один триместр, но мне
и без того хватает забот с подготовкой к Оксфорду, так что это серьезно.
(Насчет поступления чуть ниже.) Как бы там ни было, когда  доживаешь  до
моих   лет,   власть   над   другими   людьми   утрачивает   всю    свою
привлекательность.  И  оборачивается  тяжким  трудом  плюс   бесконечные
совещания с директором школы и классными "мониторами" - староста  класса
называется у нас "монитором", только не спрашивай меня почему.
   Номер  два:  в  августе  парусный  клуб  устраивает  вояж  к  берегам
Шотландии. Учитель, который его возглавляет, пригласил и  меня.  На  две
недели - те самые, на которые ты с родителями уедешь в Италию,  то  есть
те самые, когда мы все равно будем далеко друг от друга.  Все  остальное
лето я просижу в квартире отца  на  Виктории,  и  ты,  надеюсь,  станешь
проводить со мной столько времени, сколько сможешь! Или  ты  собираешься
снова устроиться на работу в "Хард-рок"?
   Так вот. Оксфорд. Мне тоже несносна  мысль,  что  придется  вернуться
туда в  сентябре,  когда  ты  еще  будешь  свободна  как  птица.  Я  без
разговоров бросил бы все и поступил с тобой в Бристоль. Дело не  в  том,
что меня так уж заклинило на Оксфорде, просто я знаю, что, если не  буду
учиться  там,  это  разобьет  сердце  отца.  Его  прапрадед   учился   в
Сент-Марке, а после него и каждый  из  Маддстоунов.  Тут  даже  один  из
двориков назван нашим именем. Ты можешь подумать, что  из-за  этого  мне
легче поступить, но на деле все наоборот. На деле я должен показать себя
на вступительном экзамене лучше, чем практически кто бы то  ни  было,  -
доказать, что меня принимают в университет за собственные мои заслуги, а
не за фамилию и семейные связи. Для отца это значит так много.  Надеюсь,
написанное мной не выглядит хронически патетичным. Я - единственный  его
сын и просто-напросто знаю, как он будет счастлив навещать  меня  здесь,
обходить со мной колледжи, показывать места, в которых он любил  бывать,
и так далее.
   Хорошо бы и ты ко мне приехала. Может,  протащить  тебя  в  следующем
триместре в школу, выдав за новичка? Все, что от тебя потребуется, - это
говорить пописклявее да иметь смазливый вид, а у  тебя  и  то  и  другое
получается так мило. Хотя нет, не  мило,  -  разумеется,  ты  прекрасна.
Самое прекрасное существо, какое я когда-либо видел и когда-либо  увижу.
(И пищишь ты тоже замечательно.)
   Я люблю твои письма. И до сих пор  не  могу  поверить,  что  все  это
правда. Что же с нами происходит, на самом-то деле? У многих наших ребят
тоже есть подружки, но я уверен - они к ним относятся совсем по-другому.
Показывают направо-налево их письма,  треплются,  доказывая,  какие  они
молодцы. Должно быть, отсюда следует, что для них все это не  более  чем
шутка. А у нас с тобой дело нешуточное, верно?
   Ты писала о странной причуде Судьбы, отправившей компанию  школьников
в Королевскую академию, о том, что, если в не это, мы, скорее всего,  не
попали бы в "Хард-рок кафе".
