оизошло с тобой."
     "Со мной?"
     "Да, с  тобой.  Ты вот только что размечтался, как если  бы  ничего  не
случилось и был  бы, наверное, счастлив навсегда здесь остаться.  Как же, ты
даже признался, что тебе здесь  нравится... Что  с тобой, Кануэй? Неужели ты
не можешь опомниться? Нам так хорошо было вместе в Баскуле --  ты  тогда был
совершенно другим."
     "Мой милый мальчик."
     Кануэй  подхватил  руку Мэллинсона, и ответное пожатие юноши было таким
же  горячим  и полным волнения. Мэллинсон  продолжил: "Я не знаю, заметил ли
ты,  но  последние  несколько недель  я  был  ужасно  одинок.  Самая  важная
проблема, кажется, перестала  волновать всех  -- Барнард и Мисс Бринклоу,  у
них на это  свои причины, но когда я понял,  что и  ты был против меня,  мне
стало на самом деле плохо."
     "Прости меня."
     "Ты все извиняешься, да разве это поможет?"
     Под влиянием  неожиданного импульса Кануэй  ответил: "Тогда позволь мне
помочь тем, что я расскажу тебе. Выслушай меня, и я надеюсь, многое из того,
что сейчас  кажется сложным и  неприемлимым,  станет тебе  понятным. В любом
случае, ты поймешь отчего Ло-Тзен никак не может уйти с тобой."
     "Врядли ты в силах убедить меня  в этом. И пожалуйста,  давай покороче,
потому что у нас на самом деле нет времени."
     И  тогда,  сжато до самых  возможных пределов, Кануэй раскрыл перед ним
всю историю Шангри-Ла,  так, как  она была представлена ему Высшим из Лам  и
расширена его беседами  с ним и Чангом. Это было последнее из всего, что  он
когда-либо собирался сделать, но в  данных обстоятельствах  решение казалось
оправданным и даже необходимым; и  на  самом деле, проблемы Мэллинсона  таки
были на его совести, и  он разрешил их так, как посчитал нужным. Рассказ его
шел  легко и быстро,  и повествование снова облекло  его чарами  неведомого,
безвременного  мира;  красота  его  переполняла Кануэйя  своим описанием,  и
несколько раз наступало чувство чтения из страницы памяти, настолько  идеи и
фразы этого мира были  запечателны  в нем. Лишь одна вещь осталась в секрете
-- тот факт, что Высший из Лам встретил в эту ночь свою смерть, и Кануэй был
избран его преемником.
     Подходя к концу,  он совсем успокоился, и чувство радости наполнило его
от сознания,  что  задача  была  выполнена,  и  что  после  всего  это  было
единственным ее решением. Окончив,  он спокойно глянул на Мэллинсона, полный
уверенности в том, что справился со всем хорошо.
     Но Мэллинсон только постукивал  по столу  кончиками  пальцев и наконец,
после долгой паузы, произнес: "Я ничего не могу сказать тебе, Кануэй...кроме
того, что ты, должно быть, совсем потерял рассудок..."
     Последовала  долгая  тишина,  в  течении  которой  двое  мужчин  просто
смотрели друг  на  друга,  погрузившись  в  состояния  совершенно  различной
природы-- разочарованный, ушедший  в себя Кануэй, и пылкий,  нервно ерзающий
от неудобства  Мэллинсон. Наконец Кануэй  сказал: "То есть, ты считаешь меня
сумасшедшим?"
     Мэллинсон нервно рассмеялся. "Ну после  такой  истории,  черт побери, я
должен сказать,  что  да.  То есть...ну в общем...вся эта  бессмыслица...мне
кажется, все это не нуждается ни в каких обсуждениях."
     И  в  голосе и во внешнем виде Кануэйя сквозило ужасное  удивление. "Ты
считаешь это бессмыслицей?"
     "Ну...а как  по-другому я могу на это взглянуть? Ты прости мою прямоту,
Кануэй, но любой здравомыслящий человек без колебаний так бы тебе ответил."
     "То есть, ты  все  еще веришь,  что  мы  попали сюда благодаря  обычной
случайности -- какой-то помешанный тщательно распланировал  увести самолет и
пролететь на нем тысячи миль ради собственного развлечения."
