ая   сайты   с
фотографиями мальчиков-подростков.
   Вся  студия  ахнула,  как  один  человек,  а  Эшли,  побелев,   резко
повернулся к Козиме.
   - Должен предупредить вас, что я юрист, - прорычал он. -  Голословные
обвинения  подобного  рода  дают  серьезные  основания   для   судебного
преследования. У вас нет ни малейших  доказательств  в  поддержку  столь
неслыханного...
   - Ну как же нет, конечно есть, - откликнулась, указав на  свой  кейс,
Козима. - Я  отслеживаю  ваши  выходы  в  Интернет  уже  многие  месяцы,
наблюдая за тем, как вы посещаете сайты, новостные группы и подростковые
чаты.
   - Я... я... - На лбу Эшли проступили капли  пота.  -  Естественно,  в
ходе подготовки  моей  кампании  я  исследовал  все,  что  имеет  к  ней
отношение. Было бы нелепостью пытаться разработать  закон,  направленный
против порнографии, предварительно с ней не ознакомившись.
   - Да, но  почему  только  мальчики?  Почему  только  сайты  с  такими
названиями, как "Отборные булочки для вас", "Гладкие ягодицы" и  "Первый
минет", - почему только они?
   Эшли почувствовал, как его с головой накрывает волна хохота.
   - Всякому здравомыслящему человеку,  -  прошипел  он  в  микрофон,  -
совершенно ясно, что я  стал  жертвой  продуманного  заговора,  имеющего
целью  запятнать  мое  имя  и  принизить  проводимую  мною  национальную
кампанию  в  защиту  семьи.  При   использовании   мной   Интернета   вы
регистрировали лишь то, что устраивает вас, умышленно  игнорируя  тысячи
других  посещений,  которые  я  законно   производил   во   время   моих
исследований.  Эти  злонамеренные,  мерзкие   попытки   опорочить   меня
показывают, как далеко готов зайти сетевой истэблишмент в своих...
   - Я заметила, - безжалостно продолжала Козима,  -  что  вы  неизменно
очищаете свой диск и буферную память. Так  что  дома  у  вас  решительно
никаких доказательств найти не удастся.
   - Разумеется, не удастся!  -  взвизгнул  Эшли.  -  В  моем  доме  нет
доказательств, потому что  все,  сказанное  вами,  просто  куча  вранья,
инсинуаций и полуправды. Не знаю, известно ли вашему  работодателю,  чем
вы занимаетесь...
   - И вашему тоже, не забывайте. У вас колонка в его газете...
   - Это не относится к делу! Если я выясню, что вы шпионили за  мной  в
рабочее  время,  юридические  последствия  будут  такими,  каких  вы   и
вообразить себе не способны. Можете мне поверить, фрейлейн!
   Две дюжины челюстей отвисли в атриуме,  четыре  дюжины  округлившихся
глаз не отрывались от гигантского экрана. Сцена, думал Саймон,  которая,
несмотря на разницу в числе и составе  людей,  воспроизводится  по  всей
стране. Альберт украдкой покосился на своего героя, но  ничего  не  смог
различить за зеркальными стеклами. Лишь одна из бровей Саймона была чуть
приподнята в умеренном удивлении.
   Мать и отец Альберта следили в детстве за высадкой на Луну: Гордон  -
в Нью-Йорке, а Порция -  в  Лондоне.  Альберт  и  сам  сохранил  смутные
воспоминания о преследуемом новенькими вертолетами белом "бронко" О.  Дж
Симпсона  ,  кружащем  по  автострадам  Лос-Анджелеса,  но  это...   это
