икаких
надежд на улучшение нет. Мисс Маддстоун обещала  обдумать  все  и  через
неделю сообщить нам о своем решении.  Насколько  я  понимаю,  -  добавил
доктор, - вы ведь не член семьи.
   Дома в Хэмпстеде Пит объяснил ей, что любое решение  подобного  рода,
принимаемое в частной лечебнице,  основывается  на  соображениях  скорее
финансовых, чем медицинских:
   -  Тут  не  обошлось  без  страховой  компании,  поверь  мне.   Такая
круглосуточная интенсивная терапия штука не дешевая. Скорее всего, люди,
ведущие финансовые дела семьи,  уже  подняли  шум  и  требуют  отключить
систему.
   Гордон, услышав это, удивился:
   -  Я  полагал,  что  в  Англии   существует   система   общественного
здравоохранения.
   - Система общественного здравоохранения? - фыркнул Пит.  -  Жди,  как
же...
   О господи, опять он за свое, подумала Порция. Гордон  мог  бы  уже  и
понять, что таких вопросов Питу лучше не задавать. Теперь его  ничем  не
остановишь.
   Но нет, Пит только еще разводил пары, когда сверху спустилась Хиллари
- спросить, какую одежду он намеревается взять в  поездку,  которую  она
пышно именовала "путешествием в Северную Ирландию в поисках фактов".
   Порцию всегда удивляло, что мать - такая ярая, если почитать ее книги
или послушать, беззаветная феминистка - в повседневной жизни тратит кучу
времени на то, чтобы обслуживать нужды Пита, все  до  единой.  С  самого
детства Порция не видела, чтобы отец поднял с  пола,  не  говоря  уже  -
постирал, хотя бы носок.  Хиллари  готовила  ему  еду,  следила  за  его
одеждой, укладывала его чемоданы, и Порция ни разу не слышала от нее  ни
единой жалобы. Если все мужчины и  вправду  насильники,  о  чем  Хиллари
писала множество раз, непонятно, почему их нужно обслуживать так,  точно
они магараджи.
   Пока Пит с Хиллари спорили о том, какой именно гардероб позволит  ему
выглядеть на улицах Западного Белфаста уверенным в себе, основательным и
в доску своим, Гордон предложил Порции пойти куда-нибудь прогуляться.
   - Ладно, - согласилась она,  -  давай  сходим  в  "Фласк".  Тебе  там
понравится.
   - А это что, какой-нибудь парк?
   - Паб. Тебе понравится.
   Где находится "Харчевня Фласк", Гордон отлично  знал  и  без  Порции,
поскольку уже бывал там дважды с Руфусом Кейдом.  Однако  ему  хотелось,
чтобы Порция получила удовольствие, познакомив его с этим заведением. Он
давно уже обнаружил, что чем более беспомощным и  несмышленым  выглядит,
тем сильнее ей нравится. Ничего  нового.  Большинство  знакомых  Гордону
девушек были точь-в-точь такими же.
   - Только, ребятки, вернитесь до одиннадцати, - попросила  Хиллари,  -
чтобы успеть попрощаться с Питом.
   Они выходили из комнаты, когда в дверь  громко  позвонили,  и  сердце
Порции слегка подпрыгнуло. Она уже научилась не впадать в  волнение  при
каждом дверном или телефонном звонке, но ведь рано или поздно должен  же
раздаться тот звонок. Никогда же не знаешь...
   - Посмотрите, кто там, - крикнул Пит. - Если ничего важного, нас  нет
дома.
   Они уже спускались по лестнице, и тут  входную  дверь  сотряс  жуткий
удар - в нее словно врезался грузовик. Затем последовал удар  еще  более
громкий, такой, что содрогнулось все здание. От третьего дверь сорвалась
с петель и с грохотом рухнула, круша плитки пола. В проем ввалились трое
в противогазах и бронежилетах.
   И в ту  же  секунду  из  гостиной  наверху  донесся  мелодичный  звон
разбиваемого стекла, а за ним - громкое шипение баллонов со слезоточивым
газом и полные ужаса крики Пита и Хиллари.
 
*** 
 
   Доктор Малло был человек простой. Очень простой. Жизнь он воспринимал
рационально, не эмпирически. Горизонты его мира были строго  ограничены,
и это,  считал  он,  приносило  ему  куда  больше  счастья,  чем  выпало
подавляющему большинству его  ближних  Молодой  англичанин,  к  примеру,
сидевший сейчас перед ним, был доктору нисколько  не  интересен.  Будучи
опытным психиатром, доктор, разумеется, без особых  усилий  распознал  в
нем  скрытую  напряженность,   эмоциональную   сублимацию   и   признаки
эротической  пристыженности,  однако  серьезного  внимания  и   изучения
заслуживали лишь документы и деньги, лежащие перед  доктором  на  столе.