     Кануэй  предложил сигарету,  и  Мэллинсон  принял ее.  Наступила пауза,
которой  каждый,  казалось,  был  рад. В  конце  концов  Мэллинсон  ответил:
"Знаешь, эти рабирательства  ни к чему  хорошему не  приведут.  Твоя теория,
между прочим, о том, что неопределенный человек был выслан отсюда для поимки
незнакомцев, специально для этого выучился летать  и выжидал удобного случая
до того, как в  Баскуле не  выявилась пригодная для этого машина  с четырьмя
пассажирами...знаешь,  я конечно, не скажу, что это  практически невозможно,
однако во  всем этом есть странная,  нелепая неестественность. Сама по себе,
она могла бы еще  иметь вес, но когда ты примешиваешь к ней все остальное --
ламы с  возрастом  в столетия, эликсир юности, или как там ты его называешь,
то есть вещи, невозможные совершенно ...все это только наводит меня на мысль
о том, какая муха тебя могла укусить."
     Кануэй улыбнулся.  "Да,  кажется тебе  трудно в  это  поверить. В самом
начале со мной,  наверное, было тоже самое, я не помню. Конечно, история эта
действительно  не  простая,   но,   разве  перед  тобой   было  недостаточно
доказательств того, что  и  место это само по себе удивительно?  Подумай обо
всем,  что ты  видел, что  нам  обеим удалось увидеть  -- утерянная долина в
глубине неисследованных гор, монастырь с коллекцией европейских книг- "
     "Ах,   да  конечно,  центральное   отопление,  современный  водопровод,
полуденный чай, все это так замечательно, я знаю."
     "Хорошо, что тогда ты об этом думаешь?"
     "Да, черт побери, ничего я не  думаю. Одна сплошная  тайна. Но, знаешь,
оправдывать  тайной совершенно  невозможные  вещи... Можно верить  в горячую
ванну  после ее принятия, но  когда  кто-нибудь говорит,  что  ему несколько
сотен лет, и ты веришь ему только потому, что он, видите ли, это утверждает,
знаешь, это нечто другое." Он снова также натянуто рассмеялся.  "Да, Кануэй,
задел тебя этот монастырь, глубоко, по самые нервы, и я не удивляюсь, совсем
нет. Давай ка,  собирай  свои  вещи, и  пора сворачиваться. Закончим  мы эту
дискуссию через пару месяцев после хорошего ужина в Мэйденс."
     Кануэй  тихо ответил: "У меня  нет никакого желания возвращаться к этой
жизни."
     "Какой жизни?"
     "Той, которую ты имеешь в  виду...ужины...  развлечения... поло...и все
остальное..."
     "Да разве я что-нибудь  упоминал о развлечениях и поло?! Да и что в них
такого,  если разобраться?  Я  не  понимаю,  ты что  не идешь  со  мной?  Ты
собираешься остаться здесь  как  и те двое? Да? В таком случае, позволь хотя
бы мне убраться отсюда!" Мэллинсон выбросил сигарету и с сверкающими глазами
бросился  к  двери. "Ты  сошел  с ума!" он дико  выкрикнул. "Ты сумасшедший,
Кануэй, вот и все объясниния! Конечно, ты всегда так спокоен, а я все кричу,
метаюсь,  но  со  мной  все  нормально, а ты, ты! Меня предупреждали  еще до
Баскула, но  я  считал  это ошибкой, ошибкой насчет тебя,  но  сейчас я вижу
насколько они были правы - "
     "В чем тебя предупреждали?"
     "Ну,  что ты подорвался на войне, и после этого стал немного того, не в
себе. В этом нет твоей вины, и я не говорю этого, и мне самому гадко от этих
слов... Я лучше пойду. Все это отвратительно и страшно,  и  потом, я  должен
идти. Я дал слово."
     "Ло-Тзен?"
     "Да, если хочешь знать."
     Кануэй поднялся и протянул ему руку. "Прощай, Мэллинсон."
     "В последний раз, ты идешь с нами?"
     "Я не могу."
     "Тогда прощай."
     Они обменялись рукопожатиями, и Мэллинсон ушел.


     В одиночестве  сидел  Кануэй освещенный  маленьким  фонариком.  Как  по
выгравированной в памяти фразе, ему казалось, что все самые прекрасные  вещи
были проходящими и обреченными на гибель, и два мира были настолько  далеки,
что никогда не  могли сблизиться, и один из них,  как  всегда,  держался  на
волоске. После некоторого размышления, он глянул на  часы; было десять минут
третьего.
     Он  все еще был за столом  докуривая  последние из своих сигарет, когда
Мэллинсон  вернулся.  Юноша  вошел  в  некотором  смятении,  и  увидев  его,
остановился в  тени,  будто  собираясь  с  мыслями.  Он  молчал,  и  обождав
мгновение, Кануэй вымолвил: "Здорово. Что-то случилось? Зачем ты вернулся?"
