было превосходно,
но временами просторечие оказывалось незнакомым.
     "Ленивец,"  пояснил  Кануэй,  "это разговорное  выражение  обозначающее
бездельника, человека,  ни к чему не пригодного.  Я, конечно, не использовал
его всерьез."
     Чанг раскланялся в благодарности за информацию. Он остро  интересовался
языками и  любил взвешивать  каждое новое слово по-философски. "Как весомо,"
после паузы  ответил он,  "что англичане  видят порок  в ленности. Мы  же, с
другой  стороны,  отдаем ей гораздо больше предпочтения нежели беспокойству.
Не  слишком ли много беспокойства в современном мире, и не  было  бы лучшим,
если бы большее количество людей было ленивцами?"
     "Я  склоняюсь  к  тому,  чтобы  согласиться  с  Вами," ответил Кануэй в
серьезном изумлении.
     Примерно  в течении следующей  недели после  беседы  с  Высшим из  Лам,
Кануэй совершил несколько знакомств  с другими будущими  коллегами.  Чанг не
торопился  и  не  оттягивал представлений,  и  Кануэй ощущал новую  и скорее
привлекательную для него атмосферу в которой не кричала безотлагательность и
не разочаровывала отсрочка. "Некотрые из лам," объяснял Чанг, "действительно
не  смогут  встретиться с Вами  в течении  значительного периода  времени --
может быть годы  -- но это не должно удивлять Вас. Тогда, когда  это  должно
случиться, они будут готовы к знакомству, и их уклонение от спешки ни в коей
мере не означает нежелание." Кануэй,  который  сам часто испытывал  подобные
чувства делая приглашения новоприбывшим в  иностранные консульства, посчитал
это очень разумным взглядом.
     Однако встречи которые таки состоялись, были весьма успешны, и беседы с
людьми  трижды  превышающими его  возраст  совсем  не  имели  того светского
смущения, которое могло  бы вторгнуться  в  Лондоне  или  Дели.  Его  первая
встреча была с приятным  немцем по имени Мейстер, который,  уцелев из группы
исследователей, прибыл в ламазери в восьмидесятых. На английском он  говорил
хорошо, однако с акцентом. День или два спустя состоялось второе знакомство,
и  Кануэй  получил  удовольствие  своей первой беседы с  Альфонсом  Бриак  -
человеком,  которого  Высший  из  Лам особенно  выделил; это  был  жилистый,
небольшого  роста француз, с не особенно старой внешностью, не смотря на то,
что представил он себя учеником Шопена. Кануэй решил что с обеими, французом
и  немецем,  можно  составить  неплохую  компанию.  Подсознательно  он   уже
приступил к анализу,  и  после  нескольких  дальнейших встреч сумел  достичь
одного или  двух общих заключений; он  понял, что не смотря на то, что ламы,
которых  он встретил,  имели  индивидуальные  различия,  у них  у  всех было
качество для которого безвозрастность было бы не особо хорошим определением,
однако тем единственным которое он сумел подобрать. Кроме того, все они были
одарены  спокойным  разумом  приятно  переливающимся  во взвешанные,  хорошо
сбалансированные мнения. Кануэй  был в состоянии дать  хороший  ответ такому
подходу,  и знал, что  что  им это  было  известно и приятно.  Он решил, что
сойтись с ними было так же  легко как и с  любой другой группой образованных
людей, которую  он мог бы встретить, однако часто, при прослушивании далеких
воспоминаний преподносимых  обычно  и  просто,  у  него  возникало  странное
чувство.  К   примеру,  однажды,  после   краткой  беседы   с  бело-волосым,
благосклонного вида человеком, Кануэйю  был задан  вопрос интересуется ли он
Бронте.  Кануэй ответил что  да,  в некотором роде,  и  собеседник  ответил:
"Видите ли, когда в сороковых я был помощником приходского священника в Уэст
Райдинг, я однажды  посетил Хайуорс  остановившись  в  Пэрсонэйж. С  момента
прибытия сюда я полностью изучил проблему Бронте, и, кстати сказать, работаю
над  книгой  на  эту  тему.  Может  быть  Вы  хотели  бы  взглянуть  на  нее
как-нибудь?"
     Кануэй  вежливо ответил, и после  всего, когда они  остались  вдвоем  с
Чангом, заметил  о той ясности с которой  ламы, казалось,  восстанавливали в
памяти свою жизнь до Тибета. Чанг ответил, что все это было частью обучения.
"Видите   ли,  мой  дорогой  господин,  первые   шаги  в  прояснении  разума
заключаются в достижении панорамы прошлого, которая, как и любой другой вид,
более аккуратна в перспективе. Когда Вы  пробудете с  нами достаточно долго,
то  сможете  увидеть  свою  жизнь постепенно сдвигающейся  в фокусе,  как  в
телескопе  при установке  линз.  Все  станет неподвижным  и  ясным,  должным
образом пропорциональным и при  правильной значимости. Ваш новый знакомый, к
примеру, считает что действительно важный момент его жизни произошел  тогда,
когда молодым человеком он посетил дом старого пастора и его трех дочерей."
     "То есть я  полагаю, мне нужно  будет приступить к  работе и  вспомнить
собственные важные моменты?"
     "Это не потребует усилий. Они придут к Вам сами."
     "Я  не думаю  что приму их с большим  радушием," без настроения ответил
Кануэй.

     Но чтобы там ни могло принести прошлое, в настоящем он находил счастье.