   Мысль более чем жуткая. А с другой стороны, когда ты подошла к столу,
за которым нас сидело, по-моему, семеро, почему  ты  взглянула  на  меня
дважды? Не считая того обстоятельства, что я вскочил, будто  слабоумный,
на ноги. Очень неприятно тебя разочаровывать, но вскочил я вовсе  не  из
вежливости. А потому, что увидел тебя.  Своего  рода  инстинкт.  Я  могу
показаться тебе сумасшедшим, но я словно бы знал тебя всю жизнь.  Больше
того, когда я думаю об этом, я готов поклясться, что знал  -  сейчас  ты
выйдешь из той вращающейся двери. Весь день  я  чувствовал  себя  как-то
странно. Чувствовал себя другим - ты понимаешь, о чем я? - а ко времени,
когда мы добрались до ресторана, пропотев два часа в галерее  и  отшагав
полмили  по  Пиккадилли,  я  просто  знал  -  со  мной  вот-вот   что-то
произойдет. И когда ты пошла в нашу сторону (ты очень  смешно  похлопала
себя по переднику и проверила, торчит ли за ухом  карандаш,  -  я  помню
каждую  подробность),  меня  просто  подбросило  на  ноги.  Я  почти  уж
воскликнул: "Наконец-то!" -  но  тут  ты  посмотрела  мне  в  глаза,  мы
улыбнулись друг другу - и все. Но ведь ты, наверное, заметила  и  других
наших ребят? Большинство из них, уж точно, выше меня и красивее. Тот  же
Эшли Барсон-Гарленд - он в двадцать раз интереснее меня и в двадцать раз
умнее.
   Это  напомнило  мне...  Я  сделал  сегодня  утром,  в   биологическом
кабинете, кое-что более чем ужасное.  Это  довольно  трудно  описать,  и
чувствую я себя из-за этого кошмарно. Тебе тут тревожиться не о чем,  но
получилось все странно.  Я  прочитал  дневник  Барсон-Гарленда.  Вернее,
часть дневника. Никогда ничего такого не делал, просто не  понимаю,  что
на меня нашло. Я тебе все расскажу при встрече.
 
   При встрече. При встрече. При встрече.
 
   Просто НЕ МОГУ перестать думать о тебе. И от этого со мной  случаются
всякие неприличные вещи.
   Еще до моего рождения отец служил в Судане комиссаром округа.  Помню,
он как-то рассказывал мне, что приезжавшие из Англии молодые люди ходили
обычно в отглаженных шортах, а когда навстречу  им  попадались  красивые
нубийки, разгуливавшие обнаженными по пояс, а то  и  вовсе  голышом,  им
приходилось поворачиваться лицом к стене или  даже  садиться  на  землю,
чтобы скрыть, что они, как выразился отец, "несколько  перевозбуждены  в
нижнем этаже". Так  вот,  мне  достаточно  просто  представить  тебя  за
чтением моего письма, достаточно просто подумать, что ты  скоро  увидишь
эти слова, и я несколько перевозбуждаюсь в нижнем этаже.  Да  какое  там
"несколько".
   Так что теперь, когда я скажу, что думаю о тебе, и думаю  напряженно,
ты поймешь, о чем речь. Ну вот, даже сам покраснел.  Я  обожаю  тебя  до
того, что мне остается только смеяться над самим собой.
   С любовью, возведенной  в  степень,  равную  бесконечности  плюс  еще
единица.
   Целую, Нед.
 
   Нед так никогда и не понял, что толкнуло  его  на  этот  безобразный,
ужасный поступок. Возможно, злой рок, возможно, дьявол, в  существование
которого он искренне верил.
   Он вытянул книжицу из сумки Эшли Барсон-Гарленда, положил ее себе  на
колени и открыл на первой странице, не успев даже осознать, что  делает.
Правая его рука лежала на столе и все еще  притворялась  перелистывающей
учебник по биологии.
   Нед опустил глаза и приступил к чтению.
   Это был дневник. Да и чем еще мог он  быть?  На  вид  ему  было  года
четыре, по меньшей мере. Нед думал потом, что именно возраст  книжицы  и
привлек его внимание, когда он увидел, как  та  торчит  из  сумки.  Эшли
таскал ее с собою повсюду, и это заинтриговало Неда.
   И все-таки очень странно, что  он  так  поступил.  Нед  вообще-то  не
считал себя человеком, сующим нос в чужие дневники.