     Полная  естественность вопроса  приблизила  Мэллинсона;  он  снял  свои
огромные  горные ботинки и сел. Его  лицо было пепельного оттенка и по всему
телу пробегала  дрожь.  "У меня не  хватило нервов," он простонал наполовину
плача.  "Ты помнишь то место где нас обвязали  веревками? Я только до него и
добрался... Больше не выдержал. Я не боюсь высоты, но в лунном свете все это
выглядело  ужасающим.  Глупо,  не  правда?"  Он  не выдержал  и  истерически
разрыдался, пока  Кануэй не успокоил его. Потом он добавил: "Эти люди здесь,
им нечего бояться. Никто с земли никогда их не побескоит. Но Бог видит, я бы
многое отдал, чтобы пролететь над ними с хорошим количеством бомб."
     "Что доводит тебя до таких мыслей, Мэллинсон?"
     "Да  то, что место это, чем бы оно ни было, должно быть разрушено.  Оно
нечисто,  нездорово  --  и  кстати, если бы  твоя невозможная  история  была
правдой, еще и  отвратительно. Кучка высохших  стариков, словно паучья стая,
наползает  на  каждого,  кто  подойдет  близко...мерзко...да  и  кому  охота
доживать  до такого возраста?  А что до твоего драгоценного Высшего из  Лам,
если ему  и есть половина того возраста,  о  котором ты говоришь,  то пришло
время   кому-нибудь   прийти   и    освободить   его   от    жалкого   этого
существования...О,  ну почему ты не уйдешь отсюда со мной, Кануэй? Мне гадко
просить тебя за свою собственную шкуру, но пошли ты все это  к чертям, я так
молод, и мы всегда были  хорошими друзьями -- неужели  вся моя  жизнь ничего
для тебя не значит по сравнению с ложью всех этих жутких существ? И Ло-Тзен,
тоже -- она совсем юна -- неужели она не в счет?"
     "Ло-Тзен совсем не юна," ответил Кануэй.
     Мэллинсон  взглянул  на  него  и  выпустил  истерический  смешок.  "Ну,
конечно,  совсем  не  юна,  конечно,  конечно.   Она  выглядит  на  неполных
семнадцать,  но, я  так полагаю,  ты сможешь меня  уверить,  что она  хорошо
сохранившаясь девяностолетняя дама."
     "Мэллинсон, она попала сюда в 1884."
     "Ты бредишь, мой милый!"
     "Красота ее, Мэллинсон, как и любая другая красота мира, во власти тех,
кто  не знает как  оценить  ее.  Это - хрупкая вещь, место которой там,  где
любимы хрупкие вещи. Унеси ее из этой долины, и ты увидишь как она расстает,
словно эхо."
     Мэллинсон грубо рассмеялся, как если  бы обретая  уверенность  от своих
собственных мыслей. "Я этого не боюсь. Эхом она является  только здесь, если
уж использовать твое сравнение." После паузы он добавил: "Подобные разговоры
ни к чему нас не  приведут.  Давай лучше прекратим всю эту поэзию и вернемся
на землю. Я хочу помочь тебе, Кануэй  -- я знаю, полнейшая бессмыслица, но я
попробую убедить  тебя,  если,  конечно, смогу. Предположим, я  поверил, что
твоя история на самом деле правда, и  действительно нуждается в экзаминовке.
Скажи тогда мне серьезно, какие доказательства к ней у тебя существуют?"
     Кануэй молчал.
     "Только  лишь  фантастический  вздор,  которым   кто-то   тебя  опутал.
Подобное, без единой тени доказательств, ты бы не принял даже от человека на
которого можно положиться, и которого  ты знал всю свою жизнь. А где, скажи,
твои доказательства? Их, нет,  я так  понимаю?  И Ло-Тзен, она  когда-нибудь
сама рассказывала тебе свою историю?"
     "Нет, но-"
     "Тогда  почему, скажи,  ты  веришь кому-то  другому? И весь этот вопрос
долговечности   --  существует   ли   хотя   бы   один   внешний  факт   его
доказательства?"
     Подумав  мгновение,  Кануэй  вспомнил   о  неизвестных  работах  Шопена
исполняемых Бриаком.
     "Ну, для меня это ничего не значит -- я не музыкант. Но даже если они и
подлинники, существует ведь вероятность того, что  завладел он  ими каким-то
нечестным путем?"
     "Без сомнения, так."
     "И потом, метод, о котором  ты  говоришь,  сохраняющий  молодость и все
такое. Что это? Ты говоришь, это вроде какого-то наркотика -- ну так, я хочу
знать,  что это за наркотик? Ты его  видел хоть раз или пробовал? Кто-нибудь
предоставил тебе пусть один положительный факт в его пользу?"