обратится  в  воспоминание,  по  которому  будет  судить  о  себе  целое
поколение. "Где ты был, когда Козима Кречмер в прямом эфире  размазывала
Эшли Барсон-Гарленда?" - "Телевизор смотрел, козел, а ты что поделывал?"
   Козима Кречмер оставалась, похоже, единственным  в  студии  спокойным
человеком. На верхней галерее режиссер  лихорадочно  переговаривался  по
телефону с инспектором канала, подключившим к разговору юриста.
   - Продолжайте, - распорядился инспектор. - Мы тут  ни  при  чем.  Это
дела Барсон-Гарленда. Вряд ли он сможет обвинить  нас  в  том,  что  его
оклеветали на его же собственном шоу.
   - Я предполагаю, - говорила между тем Козима,  -  что  вы  давно  уже
загружаете  в  свой  компьютер   непристойные,   совершенно   незаконные
фотографии подростков. Вы мастурбировали, глядя на них, а затем стирали.
   Несколько родителей закрыли ладонями уши своих детей, и те  заерзали,
пытаясь освободиться.
   - Вы только что обеспечили себе судебное дело, которое вас уничтожит!
- возопил Эшли, тыча в нее пальцем и трясясь от ярости.
   -  Это  ваше  право.  У  меня  имеются  видеозаписи,  на  которых  вы
занимаетесь именно этим. Да! - повторила Козима, и внезапная  тишь  пала
на студию, и все глаза  обратились  к  Эшли.  -  Часы  и  часы  записей,
показывающих, как вы мастурбируете  перед  экраном  в  вашем  лондонском
доме.
   - Любой суд откажется принять такие записи к рассмотрению, -  выдавил
Эшли, чувствуя, как в животе его скапливается страшная тяжесть,  -  если
они существуют, конечно. Что не соответствует действительности.  Вы  все
больше и больше погрязаете в крупных неприятностях, юная леди.
   - Но речь идет не о любом суде. Речь идет об этом суде.  Вашем  суде.
Вы не можете возражать против демонстрации моих доказательств здесь.
   Козима извлекла из кейса две кассеты.
   - "Нет таких шагов, которые мы не были бы вправе предпринять  во  имя
семьи, во имя достоинства". Ваши собственные  слова.  Так  или  не  так,
мистер Барсон-Гарленд?
   Эшли, закоченев, стоял в центре студии.  Хор  под  управлением  Брэда
Месситера скандировал:  "Так  или  не  так!  Так  или  не  так!"  Голоса
сливались и нарастали в ушах Эшли. Рот его открывался и  закрывался,  но
глаза неотрывно  следили  за  видеокассетами,  которыми  Козима,  ни  на
секунду не выпуская их из рук, помахивала над головой.
   -  У  меня  имеются  также   распечатки   вашего   дневника,   мистер
Барсон-Гарленд. - Свободная рука  Козимы  нырнула  в  кейс  и  появилась
наружу с пачкой бумажных листов. - Чрезвычайно любопытное чтение.
   Заверещав от ярости, Эшли бросился к Козиме, но внезапно  развернулся
и выскочил из студии, швырнув на пол микрофон. Слепо  пролетел  он  мимо
охранников,  слишком  испуганных  и  смущенных,  чтобы  его  остановить.
Промчавшись по коридорам, выбежал в вестибюль, почти  не  заметив  толпу
сотрудников "Би-би-си", глазеющих  на  вмонтированные  в  стену  экраны.
Миновав стеклянные двери, Эшли, как безумный,  прорезал,  направляясь  к
Вудлейн, подковообразный  двор.  В  спину  ему  что-то  кричали,  но  он
прорвался через турникет охраны наружу. На улице,  выстроившись  в  ряд,
