и у нас
состоялся длительный разговор о его болезни. То, каким образом Кануэй  попал
в Чанг - Кайанг в таком виде, для них было неизвестно.
     "Одним словом, я пробыл  там более  двух недель в надежде  что каким-то
образом я  смогу побудить его  все вспомнить.  В этом я не преуспел, хотя он
вернулся  в здоровое  состояние,  и  мы  могли  подолгу разговаривать.  В те
моменты когда  я открыто говорил  ему о  том кто  был он и кто  я,  он  лишь
послушно соглашался. Был он  довольно весел, даже в какой-то неясной манере,
и кажется,  с удовольствием принимал мою компанию. Когда я предложил отвезти
его домой,  он просто ответил что не  возражает.  Меня немного волновало это
очевидное отсутствие воли. К  отъезду же я начал  готовиться  не откладывая.
Доверившись  одному из  знакомых в консульском  оффисе  в  Ханкое,  я  сумел
сделать пасспорт  и все необходимое без той возни  что  сопутствует подобным
ситуациям.  Ради  Кануэйя   я  решил  держаться  подальше  от  прессы,  и  с
удовольствием замечу, что преуспел в этом. Для газетчиков такая новость была
бы большой дракой.
     "Из Китая выехали мы по-нормальному.  Под парусом прошли по Янг-тцы  до
Нанкинга, и  потом поездом добрались  до Шанхая.  Там  был  японский  лайнер
отчаливающий  во  'Фриско6  той  же  ночью,  и  поторопившись,  мы  успели к
посадке."
     "Ты столько для него сделал," заметил я.
     Разерфорд  не  отрицал. "Но не думаю я бы так беспокоился о ком  - либо
другом,"  он  добавил.  "В  нем всегда  было  что-то  особенное,  --  трудно
объяснить, то, что превращало все эти хлопоты в удовольствие."
     "Да,"  согласился я. "Странное  очарование,  обаяние,  которое  приятно
вспомить  даже сейчас,  не  смотря  на то что  в  моем воображении  он так и
остался школьником в костюме для крикета."
     "Жаль,  что ты  не  знал его в  Оксфорде.  Он был просто  блестящим  --
другого слова не найти. После войны, говорят, здорово изменился. Я и сам так
считаю. Однако ничего не могу поделать с мыслью, что со всем этим дарованием
он  должен  был  заниматься  чем-то  более  достойным.  Все  эти  понятия  о
Британском Величии не в моем лексиконе мужской карьеры. А Кануэй был --  или
должен был быть --  выдающимся. Мы оба, ты  и  я,  знали его,  и я  думаю не
преувеличиваю говоря, что это было время  которое забыть невозможно. И  даже
тогда,  когда  я  повстречал  его в глубине Китая,  с поврежденным мозгом  и
мистическим прошлым, в нем была та изюминка которая всех притягивала."
     Разерфорд  остановился  отдавшись воспоминаниям, потом  продолжил:  "На
корабле, как ты уже догадался,  мы возобновили старую  дружбу. Я рассказывал
ему  о себе, и  он слушал с таким вниманием, что  в какой-то  мере  казалось
абсурдным.  Он  хорошо  помнил  события с того  момента  как попал в Чанг  -
Кайанг, и еще, что наверняка заинтересует тебя, его знание языков  осталось.
Например,  он сказал, что должно быть, какое-то  время  он пребывал в Индии,
так как мог говорить на хиндустани.
     "В Йокохама пароход  пополнился, и среди новых пассажиров был Сивекинг,
пианист,  на пути в Штаты с концертным туром.  Он сидел с нами  за обеденным
столиком  и время от  времени переговаривался с Кануэйем по-немецки. Это еще
раз доказывает насколько внешне  тот  был нормален.  Кроме частичной  потери
памяти, которая  не  проявлялась  в обыденной обстановке,  никаких аномалий,
кажется, за ним не было.
     "Несколько дней спустя нашего отплытия  из Японии, Сивекинга  уговорили
дать пиано--концерт  на борту, и  мы  с Кануэйем  отправились его послушать.
Конечно,  играл он замечательно, чуть из  Брамса и Скарлатти, и очень  много
Шопена.  Раз  или два я  глянул на Кануэйя и  решил что ему очень нравилось,
совершенно нормальная реакция  человека с музыкальным прошлым. В самом конце
программы представление продолжилось в форме неформальной серии игры на бис,
которой  Сивекинг очень любезно,  на  мой взгляд, одарил  группу энтузиастов
собравшихся вокруг пианино. Снова  он играл  в основном Шопена; по-видимому,
это был его конек. В конце концов покинув инструмент, он направился к двери,
все еще в окружении поклонников, но  с чувством, что он  уже  достаточно для