   Читать  было  трудно.  Не  из-за  почерка  -  мелкого,  но  ясного  и
энергичного; просто слог Барсон-Гарленда был - как  бы  это  сказать?  -
темноватым. Да, вот правильное, умное слово. Слог был темноватым.
   С каждой прочитанной Недом строкой дремотный  шумок  класса  отступал
все дальше и дальше, пока Нед  не  остался  один  на  один  со  словами,
чувствуя лишь, как на шее быстро и виновато пульсирует вена.
 
   3 мая 1918, Дидзбури
   Первым делом - выговор. Если им с толком распорядиться, он  приблизит
тебя к ним. Тут ты уже прошел половину пути. Но помни, не только выговор
- вся манера речи. Следи за тем, как голос исходит изо рта,  помни,  что
апертура рта ограничена, помни о расположении губ, об угле, под  которым
необходимо держать голову, о том, как ты киваешь, как склоняешь  голову,
как двигаешь ладонями (ладонями, а не руками, они все же не  итальянцы),
о направлении взгляда.
   Вспомни: всякий раз, когда ты слышал в автобусе, как  они  произносят
твое имя, у тебя кровь приливала к щекам.  На  один  мгновенный  подпрыг
сердца ты уверялся в  том,  что  они,  повторяя  и  повторяя  твое  имя,
разговаривают о тебе. Искренне верил, что  они  непонятно  откуда  знают
тебя.  Считают  своим,  но   только   попавшим,   вследствие   какого-то
трагического вывиха судьбы,  не  туда,  куда  следует.  В  самую  первую
поездку в автобусе, помнишь, они раз за разом повторяли твое имя?  Может
быть, ты с ними еще подружишься? Как ты тогда разволновался! Они увидели
это в тебе. Это твое свойство.  Они  узнали  его.  Неуловимое  качество,
отличающее тебя от других.
   Но потом до тебя дошло. Они разговаривали вовсе  не  о  тебе.  Они  и
понятия не имели,  что  ты  существуешь.  Их  Эшли  был  совсем  другим.
Занятным Эшли...
   "А что, Эшли, смешно". "Эшли, ну просто умора".
   Несмотря на первый укол разочарования, тряхнувший тебя,  словно  удар
тока, когда ты понял, что говорят они не  о  тебе,  ты  был  -  хотя  бы
отчасти - согрет гордостью, чувством причастности. День-другой  ты  даже
ходил этак вразвалочку, верно? Может быть, твое имя, имя, которое ты так
ненавидел,  имя,  которое  тебя  позорило,  которое  ты   считал   столь
мелкобуржуазным, может быть, если один из  них  тоже  носит  его,  может
быть, оно, в конце концов, вполне нормально. А вдруг "Эшли", на самом-то
деле, имя крупнобуржуазное, а то и - как знать? - аристократическое.
   Но кто же из них Эшли? Нелепо, но один или два  светозарных  дня  имя
это звучало так часто, что ты начал подумывать: может быть,  все  они  -
Эшли? Потом тебе пришло в голову, что "Эшли", возможно, используется ими
вместо слова "друг", что это  их  аналог  уродливого  "кореша",  который
каждый день режет  тебе  ухо  на  твоей  бетонной  спортивной  площадке,
лежащей всего-то за несколько улиц от их каменного квадратного двора.  А
потом до тебя дошло еще раз.
   Не было никакого Эшли. Эшли не существовало. Было лишь "actually" .
   А что, действительно смешно. Действительно, ну просто умора.
   И ты действительно мог, Эшли,  действительно  мог  всерьез  поверить,
будто они говорят о тебе! Ты  вправду  думал,  что  их  ленивые  взгляды
действительно могут, Эшли, хотя бы скользнуть по тебе? Порой на пути  их
взглядов могло оказаться твое лицо, но неужели ты на самом деле поверил,
будто отличительные черты твоего  лица,  да  и  само  лицо,  могли  быть
действительно замечены ими, Эшли?