Откуда этот человек, откуда у него деньги, какими полномочиями  наделяют
его предъявленные им документы и каковы причины его  нервозности  -  все
это были вопросы, задаваться которыми мог лишь  эмпирик  или,  еще  того
хуже, психолог.  Единственные  же  вопросы,  которые  считал  достойными
рассмотрения  доктор  Малло,  были  те,  что  касались   подлинности   и
количества денег плюс надежности и серьезности намерений их подателя.
   - Этих средств, - сказал доктор  Малло,  -  хватит  на  год  лечения.
Правда, при нынешней  слабости  фунта  сумма,  которую  вы  мне  выдали,
занижена, с сожалением должен заметить, примерно на процент с четвертью.
   Оливер  Дельфт  извлек  из  кармана  толстую  пачку  двадцатифунтовых
банкнот.
   - Случай серьезный,  -  подчеркнул  он.  -  Необходимые  суммы  будут
поступать в банк, который вы нам назовете, ежегодно или,  если  желаете,
ежеквартально. Надеюсь, такая процедура вас устроит? К  сожалению,  моей
семье, как  вам,  несомненно,  известно,  не  в  первый  раз  приходится
прибегать к вашим услугам.
   - Порой  проблемы  такого  рода  коренятся  в  глубинах  генетической
наследственности, - пояснил Малло, наблюдая за тем, как молодой  человек
отсчитывает деньги и выкладывает их на стол.  -  Достаточно,  сто  сорок
фунтов,  это  на  пятнадцать  больше,  чем  требуется.  Будьте  любезны,
распишитесь вот здесь и здесь. Сдачу могу предложить в долларах США  или
в швейцарских франках.
   Оливер вернул пачку денег в карман и взял протянутую ему авторучку.
   - В долларах, если вас не затруднит.
   - Я заметил, что вы не указали имени вашего несчастного брата.
   - Боюсь, вам еще предстоит обнаружить, что имен у него слишком много,
- с сокрушенной улыбкой отозвался  Оливер.  -  В  прошлом  году  он  был
законным наследником всего состояния Гетти. Этой версии он придерживался
больше  полугода  -  почти  рекорд.  В  другие  времена  он  был,  дайте
припомнить... тайным любовником Маргарет  Тэтчер,  злосчастным  сиротой,
палестинцем,   занимающимся   контрабандой   оружия,   членом    датской
королевской семьи, - в общем, что ни придумай, он уже все попробовал.
   - Да что вы? - промурлыкал доктор. - А теперь?
   - Вернулся в политику. Считает себя сыном члена английского  кабинета
министров по фамилии Маддстоун. Отзывается только на имя  Эд.  Или  Нед?
Трудно сказать, как долго это протянется. Все, разумеется, почерпнуто из
газет. Настоящего молодого Маддстоуна два дня назад похитили террористы.
Вы, наверное, читали об этом?
   Малло не ответил.
   - Как бы там ни было, - продолжал Оливер,  -  такова  его  теперешняя
мания. Грустно, конечно, расставаться с парнем, но, боюсь, дальше нам  с
ним просто не справиться. Он молод, очень крепок и может иногда  впадать
в страшное буйство. Он уже навлек на семью кошмарные неприятности. Делал
вещи совершенно непростительные. По виду его ничего такого  не  скажешь,
но ведь это, насколько я понимаю, не редкость.
   - Да, действительно.
   - Я слышал также, что мании подобного рода, как правило, не поддаются
лечению. И зачастую оказываются чрезвычайно устойчивыми.
   - Да, порою это, к сожалению, так - почти не  помню  примеров,  чтобы
пациенты  поправлялись  быстро.  Однако,   если   отмечается   некоторое
улучшение...
   - Думаю, с нашим  больным  это  маловероятно,  -  перебил  Оливер.  -
Впрочем, если семейные обстоятельства изменятся и мы найдем кого-то, кто
согласится дать ему еще один шанс, мы, разумеется, свяжемся  с  вами  по
обычным каналам. В противном случае...
   - В противном случае, сэр, вы можете быть  уверены,  что  он  получит
уход и лечение самого высшего качества. В случае же его кончины...
   - Он очень дорог мне, и я  не  сомневаюсь,  что  вы  и  ваш  персонал
приложите все усилия, чтобы он прожил  как  можно  более  долгую  и,  по
возможности, счастливую жизнь. Отец и дядюшки заверили меня, что в  этом
отношении на вас можно положиться.