них сделал. И в это время начала  происходить скорее  странная штука. Кануэй
сел  за  пианино  и  заиграл  какую-то быструю, красивую  вещь, которую я не
узнал,  и тем заставил Сивекинга в большом  возбуждении вернуться и спросить
что это было. После долгой, неловкой паузы Кануэй ответил лишь то, что он не
знал. Сивекинг воскликнул что это невероятно, и разгорелся еще больше. После
сильного  физического и умственного усилия вспомнить, Кануэй наконец сказал,
что это  был этюд Шопена. Я с этим не согласился, и не был удивлен тому, что
Сивекинг отрицал это полностью. Кануэй вдруг  начал возмущаться,  что ужасно
удивило  меня,  так как до этого он не  проявлял особых эмоций ни  по какому
поводу.  "Мой  дорогой  друг,"  увещал  Сивекинг, "мне  известно  каждое  из
существующих произведений Шопена, и уверяю  Вас, то что Вы играли им никогда
написано не было. Конечно,  это  полностью его стиль, и он мог бы,  но  нет.
Нет.  Покажите мне  ноты  где  это  публиковалось."  В  конце  концов Кануэй
ответил: "Ах, да, сейчас помню, эта вещь никогда  не  публиковалась. Мне она
известна  лишь  по той причине, что я знал  бывшего ученика Шопена...Вот еще
одна вещица я у него выучил.'"
     Продолжая, Разерфорд остановился на мне взглядом:  "Я  не знаю о  твоих
музыкальных  способностях, но думаю ты можешь представить то возбуждение что
одолело  нас  с Сивекингом  когда Кануэй продолжил  игру. Для  меня это  был
неожиданный  взгляд в его  прошлое, конечно, озадачивающий -- первая искорка
того, что уцелело. Сивекинг, понятно, был поглощен музыкальной стороной, что
имело свои проблемы, Шопен, если ты помнишь, умер в 1849.
     "Случай этот был в какой-то мере настолько непостижимым,  что  я должен
добавить что существовало около  дюжины свидетелей, включая университетского
профессора из Калифорнии с неплохой репутацией. Конечно, легко было сказать,
что объяснение Кануэйя  хронологически абсурдно,  почти  что так; но музыка,
сама музыка нуждалась  в объяснении. Если Кануэй не  был прав, то  что тогда
это было? Сивекинг  уверил меня, что если бы те два этюда имелись  в печати,
их копии были бы в репертуаре каждого виртуозо в течении шести месяцев. Даже
если это и преувеличение, можно судить о том, как высоко Сивекинг  ценил их.
После долгого спора мы так ничего и не добились, так как Кануэй настаивал на
своем,  и мне  не терпелось поскорее  забрать  его и  уложить спать, так как
выглядел   он   очень   усталым.  Последний  эпизод   был   насчет   будущей
фонографической  записи.  Сивекинг  сказал,  что  как  только  он  достигнет
Америки,  то  для  этого все устроит,  а Кануэй,  в свою  очередь,  пообещал
выступить перед микрофоном. Я до сих пор жалею, с любой точки зрения, что он
никогда не сдержал своего слова."
     Разерфорд глянул на  часы и дал мне  понять, что еще достаточно времени
чтобы  успеть на поезд, так как  его история подходила к концу.  "Дело в том
что  той ночью -- ночью после концерта -- к  нему вернулась память.  Мы  оба
отправились спать, и я еще не уснул, когда он пришел ко мне в каюту и сказал
об  этом.  Его  лицо  сжалось в то,  что  только могу описать  как выражение
переполняющей грусти --  какой-то всеохватывающей грусти,  если ты понимаешь
что  я  хочу этим выразить  --  что-то  отдаленное  и безличное, Wehmut  или
Weltschmerz,  или как там немцы называют  это. Он сказал что может вспомнить
все, и что память стала возвращаться к нему  во время выступления Сивекинга,
правда, поначалу кусками. Очень долго он сидел так на краю моей постели, и я
дал  ему  возможность сосредоточиться и медленно, по-своему  рассказать  мне
все. Я сказал, что был очень рад восстановлению памяти, хотя и раскаивался в
том, что для него  это было сожалением. Тогда он приподнял голову и наградил
меня комплиментом который я всегда буду считать  удивительно высоким. "Слава
Богу,  Разерфорд,"  он  сказал,   "что  ты  обладаешь  воображением."  Через
некоторое время я оделся и уговорил  его сделать то же самое, и  мы вышли на
палубу и стали  прогуливаться  вдоль,  туда  и  обратно.  Ночь  была  тихая,
звездная, и  очень  теплая,  и у моря  было бледное, липкое  обличье,  вроде