   И все же они замечали тебя. Еще как замечали. Ты смотрел на их кожу и
волосы и дивился, как это возможно, чтобы они  настолько  отличались  от
нашей кожи и наших волос? От кожи и  волос  обычных  людей.  Что  это  -
генетический дар? Ты  отмечал  ключевой  значок  румянца  на  их  щеках,
жарко-алого,   куда   более    яркого,    чем    грязновато-кармазиновые
кровоподтеки, пятнавшие щеки мальчишек твоей школы. Ты отмечал также - у
некоторых - такую бледность и прозрачность  кожи,  что  тебе  оставалось
только гадать: быть может, дело тут в их диете? Или диете их  матерей  в
ту пору, когда они еще болтались у тех в животах.
   Но,  конечно,  глубже  всего  въелся  тебе   в   мозги   Флаг.   Флаг
Благословенных. Их Флаг. Его веяние. Веющая  бахрома.  Бахрома,  которая
веяла. Флаг Веющей Бахромы. И то, как  он  тебя  мучил.  Какая  огромная
пустота разливалась в тебе, когда ты смотрел на Флаг. Как  во  французе,
далеко-далеко от дома учуявшем запашок "Голуаз". Как  в  затерявшемся  в
Азии англичанине, в чьи уши внезапно вплывает музыкальное  вступление  к
"Арчерам"  .  Потому  что  ты  всегда,  в  сокровенной   твоей   глубине
чувствовал, что их флаг был на самом-то деле - твоим. Был бы, если бы не
ужасная ошибка. И пустота, что разливалась  в  тебе,  боль,  которую  ты
ощущал, порождались вовсе не завистью или алчностью. В действительности,
Эшли, они порождались утратой, порождались изгнанием. Ты был отлучен  от
своих - и все из-за Ужасной Ошибки.
   Сколько времени проводил ты с ними в автобусе  -  минут  пять?  Самое
большее - шесть. Ты смотрел, как они в него забираются, как бросаются на
задние сиденья, иногда чья-то рука опускалась  на  твой  подголовник,  и
близость этой руки к твоей голове заставляла ее кружиться, ты готов  был
съесть воздух вокруг тебя, столь силен был твой голод по всему, чем  они
были. По  всему,  что  было  у  них.  Наверное,  они  нарушали  правила.
Ускользали в Лондон, не надев школьной формы. Прекрасной, нелепой  формы
-  фраки  и  полосатые  брюки,  которым  они  предпочитали   свитера   и
вельветовые штаны. А  Флаг  веял,  привольно  плескался  над  канотье  и
цилиндрами.
   В последний день, день  перед  Броском  На  Север,  ты  подобрал  под
сиденьем канотье, так? Он поначалу не  сообразил,  что  сел  в  автобус,
оставив канотье на голове. Они принялись дразнить его, и он,  хохоча,  в
шутливом отвращении к себе самому, метнул канотье в сторону водителя. Ты
почти открыл рот, собираясь сказать ему, когда  он  проходил  мимо,  что
шляпа закатилась под сиденье прямо перед тобой, но промолчал.  Устыдился
твоих северно-лондонских гласных. Ты подобрал канотье  и  сохранил  его.
Неглубокую соломенную шляпу с синей лентой. А потом надевал ее,  не  так
ли? У себя в спальне. И сейчас надеваешь. Ты  надеваешь  ее,  ведь  так,
жалкий, отвратный, никчемный... И все равно не помогает,  верно?  Волосы
твои слишком жестки, чтобы взлетать в воздух, будто тейский  лосось  или
полы костюма с Савил-роу  ,  не  волосы,  а  щетина,  болотная  поросль,
мещанский коврик для ног. На самом-то деле ты не надеваешь  канотье  Дж.