стояли машины. Он бросился к ближайшей и начал дергать за ручку дверцы.
   - Все в порядке, приятель, все в  порядке.  Успокойтесь.  -  Водитель
щелкнул переключателем блокировки дверей, и Эшли плюхнулся на сиденье.
   - К Сент-Джеймсу!
   - А я вас знаю! Вы тот малый, Барсон-Гарленд.
   - Неважно. - Дыхание вырывалось из груди Эшли тяжелыми  всхлипами.  -
Дьюк-стрит, и как можно быстрее.
   - Лады. Жалко, что ваш билль не прошел. Самое время взяться  за  этих
извращенцев. У меня у самого детишки есть.
   Эшли сунул руку в карман и едва  не  заплакал  от  облегчения,  когда
пальцы его нащупали кожаный смайтсоновский футляр для ключей. На прошлой
неделе он забыл ключи в гардеробной телевизионного центра и вынужден был
вернуться за ними в полночь. Тогда он ругал себя на все  корки,  однако,
не случись этого, он сегодня не  взял  бы  ключи  с  собой.  Оглянувшись
назад, он увидел людей, валивших из здания центра через  предназначенные
для публики боковые двери.
   - Я как-то Гэри Глиттера вез, - сообщил таксист.
   Как и опасался Эшли, на Мэйсон-Ярд  уже  собралась  небольшая  толпа.
Направленный на дверь его дома ручной софит телевизионщиков повернулся к
нему, едва машина свернула с Дьюк-стрит в проулок.
   - Ба, да у вас тут поклонники толкутся, -  объявил,  прикрывая  глаза
ладонью, таксист. - Хотят небось, чтобы вы возглавили партию?
   Эшли сунул ему двадцатку  и  открыл,  держа  наготове  ключи,  дверцу
машины.
   - Вы очень добры, начальник. Считайте, мой голос у вас в кармане.
   - Мистер Барсон-Гарленд! Мистер Барсон-Гарленд!
   - У  меня  нет  комментариев,  нет  комментариев.  Нет  комментариев.
Решительно никаких!
   Он проталкивался через толпу, втянув голову в плечи, выставив руку  с
ключами в направлении двери.
   - Присутствует ли хотя бы доля истины в этих утверждениях?
   - Я же сказал, никаких комментариев! Совершенно никаких.
   Эшли захлопнул дверь и запер ее. И стоило ему остаться в одиночестве,
как из глаз потоком хлынули слезы.
   Наверху в кабинете трезвонил телефон. Эшли выдрал провод из розетки и
стоял теперь с мокрыми от слез щеками посреди ковра. Символы  успеха  со
всех  сторон  окружали  его.  С  написанного  Ромни   портрета   глядел,
подбоченясь, сэр  Уильям  Барсон,  которого  Эшли  позволял  посетителям
принимать за  своего  предка.  На  полках  поблескивали  первые  издания
Гиббона, Карлейля и Бёрка. Компьютер стоял на столе.
   Ложь. Все ложь. Его заманили в ловушку.  По  какой-то  злой,  ужасной
причине его заманили в ловушку и заставили выдать  себя.  Видеокамеры  в
его кабинете? Это же немыслимо. Кто мог бы такое устроить? Немыслимо!  И
все-таки что-то они пронюхали. Не могли же они просто догадаться, что он
постоянно занимался...
   Эшли включил компьютер и ввел первый  пароль.  Файлы  дневника  были,
двойной надежности ради, защищены еще одним паролем. Открыть их не  смог
бы никто. Он дважды щелкнул мышкой на последней записи, сделанной вчера,
когда мир еще лежал у его ног. Система  запросила  второй  пароль,  Эшли
ввел и его. Страницы дневника появились на экране.
 
