  они  не
глубокие.
   И все это время мы шли по саду между темными деревьями.
   Все, о чем я прошу, говорю, это чтоб вы поняли, как я вас люблю,  как  вы
мне нужны, как это глубоко. Даже приходится делать над собой усилие. Иногда.
   Я не  хотел  хвалить  себя.  Просто  хотел,  чтобы  она  хоть  на  минуту
задумалась о том, что с ней сделал бы любой другой на моем месте, если б она
оказалась в, его власти.
   Снова вышли к газону, с другой стороны, подошли к дому. Слышно было,  как
по дороге идет автомобиль, ближе, ближе,  вот  проехал  мимо,  удаляется.  Я
крепко держал ее под руку. Подошли к двери в подвал. Говорю,  может,  хотите
еще раз пройтись по саду.
   К моему удивлению, она помотала головой.
   Ну, естественно, отвел ее вниз. Когда снял пластырь и развязал руки,  она
сказала:
   - Мне хотелось бы выпить  чаю.  Пожалуйста,  пойдите  приготовьте.  Дверь
заприте. Я побуду здесь.
   Я приготовил чай. Как только принес и разлил по чашкам, она говорит:
   - Хочу вам что-то сказать. Все равно, когда-то нужно это сказать.
   Я сижу и слушаю.
   - Вы хотели меня поцеловать, там, в саду, правда? Прошу прощения, говорю.
Чувствую, что краснею, как всегда.
   - Прежде всего хочу сказать вам спасибо за то, что вы этого  не  сделали,
потому что я не хочу, чтобы вы меня целовали. Я прекрасно понимаю, что  я  в
вашей власти. Я понимаю, что мне очень повезло, потому что в этом  отношении
вы ведете себя как порядочный человек.
   Это больше не повторится, говорю.
   - Вот об  этом  я  и  хочу  сказать.  Ес