X. Г. Этериджа (отметь эти четыре буквы... класс),  канотье  Дж.  X.  Г.
Этериджа просто иногда оказывается на твоей головке. Точно так  же,  как
этот дневник - на столе, а этот стол - на полу. Пол не несет стол,  стол
не несет  дневник.  Тут  присутствует  пропасть,  колоссальная  пропасть
различия. И именно эта пропасть, именно она составляет  причину  того...
того, что ты так часто сдергиваешь эту соломенную шляпу с головки,  ведь
так? Ведь так, ты, жалкая кучка ничтожества?
   Как же произошла Ужасная Ошибка? Ужасный ряд ошибок.
   Как могло твое сознание возникнуть из  его  заурядного  семени  и  ее
унылых яйцеклеток? Первой ужасной ошибкой было появление  на  свет.  Эту
путаницу, зашедшую так далеко,  можно  объяснить,  прибегнув  к  идее  о
переселении душ. В прежних воплощениях ты был одним  из  них,  и  теперь
остаточные воспоминания об этом терзают тебя. Возможно, ты подкидыш  или
внебрачный  плод  опрометчивости  какого-нибудь  герцога,  отданный   на
воспитание  этим  жалким  людям,  которых   тебе   приходится   называть
родителями.
   Прежде всего имя. Эшли. Эшли. ЭШЛИ. Сколько его ни пиши и сколько  ни
произноси, ничего  не  поможет.  Оно  отдает  пивным,  сигарным  смрадом
коммивояжеров в притемненных очках и коротких дубленках. "Эшли"  к  лицу
учителю физкультуры - Эшли говорит: "Твое здоровье, кореш" и  "Глянь-ка,
солнышко вышло". Эшли водит "воксхолл" . Эшли носит нейлоновые рубашки и
штаны из шерсти с полиэфирным волокном,  рекламируемые  как  "брюки  для
досуга". Эшли обедает в час второго  завтрака,  а  ужинает,  когда  люди
обедают. Эшли говорит "уборная". В  Рождество  Эшли  вешает  на  окна  с
двойными рамами китайские фонарики. Жена  Эшли  читает  "Дейли  мейл"  и
украшает телевизор кружавчиками. Эшли  мечтает  о  гудронной  подъездной
дорожке. Эшли никогда ничего не добивается в жизни. Эшли проклят.
   Этим именем наградили тебя мамаша с папашей.
   Никогда не говори "папаша и мамаша".
 
   Мама и  папа,  ударение  на  последнем  слоге.  Мама  и  папа.  Хотя,
вероятно, это лишнее. Так можно и пудинг  перемаслить.  (Заметь:  всегда
"пудинг" и никогда "десерт" или - упаси господи - "сладкое"..) Уж  лучше
"мать" и "отец".
   Этим именем наградили тебя мать и отец. И самое криминальное  состоит
в том, что оно лишь чуть-чуть не дотягивает. Рой, или Ли, или Кевин, или
Дин, или Уэйн - вот настоящие имена. "Echt Lumpenproletariat" .  Деннис,
Десмонд, Леонард, Норман, Колин, Нэвилл и Эрик омерзительны, но хотя  бы
честны. А что такое Эшли? Имя наподобие Говарда, Линдсея  и  Лесли.  Оно
почти годится. Оно, похоже,  старается  сгодиться.  И  это,  разумеется,
самое грустное.
   Американцы такого рода забот не знают, верно? С именами и с тем,  что
из них проистекает. В  сущности,  единственный  Эшли,  о  котором  можно
сказать, что в нем присутствовал определенный класс, и был  американцем.
Эшли из "Унесенных ветром". Он был такой классный, что его даже называли
Ишли. В фильме Лесли Говард  и  не  пытался  снабдить  его  американским
выговором. Лесли и Говард. Два отвратительных имени по цене за одно.  Но
с другой стороны, Лесли Говард не был англичанином. Он был  венгром,  и,
конечно, ему, только что сошедшему с  борта  парохода,  Лесли  и  Говард
показались высшим шиком.