*** 
 
   Печальная новость о старине Руфусе  Кейде.  Судя  по  всему,  бедняга
"ликвидирован наркодельцами", как это  принято  называть.  Думаю,  такой
конец был неизбежен. Еще со школьных дней было ясно,  что  миляга  Руфус
обречен на жизнь, полную зависимости и падений. Кажется,  у  американцев
это называется "маниакальной личностной тягой" или еще какая-то  чушь  в
этом роде. Я не видел Руфуса с тех пор, как он лет пять назад заходил ко
мне с пренеприятнейшей просьбой о деньгах, которые он собирался  вложить
в некое дурацкое агентство фотомоделей. Думаю, стоит пойти на похороны и
помолиться о спасении его души. Да  не  отвернутся  от  него  Небеса.  В
"Телеграф" лестная рецензия на мою первую программу.  Оказывается,  я  -
"прирожденный  ведущий,  сочетающий  легкость  повадки  с   непреклонным
нежеланием уходить в сторону от сложных нравственных вопросов". Держись,
Дэвид Старки!
 
*** 
 
   "Лестная"! Придется ли  ему  еще  когда-нибудь  воспользоваться  этим
словом? Или даже отдаленно с ним схожим? Утирая слезы, Эшли просматривал
страницы, пока не увидел нечто такое, отчего у него обмерло сердце.
   Красный текст!
   Невозможно, но так.
   Последний в дневнике абзац был набран красным. Эшли никогда с цветным
текстом не баловался. Никогда. Да и шрифт тоже не его. Он таким ни  разу
не пользовался.
   Эшли чувствовал, что ему  не  хватает  смелости  перевести  взгляд  в
нижнюю часть экрана. Если он прочитает  этот  абзац,  то  уже  наверняка
будет знать, что это не ошибка,  не  результат  нескольких  неумышленных
щелчков мышью. А ему этого вовсе не хочется. Но прочитать придется.
 
*** 
 
   Лицемер,  lecteur,  mon  semblable,  mon  frere!  Не  в  первый   раз
приходится мне читать твой  дневник,  Эшли  Гарленд.  Не  далеко  же  ты
продвинулся, верно? От онанирования в школьное  канотье  к  онанированию
перед  фотографиями  школьников.  Какое  жалкое  падение.   Все   сплошь
притворство, снобизм, нетерпимость, пустозвонство и показуха.  С  твоими
мозгами, Эшли Гарленд, ты  мог  бы  достигнуть  большего.  Но  холодное,
страдающее запором сердце изначально обрекло тебя на позор,  унижение  и
крах. Интересно, как с тобой обойдутся в тюрьме? Фальшивка,  извращенец,
фарисействующий ханжа. Я отомстил тебе сполна.  И  да  будешь  ты  вечно
гнить в жгучей грязи собственной развращенности.
 
*** 
 
   Красный текст поплыл перед глазами Эшли. Он стиснул  виски  ладонями,
словно заставляя мозг сосредоточиться. Слезы капали на клавиатуру.
   Это какое-то безумие. Дикое, необъяснимое умопомешательство. Конечно,
у него были враги. Далеко не все любили его, он знал это. Он всегда  это
знал. Но чтобы вот такая сумасшедшая ненависть?
   На экране вдруг замигал  значок  одной  из  папок.  Папка  называлась
"Вкуснятина!". Эшли точно знал, что  никогда  ее  раньше  не  видел.  Он
дважды щелкнул на значке - оказалось, что  папка  содержит  больше  двух
тысяч файлов, все сплошь фотографии и фильмы.  Наугад  выбрав  один,  он
вывел на экран видеоклип, состоящий из сцен столь подробных,  отчетливых
и непристойных, что у Эшли перехватило  дыхание.  Участвовали  в  сценах
исключительно мужчины и мальчики.
   В дверь позвонили.
   Эшли мгновенно закрыл файл и отправил всю папку в корзину.
   Еще звонок.
   Эшли попытался очистить корзину. На экране появилось окошко:
 
   Введите пароль уничтожения.
 
   Эшли ввел свой пароль и предпринял новую попытку.
   Пароль неверен. Эшли ввел второй пароль.
 
   Пароль неверен. Система отключается...
 