   - Естественно, естественно, -  подтвердил  доктор.  -  Наша  диета  и
принятая у нас система  физических  упражнений  отвечают  самым  высоким
стандартам. Вас, несомненно, порадует также серьезность,  с  которой  мы
относимся к вопросам гигиены, безопасности и здоровья  наших  пациентов.
Кроме всего прочего, за нами строго следят соответствующие власти. У нас
есть больные, без забот прожившие с нами больше тридцати  лет.  Трое  из
них были помещены сюда вашим, э-э, дедом.
   - Вы увидите, что общество других людей и  разговоры  с  ними  сильно
возбуждают моего несчастного родственника, - сказал, вставая, Оливер.  -
Подпитывают его заблуждения. Возможно, самое лучшее - это держать его  в
одиночестве, пока  он  как  следует  не  успокоится.  Нужно,  чтобы  его
воспоминания о прошлом поблекли.
   - Разумеется, разумеется, тут вы можете на нас положиться. И когда же
мы будем иметь удовольствие увидеть его?
   - Мои друзья привезут его  сегодня,  ближе  к  вечеру.  Я  хотел  бы,
конечно, остаться, посмотреть, как он устроится, но,  боюсь,  неотложные
дела...
   - Что ж, это понятно. Если вы ничего больше не  хотите  посмотреть  у
нас, машина доставит вас прямо в аэропорт.
 
*** 
 
   Нед пробудился от сна, в котором ему привиделись реки слюны и  крови,
изливающиеся изо рта Падди Леклера, и сразу понял, что где-то внизу  под
ним бурное море. Он попытался открыть глаза. На миг ему показалось,  что
веки накрепко слиплись от высохших пота и крови, но он тут же понял:  на
самом деле глаза его широко открыты. Просто видеть им решительно нечего.
Он либо находится в полной темноте, где  нет  ни  света,  ни  предметов,
способных его отражать, либо ослеп. Инстинкт сказал  ему,  что  нет,  не
слеп, просто вокруг пустота беспросветного мрака.
   Изматывающая  боль  в  плече  заволакивала  черным   облаком   всякое
сознательное мгновение, и все-таки  Нед  обнаружил  в  себе  способность
мысленно упорядочить каждую из перенесенных им мук. Он мог,  к  примеру,
по отдельности сосредотачиваться на  мучительном  жжении  в  разодранных
запястьях, на тошнотворной пульсации в  расквашенном  носу,  на  колющей
боли, причиняемой переломанными ребрами, которые при каждом движении или
вдохе  вонзались  в  легкие.  Все  это  жгло   и   жалило,   точно   рой
растревоженных ос, однако за каждой мукой маячил язвивший Неда, как злое
воспоминание  с  неумолимой  жестокостью   похрустывающий,   скрежещущий
плечевой сустав. Но тяжелее самой мучительной, самой  ужасной  из  пыток
было страдание переносить которое оказалось гораздо труднее,  страдание,
порожденное недоумением, одиночеством и элементарным страхом.
   Ужас и замешательство сделали разум  Неда  настолько  неповоротливым,
что отличать прошлое  от  настоящего  ему  становилось  все  труднее.  В
беспамятстве, в часы, которые вполне могли быть минутами или  днями,  ум
хватался за образы всего, что было когда-либо дорого Неду, - за отца, за
крикет, за летящую по ветру  яхту,  за  любимый  шерстяной  блейзер,  за
горячую, чуть подсоленную овсянку, за вечерний звон школьного  колокола.
Образы эти сменялись без всякого  порядка:  пара  серебряных  щеток  для
волос, которые он нашел на благотворительной распродаже  и  начистил  до
полного блеска; шестерни первого  велосипеда;  резкий  кисловатый  запах
номеров "Нэшнл  джиографик";  холодное  молоко;  только  что  заточенные
карандаши; собственное голое  тело  в  зеркале;  имбирный  пряник;  стук
хоккейных клюшек  при  вбрасывании  мяча;  запах  тряпки  для  вытирания
школьной  доски...  Но  каждая  картинка   ускользала   от   него,   как
выскальзывает мыло из мокрой руки, и чем пуще старался Нед удержать  ее,
тем быстрее она улетала.
   Нед пытался помешать самому дорогому из образов открыто явиться  ему,
но в конце концов сил противиться у него не осталось. Нед призвал к себе
Порцию, однако она не пришла. Ее почерк, смех, лучезарное тепло ее кожи,
улыбающиеся в чувственной греховности глаза - все это сгинуло.