сгущенного молока. За исключением  вибрации моторов, мы  могли бы гулять  по
эспланаде. Я не задавал Кануэйю  никаких вопросов, давая возможность  начать
рассказ самому. Где--то  перед рассветом он стал говорить последовательно, и
закончил  лишь во  время завтрака, под  палящими  солнечными  лучами. Говоря
"закончил," я не имею в виду, что  не оставалось ничего после  этого первого
признания. В  течении последующих  двадцати  четырех  часов  он пополнил еще
несколько  важных  пробелов.  Мы  говорили  почти  постоянно,  так  как  его
переполняло  какое-то огромное счастье и потому  спать он не  мог. Где-то  в
середине следующей  ночи пароход  прибыл  в  Хонолулу. До  этого вечером  мы
выпили у  меня в каюте; около десяти он оставил меня, и я больше никогда его
не видел."
     "Ты не говоришь что - " в моей голове  тут же  выросла  картина тихого,
спланированного  самоубийства,  которое  мне  однажды  пришлось  увидеть  на
почтовом параходе Холилэнд - Кингстаун.
     Разерфорд рассмеялся. "О,  Лорд, нет --  он был  не  из тех. Он  просто
ускользнул от меня. После высадки все было достаточно просто, хотя, я думаю,
у  него  были сложности  со слежкой, которую  я, конечно, за  ним приставил.
После всего я узнал, что он поступил на банановый параход идущий на Фиджи."
     "Каким образом ты это выяснил?"
     "Совершенно  прямым.  Три месяца  спустя он  написал мне из Бангкока  и
вложил  копию платежа  за все оказанные мною услуги.  Он  благодарил меня  и
уверял что  находится в  хорошей форме. Он так же заметил, что собирается  в
дальнее путешествие -- северо-восток. И все."
     "Что он имел в виду?"
     "То-то и оно. На  северо-востоке от Бангкока лежит приличное количество
разных мест. Даже Берлин, если хочешь."
     Разерфорд остановился и наполнил  бокалы. История была странная --  или
он представил ее  в таком свете; мне  трудно было судить. Музыкальная часть,
не смотря на свою загадочность, не волновала меня так, как вопрос того каким
образом  Кануэй  попал в  Китайский  госпиталь к миссионерам;  я отметил это
Разерфорду.  Он ответил что в сущности,  они  обе  были  составляющие  одной
проблемы. "Хорошо, но как  он попал в  Чанг-Кайанг?" я спросил. "Я думаю это
он рассказал тебе той ночью на корабле?"
     "Он рассказал  мне кое-что из этого,  и с  моей стороны  было бы  глупо
умалчивать после  всего того о чем я уже успел поведать. Только скажу сразу,
это долгая история, и даже если вкратце набрасывать, у тебя не будет времени
успеть на поезд. И кроме того,  существует более удобный путь. Мне несколько
неловко выдавать секреты  своей позорной профессии, но факт тот, что история
Кануэйя,  после моих долгих над ней размышлений, больше  и больше привлекала
меня. Я начал с кратких заметок во время наших разговоров  на корабле,  дабы
не  забыть  детали; позднее, после  того  как  некоторые  ее  аспекты начали
овладевать  мной,  я  не  мог  удержаться  от  того,  чтобы  не вылепить  из
отрывочных  фрагментов  целый  рассказ.  Этим  я не  говорю, что я  что-либо
придумал  или переправил.  В  том  что  он  мне  рассказал  было  достаточно
материала:  он  был  беглый  рассказчик  с врожденным  умением  полноценного
общения. Так же, я думаю, я  начал  понимать его как  человека."  Он полез в
портфель, и  вынул стопку печатного манускрипта. "Что ж, все  перед тобой, а
дальнейшее уже не мне решать."
     "То есть ты не думаешь чтобы я этому поверил?"
     "О,  вряд  ли  такие  категоричные  предостережения. Но  знай, если  ты
действительно поверишь, это будет в пользу знаменитого вывода Тертуллина7 --
помнишь? quia  impossibile  est."[8]  Не  плохой  аргумент, возможно.  В  любом
случае, я бы хотел знать твой мнение."
     Я  взял  манускрипт  с собой и прочел  большую его часть  в  Остендском
экспрессе. Достигнув Англии,  я  думал вернуть его,  но  до  того как  успел
отправить,  пришло краткое сообщение от Разерфорда, в котором он говорил что
опять отправляется  в путешествие и в  течении нескольких месяцев  не  будет
иметь постоянного адреса. Он  собирался  в Кашмир, говорилось в  послании, а
оттуда "на восток." Я не удивился.