   Не веря своим глазам, Эшли смотрел, как экран пустеет  под  шелест  и
потрескивание статических зарядов.
   В дверь позвонили в третий раз.
   На стене за компьютером заполыхали голубоватые отблески. Эшли  встал,
подошел к окну и сквозь щель между  портьерами  глянул  вниз.  Сверкание
вспышек едва не ослепило его, он отступил от окна.
   - Будьте вы прокляты, - всхлипнул он, дрожа всем телом. -  Будьте  вы
все прокляты.
   В воображении его возникла картина - мать и  сестра  у  себя  дома  в
Манчестере. Смотрят телевизор. Возможно, вместе  с  соседями.  Внизу  во
дворе есть камера, направленная на  его  окна.  Да,  наверняка  смотрят,
побелев от стыда, прикрыв ладонями рты. Соседи потихоньку  выползают  из
комнаты и стремглав разбегаются по домам, к собственным телевизорам. И в
палате все тоже смотрят, все члены партии консерваторов. И жена смотрит,
вместе со своим отцом, а тот говорит: "Я же предупреждал, этот твой Эшли
человек не нашего круга. Я с самого начала так  считал".  Оливер  Дельфт
тоже все уже видел и вычеркнул имя Эшли из  списка  полезных  контактов.
Новость расползлась и по клубу "Карлтон", и там все смотрят,  собравшись
у телевизоров. И все увидят, как его сейчас поведут, все  будут  следить
за его процессом.
   Ну уж нет. Никому за ним следить не придется. Ни единому человеку.
   В дверь все звонили, звонили, а снизу, с улицы, донесся искаженный  и
усиленный мегафоном голос:
   - Мистер Барсон-Гарленд! Я суперинтендант Уоллес. Прошу впустить  нас
в дом. Двор будет очищен от камер и журналистов, даю вам слово.
   Эшли  проковылял  на  кухню.  Здесь  маняще  поблескивали  его  ножи,
"Сабатье". Те немногие друзья, какие у  него  имелись,  знали  Эшли  как
отличного повара. Ножи, как и он сам, были само совершенство. Он вытащил
один из деревянного держателя и, плача, точно дитя, вернулся в кабинет.
   Всю свою жизнь, вдруг понял Эшли, он чувствовал  себя  антилопой,  за
которой гонится лев. Жаркое, вонючее дыхание судьбы следовало за ним  по
пятам, но ему всегда удавалось сделать новый рывок, всегда хватало ума и
энергии  для  нового  ошеломляющего  зигзага,   позволявшего   сохранять
расстояние  между  собой  и  страшным  зверем.  И  вот  наконец  челюсти
сомкнулись на нем, а ему наплевать. Будь  они  прокляты,  будь  все  они
прокляты! Разве  он  выбирал,  каким  ему  быть?  Разве  хотел  он  быть
некрасивым,   лысым,   человеком   "не    нашего    круга",    социально
неприспособленным, человеком, которого тянет к подросткам, которого  они
презирают с такой высокомерной легкостью и тщеславием? Они, с их копнами
шелковистых волос, с их шелковистым обаянием. Да будь они все прокляты!
   Эшли вонзил себе в горло нож и повернул его - раз, другой, третий.
   И в тот же миг услышал, как внизу  вышибают  дверь,  и  сквозь  струи
хлещущей крови увидел, что компьютер его ожил. Ему показалось -  конечно
же, показалось, - будто по экрану слева направо ползут,  извиваясь,  как
лента серпантина, ярко-красные буквы:
 
   Нед Маддстоун посылает тебя в ад.
 
   Мозг Эшли еще успел удивиться - почему в  исступлении  его  последних
мгновений на этой подлой земле ему вдруг явилось  имя  Неда  Маддстоуна?
Возможно, так тому и следовало быть. Нед  был  архетипом  их.  Подлинный
альбом выкроек непринужденной, копноволосой уверенности в себе.
   Он умер, проклиная и имя Неда Маддстоуна, и самую мысль о нем.
 