   И вот остался один лишь Христос. Христос явился ему и развеял пустоту
отчаяния. Разбитые губы Неда с трудом повторяли слова молитвы. Он просил
о сострадании, надежде и любви. И внезапно Иисус восстал и поплыл  перед
ним, изливая свет. Глядя в мягкие, любящие глаза своего  Спасителя,  Нед
потянулся к нему, чтобы Христос взял  его  на  руки  и  вынес  из  этого
страшного  места.  Но  тут  к  ним  ринулся,  рыча  от  ярости,  разевая
гигантскую пасть, Сатана. Он  разодрал  Сына  Божьего  на  окровавленные
куски и с торжествующим ревом пожрал его черными челюстями.
   Снова очнувшись в темноте, Нед услышал, как гудит двигатель  фургона,
как с глухим рокотом пролетают мимо другие машины.  Возможно,  море  ему
только причудилось.
   Теперь его связывали с реальностью лишь боль и ровный шорох  покрышек
по гудрону. Он словно  родился  заново,  родился  в  обжигающей  пустоте
одиночества и боли. Казалось, каждое мгновение содержит  вечную  муку  и
все  дальше  уносит  его  от  того,  кем  он  был,   уносит   к   новому
существованию, в котором дружба, семья, будущее, любовь никакой роли  не
играют.
   Впоследствии ему казалось, что он побывал в какой-то  белой  комнате.
Он вроде бы помнил слепящие лампы дневного света, помнил, как  усилилась
исходящая от него, Неда, вонь, когда скальпель перерезал веревку на  его
пояснице и брюки свалились на пол. Он думал, что помнит и жалящий укол в
руку, прилив совершенно новой боли, резкий удар в плечо,  потоки  теплой
воды и куда-то несущие его сильные руки.
   А когда Нед опять пришел в себя,  оказалось,  что  он  лежит  посреди
комнатки, в которой все окрашено в кремовый цвет. Дверь, стены, потолок,
стальная спинка кровати, решетка на единственном окне, облака в небе  за
нею - все было кремовым. Насчет пола ничего сказать было нельзя,  потому
что комната была крохотная и к тому же что-то  прочно  прижимало  его  к
кровати. Подняв голову и вытянув шею, Нед увидел два стягивавших грудь и
ноги толстых ремня из  черной  ткани  и  с  застежками,  как  на  ремнях
безопасности. От резкого движения  шею  обожгло,  словно  огнем,  ребра,
щелкнув в груди, сместились,  и  Нед  откинул  голову  на  подушку,  ища
утешения и покоя в ноющей боли,  затопившей  его  тело.  Он  был  теперь
спокоен и бездумно весел. Черный прилив кошмаров стих, и полный идиотизм
положения, в которое он попал, начал понемногу его забавлять.
   Он  задремал  ненадолго,  а  пробудившись,  обнаружил,  что   комнату
заливает все тот же кремовый свет дня. На здоровом плече зудела кожа,  и
из  глубины  сознания  вдруг  выплыло  воспоминание,  как  чьи-то  рута!
расстегнули ремни, заставили его сесть, как кожу проколола игла. Он  как
будто бы помнил, что, перед тем как снова впасть в забытье,  пробормотал
заплетающимся языком "с добрым утром" и  "спасибо".  Глядя  на  кремовый
потолок, Нед пытался  собраться  с  мыслями.  Но  прежде,  чем  это  ему
удалось, он услышал чьи-то шаги, поскрипывание  подошв  по  полированным
полам. Шаги  приближались,  и  Нед  на  дюйм  приподнял  голову.  Где-то
неподалеку открылась и снова  закрылась  дверь.  Нед  уронил  голову  на
подушку.
   В замке заскрежетал ключ, и Нед проснулся  окончательно,  сердясь  на
себя за то, что опять задремал. - Ну, здравствуйте, молодой человек! Вам
уже намного лучше, не сомневаюсь.
   В комнату, улыбаясь и помигивая, вошел упитанный  человечек  в  белой
куртке  дантиста.  Говорил  он  с  акцентом,  определить   происхождение
которого Нед не смог. Мужчина помоложе, очень  высокий,  подтянутый,  со
светлыми, почти  белыми  волосами  и  бледно-голубыми  глазами,  остался
стоять у двери, держа в руках стальную кювету.
   - Вы были весьма нездоровы, друг мой, но  мы  позаботимся,  чтобы  вы
почувствовали себя лучше и окрепли.