     "Нет, подобных деталей не было, это правда."
     "Да интересовался  ли ты деталями? Или так и  проглатывал все, целиком?
Неужели  тебе   не  приходило  в  голову,   что   эта  история  нуждается  в
подтверждении?" Подчеркивая свое преимущество,  он продолжал: "Что ты вообще
знаешь  об  этом месте кроме  того,  что  ты  слышал? С кем  ты сталкивался,
несколько  старичков, и  никого больше?  Не  принимая их во внимание,  можно
только сказать,  что место  это неплохо расположено, и, кажется, управляется
на  интеллектуальном  уровне. Но как и почему оно  появилось,  у нас  нет ни
малейшего понятия, и зачем мы нужны им здесь, такая же тайна; но, знаешь ли,
верить  из-за  этого  какой-то  старой  легенде, ты меня  извини.  И  потом,
послушай, ты же человек критического склада ума -- в английском монастыре ты
подвергал  колебаниям каждое сказанное там слово  --  и теперь  верить всему
только потому что ты в Тибете, я этого не понимаю."
     Кануэй  кивнул. Он не мог не  согласиться с хорошо поставленной  точкой
зрения  даже  в   состоянии  более   глубоких,  отдаленных  чувств.  "Точное
замечание, Мэллинсон. Правда,  наверное, та, что когда вопрос  касается веры
без определенных доказательств, мы все склоняемся к тому, что привлекает нас
больше всего."
     "Да   буть   я  проклят  если   найду  что-нибудь   привлекательное   в
существовании, где  живешь до состояния  полу-трупа.  Пусть  моя жизнь будет
короткой, но  веселой. А россказни о будущей войне -- все это  так,  детский
лепет. Как вообще может  быть известно о ее наступлении и о  том,  какой она
будет? Вспомни последнюю  войну, не ошибались ли все  эти предсказатели?" Он
добавил,  не  дождавшись  ответа  Кануэйя:  "Так или  иначе,  я  не  верю  в
неизбежность  вещей. И  пусть  я не прав, сходить  с  ума  по  этому  поводу
бессмысленно. Бог  видит,  мне уж лучше  холодеть от страха под пулями новой
войны, чем скрываясь от нее, зарыть себя здесь."
     Кануэй  улыбнулся.  "Ты  обладаешь  удивительной  способностью  неверно
понимать меня,  Мэллинсон. Когда мы  были в Баскуле,  ты считал меня героем,
сейчас  ты  принимаешь  меня за труса. Откровенно  говоря, я  и  не то  и не
другое, но, какое это имеет значение. Когда ты вернешься обратно в Индию, то
скажи,  если  хочешь, что я остался в  Тибетском монастыре  от  страха перед
новой  войной.  Это, конечно, совершенно не та причина,  но я не сомневаюсь,
что те, кто уже считает меня сумасшедшим охотно в нее поверят."
     С  некоторой грустью Мэллинсон  ответил:  "Знаешь,  так говорить глупо.
Чтобы ни  случилось  против  тебя  я  не  скажу  ни  слова.  Можешь  на  это
рассчитывать. Я согласен, мне сложно понять тебя, но знаешь как бы мне этого
хотелось? Я бы многое отдал,  чтобы  только  понять тебя! Кануэй, могу  ли я
хоть как-то помочь тебе? Что-нибудь, могу я что-нибудь сделать?"
     Последовала  долгая пауза, которая наконец была прервана  Кануэйем:  "Я
хочу задать  тебе только один вопрос,  если  ты  простишь  меня  за  то, что
вмешиваюсь в твою личную жизнь."
     "Да?"
     "Ты влюблен в Ло-Тзен?"
     Бледность  на лице юноши  тут  же сменила цвет на румянец. "Я  осмелюсь
сказать, что да. Конечно, ты будешь утверждать, что это абсурд, и  глупость,
и, может быть, так и есть, но я ничего не могу с собой поделать."
     "Я совсем не считаю это абсурдом."
     После стольких пререканий, спор, казалось, наконец обрел  тихую гавань.
Кануэй добавил: "Я сам ничего не могу  с собой сделать. Так случилось что ты
и эта девочка --  два  самых дорогих для меня человека на целом свете...тебе
может показаться все это странным." Внезапно он встал и прошелся по комнате.
"Ну что ж, обговорили все, что можно было, не так ли?"
     "Да, я думаю."  Но в неожиданном  одушевлении Мэллинсон  продолжил: "Ну
что  за бессмыслица  говорить,  что она  не  юна!  И  жуткая, отвратительная
бессмыслица. Кануэй, ты не можешь этому  верить! Это уж  слишком нелепо. Как
это вообще возможно?"