*** 
 
   Саймон Коттер запер дверь  своего  кабинета  и,  похлопывая  себя  по
бедру, перепрыгивая по три ступеньки зараз, стал спускаться по лестнице.
   - Три! - на ходу прошептал он.
   Альберт и прочие так и стояли у телевизора. При появлении Саймона они
обернулись и выжидающе уставились на него.
   - Не смог дозвониться, - сказал Саймон. - Должно  быть,  он  отключил
телефон.   О,   смотрите-ка,   "Би-би-си"    застеснялась,    попробуйте
"Скай-ньюс".
   Альберт отыскал пульт,  и  на  экране  появились  носилки,  торопливо
затаскиваемые в выбитую парадную дверь лондонского дома Барсон-Гарленда.
   Саймон мысленно напомнил себе первым делом позвонить редактору "ЛИП".
Позаботиться предстоит о многом: некролог, новый "Голос разума"  -  куча
всяких мелочей.
 
*** 
 
   Оливер Дельфт  перешел  на  бег  на  месте,  чтобы  посчитать  пульс.
Восемьдесят  девять,  неплохо.  Сделав  пять-шесть  резких  выдохов,  он
оглядел площадь и стал ждать, когда  успокоится  дыхание.  Он  не  любил
показываться жене на  глаза  даже  слегка  запыхавшимся  и  потому,  как
правило, проводил несколько минут на крыльце,  чтобы  вернуться  в  дом,
выглядя  человеком,  всего  лишь  прогулявшимся  до  почтового  ящика  и
обратно.
   Небо на  востоке  светлело.  За  деревьями,  в  посольстве  одной  из
балканских стран светилось несколько  окон.  В  прошлом  Оливер  нередко
удивлял  своих  подчиненных  тем,  что  предупреждал  их  о  приближении
кризиса, основываясь всего-навсего на наблюдениях за посольскими окнами,
- в этом присутствовала  ирония,  доставлявшая  ему,  в  так  называемый
цифровой век, немалое удовольствие.
   Внезапно он нахмурился. У тротуара рядом с его машиной стояла  чья-то
еще. Серебристый "лексус", номер  не  дипломатический.  Оливер  различил
силуэт сидящего за рулем огромного, толстого водителя. Отметив про  себя
номер, Оливер полез в карман за ключом.
   Первым знаком, уведомившим его, что в доме творится  нечто  странное,
был детский смех. Как правило, отпрыски Оливера за завтраком особенно не
веселились. Сидели, ссутулясь, над овсянкой,  хмуро  читали  надписи  на
пакетах  или  ныли,  упрашивая  родителей  выключить  радио  и  включить
телевизор. Второй странностью  был  витающий  в  воздухе  запах  бекона.
Оливер придерживался диеты с малым содержанием жиров, а Джулия всю жизнь
была вегетарианкой. Дети, хотя младшенькой уже  исполнилось  тринадцать,
все еще оставались поклонниками кокосовой стружки да кукурузных хлопьев.
   Подходя к кухне, Оливер услышал мужской голос. Вот пропасть,  подумал
он. Дядя Джимми, черт бы его побрал!
   Джимми, брат Джулии, был любимцем детей, но, как оно часто  бывает  с
тем, что нравится детям, взрослым представлялся невыносимо скучным. Да и
время подходящее, сообразил,  взглянув  на  часы,  Оливер.  Дядя  Джимми
нередко "заскакивал" рано поутру, после того  как  самолет,  которым  он
прилетал из  Америки,  садился,  а  до  пробуждения  делового  мира  еще
оставалось скоротать несколько часов. Но его появление хотя бы проясняло
загадку припаркованного у дома "лексуса" с шофером. Оливер  соорудил  на
лице радушное выражение и распахнул дверь кухни.
   Если бы Оливера попросили составить список из тысячи человек, которых
он ожидал бы увидеть сидящими за его  кухонным  столом  и  показывающими
фокусы членам его семьи,  миллиардер  от  электронной  коммерции  Саймон
Коттер в этом списке не значился бы.
   - А вот и ты, дорогой! - произнесла жена.  Коттер  поднял  взгляд  от
стола и улыбнулся.
   - Доброе утро, сэр Оливер. Простите, что вторгся в вашу