   Нед попытался заговорить, однако упитанный человечек поднял ладонь:
   - Нет-нет. У нас будет  время  побеседовать,  несколько  позже.  Меня
зовут доктор Малло, мы еще успеем наболтаться с вами всласть, обещаю.  А
сейчас  я  хочу  познакомить  вас  с  Рольфом,  который  будет  за  вами
присматривать. Вы причинили себе немало вреда, вашему  телу  потребуется
время, чтобы исцелиться. Рольф поможет вам справляться с болью...  -  Он
махнул верзиле, и тот приблизился, держа кювету в  вытянутых  руках,  ни
дать  ни  взять  церковный  служка,  протягивающий  дискос.  А   вы,   в
благодарность за это, будете вести себя очень спокойно, не  волноваться,
да?
   Нед кивал, глядя, как  доктор  Малло  извлекает  из  кюветы  шприц  и
стеклянный пузырек.
   - Превосходно, это превосходно. Вы молодец.
   Рольф наклонился и расстегнул ремень,  стягивавший  грудь  Неда.  Нед
заставил себя сесть, доктор Малло воткнул иглу в пробку флакончика.
   - О, но это же замечательно! Вы уже сами  садитесь!  -  Лицо  доктора
Малло расплылось в одобрительной  улыбке,  он  подтянул  повыше  широкий
рукав Недова халата и ваткой протер  кожу.  -  Боюсь,  немного  холодит.
Ну-с, Рольф обладает большей, чем я, сноровкой в обращении с иглами, так
что, надеюсь, больно вам не будет... Вот так! Ничего страшного.
   Нед откинулся на подушку, и тотчас теплая волна покоя унесла боль. Он
улыбался доктору и Рольфу, который, склонясь над ним, застегивал ремни.
   - Соросо... так соросо. Судесно...
   Доктор Малло, снова расплывшись в улыбке, обошел кровать и  встал  по
другую ее сторону.
   - Ну, что плечо - болит уже не так сильно?
   - Нет, - пролепетал Нед,  мозг  которого  уплывал  куда-то  в  полном
довольстве. - Я ничего не чувствую.
   - Мы его перебинтовали покрепче. Человек вы молодой, думаю, оно скоро
пойдет на поправку. Так. Теперь спите и ни о чем не тревожьтесь.
   Нед не помнил, как эти двое оставили комнату, а когда  он  проснулся,
уже почти стемнело.
   В следующие  несколько  дней  Нед  изо  всех  сил  старался  хотя  бы
двумя-тремя  словами  перемолвиться  с  Рольфом,  который  через  равные
промежутки времени навещал его, принося  кювету  и  шприц,  а  время  от
времени - свежие бинты, пластиковую бутылку, в которую  Нед  мочился,  и
термосы с супом, пить который Неду дозволялось  только  через  блестящую
стальную трубку.
   Рольф оказался человеком до крайности необщительным. Нед  решил,  что
он просто не понимает английского. Доктор Малло, которого Нед так больше
и не  видел,  говорил  с  акцентом,  который  мог  быть  и  немецким,  и
скандинавским,  а  отсюда  вполне  могло  следовать,  что  и   Рольф   -
иностранец.
   Хотя нет, это Нед - иностранец. Что бы  это  ни  было  за  место,  до
Англии от него далеко. И доказательство тому -  черный  кошмар  мрака  и
боли, который длился не один день. Далекие крики  чаек  навели  Неда  на
мысль, что он  находится  неподалеку  от  моря,  скорее  всего  даже  на
острове. А некий инстинкт подсказывал, что он на севере. Быть может, сам
здешний свет внушал ему уверенность в этом, быть может, выговор  доктора
Малло - скандинавский, как решил наконец Нед. А  тут  еще  пронзительные
голубые глаза Рольфа и его серебристая белокурость.
   Нед научился использовать периоды  физической  боли  и  ясности  ума,
выпадавшие ему  примерно  за  час  до  нового  укола,  для  того,  чтобы
обдумывать свое положение. Вскоре он пришел к  выводу,  что  не  природа
света внушила ему мысль о севере, а ровность света, его  постоянство.  В
какое бы время Нед ни проснулся, за окном всегда  виднелось  яркое  небо
или, самое большее, мягкие сумерки. В это  время  года,  как  Неду  было
известно, чем дальше на север заезжаешь, тем короче становится  ночь.  В
ночь, когда они шли на "Сиротке"  в  Обан,  в  ночь,  когда  умер  Падди
Леклер, стемнело лишь на очень недолгое время.
   Нед не сомневался в том, что коллега Оливера Дельфта, мистер Гейн,  -
сумасшедший или преступ