     "Откуда ты знаешь, что она юна?"
     Мэллинсон наполовину отвернулся, и  с лицом  залитым жуткой скромностью
ответил: "Потому что я на  самом деле знаю...Может быть ты подумаешь обо мне
плохо...но   я  действительно   знаю.   Боюсь,   что  ты,   Кануэй,  никогда
по-настоящему  и не понял ее. Она холодна только снаружи, и чувства ее  были
заморожены в результате пребывания здесь. Но тепло не ушло."
     "Тепло, чтобы расстаять?"
     "Да...ты можешь так выразиться."
     "И она юна, Мэллинсон, ты в этом уверен?"
     Мэллинсон мягко ответил: "Боже мой, ну конечно. Она всего лишь девочка.
Мне было ужасно жаль ее,  а  потом, мы, кажется,  понравились друг другу.  В
этом  нет ничего постыдного. Если уж говорить об  этом,  то здесь, по-моему,
это самое приличное, что когда-либо имело место..."
     Кануэй  вышел  на  балкон  и  взгляд его  упал  на  ослепительное  перо
Каракала; над застывшим океаном высоко проплывала луна. Он почувствовал, что
мечта  его  растворилась,  как   все  слишком  красивые   вещи  при   первом
прикосновении действительности; что все будущее мира  на весах против юности
и любви  будет  таким  же  легким,  как  воздух.  Он почувствовал, что разум
существовал в  своем, отдельном от всего мире, микрокосмосе Шангри-Ла, и мир
этот тоже  находился в опасности. Потому как  собираясь с силами, он  видел,
что корридоры  его воображения смещаются и гнутся от  напряжения;  павильоны
рушатся;  и все на  пороге превращения  в груду  руин. Боль задела его  лишь
частично, но недоумение обрушилось  бесконечной и, скорее,  грустной волной.
Он не понимал было ли то сумасшедствие, которое сейчас прошло, или на период
времени он таки обрел ясность ума, которая сейчас снова его оставляла.
     Обернувшись,  он  выглядел другим  человеком;  его  голос  был  жестче,
обрывистей,  и лицо  немного подергивалось;  он куда  более походил на  того
Кануэйя,  который  был  Баскульским  героем.  Подстегиваемый  необходимостью
действий, он глянул на Мэллинсона с неожиданной бдительностью. "Ты  думаешь,
с  веревкой ты выдержишь этот мрачный участок,  окажись я с тобою рядом?" он
спросил.
     Мэллинсон бросился навстречу. "Кануэй," закричал он глотая воздух.  "Ты
имеешь в виду что ты идешь? Ты, наконец, решился?"

     Они тронулись  сразу  же,  только Кануэй  подготовил себя  к  пути.  На
удивление  все оказалось совсем просто  --  скорее,  уход нежели бегство; ни
события  не  произошло когда  пересекали они полосы  лунного света и тени во
двориках. Можно  было подумать,  что  вокруг вообще  никого  не  было, думал
Кануэй,  и  идея  такой  пустоты  мгновенно  заполняла  его таким же  пустым
чувством; и  все  это время, с  ним рядом, едва доходя  до него, раздавалась
болтовня Мэллинсона о дороге. Как  странно что  их  долгий  спор  должен был
закончиться так, в  действии,  что тайное святилище должно было быть  забыто
тем, кто  обрел там  такое счастье! Потому как  через  час, или даже  меньше
того, останавливаясь без дыхания  на повороте  дороги, они видели  последние
штрихи Шангри-Ла. В глубине над  ними долина Синей Луны было  словно облако,
Кануэйю почудилось, что рассыпанные в дымке крыши неслись в след за ним. И в
этот  момент  наступило  прощание. Мэллинсон,  замолчавший  на  время  из-за
крутого спуска, выпустил: "Хорошо, мы в полном порядке -- продолжай!"
     Кануэй улыбнулся,  но  не  ответил; он уже  начал готовить  веревки для
острого пересечения по краю. То,  что  сказал  юноша, было правдой,  решение
действительно было принято, но оно подвисло над тем, что все еще оставалось.
Маленький, активный  фрагмент разума, который  сейчас доминировал; остальное
же  было утерянным настолько, что вынести это было почти невозможно. Он  был
странником между двумя мирами,  и участь его была вечно странствовать;  но в
настоящий  момент,  в  углубляющейся внутренней  глубине, он чувствовал лишь
одно,  что ему нравился  Мэллинсон,  и  что он  долже