   Слово "шик" долой. Никогда не произноси.
   Но ведь показались. Показались шиком. Вот в чем  загвоздка.  То,  что
людям  кажется   фешенебельным,   весьма   далеко   от   того,   чем   в
действительности  является  Эшли.  Ты  можешь  считать,  что  серебряные
столовые ножи для рыбы - это  черт  знает  какой  высший  класс,  однако
никакие ножи для рыбы никакого отношения к настоящему классу не имеют. С
таким же успехом можно обернуть их в салфеточки и  затем  проститься  со
всякими надеждами на место в приличном обществе.
   Однако речь не о месте в приличном обществе. Речь о боли.
   Послушай, некоторые мужчины,  взрослея,  проникаются  ощущением,  что
попали не в то тело, так? Что внутри них сидит женщина.
   Разве  не  может  случиться,  что  некоторые,  взрослея,  оказываются
патрициями, заточенными в тела плебеев? Знающими, просто  знающими,  что
они родились не в том слое общества.
   Однако речь не о классе. Речь о голоде.
   Да, но, Эшли, бедный простофиля,  неужели  ты  действительно  веришь,
будто тебя примут в их мир? Или тебе не известно, что попасть в этот мир
можно, только родившись в нем?
   Как  все  это  несправедливо!  Человек  может,  если  захочет,  стать
американцем. Может стать евреем. Может, подобно Лесли Говарду, стать  не
просто англичанином, но олицетворением Англии. Он может стать лондонцем,
мусульманином, женщиной, мужчиной, даже русским. Но он не может стать...
стать... чуть не написал "джентльменом". Да, но правильное ли это слово?
Аристократом, шишкой, денди из частной школы... одним,  из  них.  Ты  не
можешь стать одним из них, даже если в самой глуби своей  ощущаешь  себя
одним из них, даже если знаешь своим сокровеннейшим "я", что таково твое
право, твоя судьба, твоя потребность и твой долг. Даже если знаешь,  что
ты лучше них. И это правда. Ты сыграл бы  эту  роль  с  гораздо  большим
изяществом. Сыграл бы с непринужденностью, опровергающей всякую мысль  о
том, что ты вообще играешь что бы  то  ни  было,  если  это  не  слишком
затейливо   сказано.   Сыграл   бы   естественно,    без    усилий,    с
само-собой-разумеющимся   выражением.   Но   тебе   отказали   в   такой
возможности, и все из-за ужасной ошибки, какой стало твое  появление  на
свет.
   Бросок На Север - вот еще один гвоздь в крышке твоего гроба. Еще одна
составляющая Ужасной Ошибки. Папаша твой умер, а мамаша  получила  место
учительницы в Манчестере, в школе для глухонемых. Папаша  был  офицером.
Офицером ВВС, как тебе ни горько в  этом  признаться,  не  какого-нибудь
шикарного  армейского  полка.  Летать  он  никогда  не  летал,  так  что
романтикой тут и не пахло. Но  хоть  офицер,  и  на  том  спасибо.  Будь
честен,  в  ВВС  ему  пришлось  вступить  простым  рядовым.   Настоящего
офицерского класса в нем не было. Ему пришлось попотеть, чтобы пробиться
в офицеры, и, господи, как же тебя это злит,  верно?  Потом  он  умер  -
осложнения на почве  диабета,  довольно  буржуазной,  чтобы  не  сказать
пролетарской, болезни, - и ты, мама и твоя сестра Карина перебрались  на
север. (Карина! Карина, господи ты мой боже! Ну что это за  имя?  Скажи,
что дочь герцога Норфолкского зовут Кариной, никто и  не  поморщится.  А
вот между фразами "Знакомы ли вы с леди Кариной Фицалан-Говард?" и  "Это
Карина Гарленд"  -  дистанция  огромного  размера.)  Ты  покинул  старый
Харро