Примечания переводчика

     1  Бенжамин Джоуэтт (1817 -- 1893) английский  просветитель и греческий
школяр;   вице-президент   и   преподаватель   Оксфордского    Унивесрситета
(1870-1893).

     2 DSO -- Офицерское звание.

     3  Имеется  в  виду королева Элизабэт 1,  (1558 --  1603)  отличавшаяся
некоторым непостоянством  и предрассудками,  но  удивительно успешная в годы
правления.

     4  Сидни  Филип, (1554-1586)  английский  автор и придворный,  один  из
ведущих членов двора королевы Элизабет, модель рыцарства эпохи Возрождения.

     5 Сахиб, с арабского господин, популярное обращение Мусульман и Индусов
в колониальной Индии к должностным лицам европейского происхождения.

     6 Сан-Франциско

     7   Тертуллиан,   (160-220),   христианский   богослов,   лидер   секты
Монтанистов.

     8 "Certum est, quia impossibile"  - это определённо потому что
невозможно (De carne Christi ч. 5, 4).


Часть первая

     В  течении той третей недели  мая  ситуация в  Баскуле ухудшилась, и 20
числа  были высланы  авиационные  машины из  Пешавара  для эвакуации  белого
населения.  Всего  насчитывалось около  восьмидесяти  человек, и большинство
были благополучно переправлены через горы в военных транспортировщиках.  Так
же были задействованы несколько смешанных машин,  среди которых был кабинный
самолет  предоставленный  Махариши  из  Чандапора.  В  нем,  около 10  утра,
находилось  четверо пассажиров:  мисс Роберта Бринклоу, из Восточной Миссии;
Гэнри  Д.  Барнард,  американец; Хью Кануэй,  H.M.  Консул; и  капитан Чарлз
Мэллинсон, Н.М. Вице-Консул.
     Таковыми были имена выданные позднее Индийской и Британской прессой.


     Кануэйю  было тридцать семь  лет.  В  Баскуле  он  находился в  течении
двухгодичного  периода,  занимая позицию которая, в свете событий,  могла бы
показаться настойчивой ставкой на дурного коня. Этап этот был  прожит; после
нескольких недель,  может  месяцев в  Англии,  он  снова  куда-нибудь  будет
выслан.  Токио ли Тегеран,  Манила или Мускат; люди его профессии никогда не
знали что им предстояло. На Консульской службе он находился в течении десяти
лет, достаточный период для  того,  чтобы оценить собственные  шансы так  же
проницательно,  как он это делал для других.  То, что сливок отведать ему не
придется, он знал,  и искренно утешал  себя  тем, что никогда и не любил их.
Благодаря  своему предпочтению  красочных  должностей  более  формальным  --
выбор, в  большинстве  случаев, не из  лучших -- он, среди своего окружения,
прослыл  чем-то  вроде плохого игрока.  Для него, однако, игра шла  неплохо:
декада была разнообразной и довольно приятной.
     Высокого роста,  с  глубоким  бронзовым  загаром, коротко  остриженными
каштановыми волосами и  сланцево - синими глазами, он производил впечатление
несколько мрачного, задумчивого человека, но стоило ему рассмеяться, (хоть и
случалось это не  часто)  в  нем  тут  же  вспыхивало  что-то  мальчишеское.
Существовало легкое нервное подергивание у его  левого глаза, которое обычно
становилось заметным  когда он слишком много работал или слишком сильно пил,
и когда сутки  напролет он паковал и уничтожал документы перед эвакуацией, и
позднее, во время посадки на самолет, подергивание это очень сильно давало о
себе знать.  Кануэй  был измотан, и потому неизмеримо  радовался, что вместо
одного из переполненных военных транспортировщиков ему  удалось устроиться в
роскошный лайнер махариши. Самолет взмывал в  небо, и он мягко раскинулся на
заднем сидении. Он принадлежал к тому типу людей, которые привыкая к большим
неудобствам,  ожидают  комфорта от  мелочей,  в  виде  компексации.  Так,  с
радостью  пройдя через  все трудности дороги  в Самарканд, он  из Лондона  в
Париж летел бы в Золотой Стреле, выкинув на нее последние деньги.
     Это  произошло после того как полет длился более часа; Мэллисон сказал,
что,  по  его мнению, пилот  сбился с  курса.  Он тут же пересел на переднее
сидение. Розовощекий, смышленный юноша  за двадцать пять, он,  не  смотря на
отсутствие  высшего  образования,  имел  отличный  диплом  школы. Неудача  с
экзаменами  была  основной  причиной  его  высылки  в Баскул,  где Кануэй  и
встретил его, и после шести месяцев знакомства, успел полюбить его общество.
     Беседа  в  самолете  вымагала  усилий,  и  прикладывать  их  Кануэйю не
хотелось совсем.  Он сонно открыл глаза, и сказал, что какой бы курс взят ни
был, пилоту виднее всех.
     Еще через пол-часа, во время которых усталость и рокот мотора почти его
усыпили, Мэллисон снова потревожил его. "Послушай, Кануэй, Феннер должен был
быть нашим пилотом, не так ли?"
     "Ну да, а что?"
     "Только что малый обернулся, и я готов поклясться, что это не он."
     "Трудно судить через стеклянный щит."
     "Лицо Феннера я везде узнаю."
     "В таком случае это кто-то другой. Я не понимаю, какая разница."
     "Но Феннер определенно сказал мне, что берет эту машину."
     "В таком случае они передумали и дали ему что-нибудь другое."
     "Кто же это тогда?"
     "Мой милый мальчик, откуда я знаю? Ты что думаешь,  я знаю лицо каждого
лейтенанта авиации на память?"
     "Я знаю многих, но как бы то ни было, этот человек мне не знаком."
     "Значит  он принадлежит к  тому  меньшинству, которых  ты  не  знаешь."
Кануэй улыбнулся  и добавил: "Как  только мы прибудем  в Пешавар,  что очень
скоро, ты можешь с ним познакомиться и узнать все, что тебя интересует."
     "В таком случае, мы никогда в Пешавар не попадем. Он абсолютно сбился с
пути. И не удивительно -- летит проклятый, до того высоко, что не видит, где
он находится."
     Кануэй  не обращал  внимания.  Он  привык  путешествовать по воздуху  и
считал, что так и должно быть. Кроме того, в  Пешаваре ничего особенного его
не ожидало, и потому он  был  безразличен  займет ли путешествие четыре часа
или  все шесть.  Он был холост;  по  прибытию  не ожидалось  никаких  нежных
встреч. Были друзья,  и  некоторые  из  них, возможно, потянут его в клуб  и
угостят  спиртным; приятная перспектива, но не из тех, о которой вздыхают  в
предвкушении.
     Вздохов так же  не было, когда перед ним раскидывалось  приятное, но  в
чем-то упущенное прошлое десятилетие. Перемены,  приличные интервалы, приход
неустройства,  наверное;  метеорологическая сводка мира  и  его  собственной
жизни.  Он  вспомнил  Баскул, Пекин,  Макао,  другие  места -- переезжал  он
довольно часто. Дальше всего был Оксфорд, где он  преподавал  около двух лет
после войны:  лекции по истории Востока,  солнечные  библиотеки  с привкусом
пыли,  велосипедный спуск  по шоссе.  Видение  притягивало,  но не  трогало;
частица того, кем он мог бы стать, все еще витала где-то внутри.
     Знакомый желудочный крен дал  понять, что  самолет  шел  на посадку. На
него нашло желание отчитать Мэллисона за беспокойство, и он, пожалуй, сделал
бы это, если бы  юноша не вскочил, и ударившись головой о крышу, не разбудил
Барнарда, американца, посапывающего в своем сидении по другую сторону узкого
прохода.  "Боже мой!"  вскрикнул  Мэллисон  выглядывая в  окно.  "Вы  только
посмотрите!"
     Кануэй выглянул. Вид  был  далеко  не тот, что он ожидал увидеть, если,
конечно,  он вообще  чего-нибудь  ожидал.  Вместо аккуратных,  геометрически
выложенных  кантонментов  и больших  продолговатостей ангаров,  простиралась
неясная дымка, покрывающая безмерное, выжженое солнцем