Предаваясь чтению в библиотеке, или играя  Моцарта в музыкальной комнате, он
часто  чувствовал приливы глубокого душевного чувства, как если бы Шангри-Ла
на самом деле был живым  существом, очищенным от волшебства  веков и чудесно
предохраненным от времени  и смерти.  В такие моменты незабываемо вставал  в
его памяти разговор с Высшим из Лам; он чувствовал спокойный разум осторожно
раздумывающий над  каждым отклонением,  шепотом предлагающий тысячи уверений
уху и глазу. Так, слушая как Лао-Тзен вела какой-нибудь хитрый ритм фуги, он
задумывался  что лежало за  бледной  безличной улыбкой  придающей  губам  ее
сходство с раскрытым  цветочным бутоном. Говорила она  очень мало, не смотря
на  то,  что  знала сейчас  о  способности Кануэйя  говорить  на  ее  языке;
Мэллинсон, любивший время от времени посещать музыкальную комнату, считал ее
чуть  ли  не  немой.  Но Кануэй видел  очарование  прекрасно  выраженное  ее
молчанием.
     Однажды он поинтересовался у Чанга о ее истории, и выяснил что была она
родом из  царской Манчжурской  семьи. "Она была помолвлена  с  Туркестанским
принцем, и на пути в Кашгар для встречи с ним ее носильщики утеряли дорогу в
горах. Вся группа,  без сомнения, погибла  бы  если бы  не обычная встреча с
нашими посланниками."
     "Когда это случилось?"
     "В 1884. Ей было восемнадцать."
     "Восемнадцать тогда?"
     Чанг поклонился. "Да,  с  нею мы  делаем  большие  успехи,  как Вы сами
можете судить. Ее прогресс был прочен и замечателен."
     "Как она восприняла все это, сразу после прибытия?"
     "Чуть больше чем с  неохотой  -- не  протестовала, однако мы знали, что
некоторое время у  нее были проблемы. Проишествие, конечно, не из обычных --
перехватить юную девушку на пути к свадьбе...Мы все очень  переживали за то,
чтобы она была здесь счастлива."  Чанг  ласково улыбнулся.  "Боюсь, волнения
любви не представляют легкой капитуляции, однако первых пяти  лет  оказалось
достаточно для той цели которой они предназначены."
     "Я  полагаю, она была глубоко привязана  к человеку за  которого должна
была выйти замуж?"
     "Вряд ли, мой дорогой господин,  так как она никогда не видела его. Это
была древняя традиция, знаете ли. Волнения ее привязанностей были совершенно
безличны."
     Кануэй кивнул и  с легкой нежностью подумал о Лао-Тзен. Он нарисовал ее
такой,  какой  он могла  быть  полстолетия  назад, словно статуэтка в  своем
декорированном кресле, и носильщики  с  трудом  переносят ее через  плато, и
глаза ее в поиске развеянных ветрами горизонтов, таких суровых после садов и
бассейнов  лотоса  на  Востоке. "Бедный ребенок!" сказал он, представляя как
такое изящество могло годами находиться  в плену. Знание ее  прошлого скорее
усилило  чем  уменьшило  его  удовлетворение  с  недвижимостью  и  молчанием
девушки; она  была словно прекрасная  холодная ваза, аскетическое сбережение
ускользнувшего луча.
     Он  был  также  удовлетворен,  пусть и менее  эстетически, когда  Бриак
заговорил  с  ним о Шопене, и  блестяще сыграл знакомые мелодии. Выяснилось,
что  француз  знал  несколько  композиций  Шопена  которые  никогда  не были
опубликованы,  и  потому  как  он всех их  имел  в  записи,  Кануэй посвящал
приятные часы заучивая их сам. Он находил определенную пикантность размышляя
что ни Корто ни Пэчмэнну так  не повезло. Да и воспоминания Бриака на том не
заканчивались; память его постоянно освежала каким-нибудь крохотным обрывком
мелодии,  которую  композитор  выбросил  или использовал  для импровизации в
каком-либо случае;  и  как  только  они  приходили  ему в голову, он тут  же
заносил их на бумагу, и некоторые были восхитительными фрагментами. "Бриак,"
объяснял  Чанг,  "долгое  время не был  в посвящении,  и  потому  Вы  должны
простить его  если он слишком много говорит о Шопене. Ламы,  которые  младше
обычно поглощены прошлым; это необходимый шаг для предвидения будущего."
     "Что есть, я так понимаю, забота старших?"
     "Да. Высший из Лам, к примеру,  почти  полностью проводит свою  жизнь в
ясновидящей медитации."
     Кануэй подумал мгновение  и сказал: "Кстати сказать, когда по-Вашему, я
должен снова его увидеть?"
     "Без сомнения, к концу первых пяти лет, мой дорогой господин."
     Но в своем уверенном пророчестве Чанг ошибался,  потому как  меньше чем
через месяц после прибытия в Шангри-Ла Кануэй получил второй вызов в знойную
верхнюю  комнату. Чанг поведал  ему,  что Высший из  Лам  никогда не покидал
своих  аппартаментов  и  что  жаркая   атмосфера  была  необходима  для  его
физического существования;  и Кануэй, в  этот раз подготовленный,  был менее
смущен переменой чем в прошлый раз. И действительно, сразу после того как он
отдал  свой поклон и был награжден тусклым ответным оживлением впалых  глаз,
дышалось ему легко. Он чувствовал сходство этих  глаз с разумом скрывавшимся
за ними, и не смотря на сознание того, что вторая беседа так скоро следующая
после  первой  была  беспрецидентной  честью, совсем не  нервничал и угнетен
торжеством  также  не  был.  Возраст не  являлся  для  него более  волнующим
фактором  нежели чин  или цвет кожи;  он никогда не  чувствовал что  люди не
могли ему  нравиться лишь потому что  были слишком юны или слишком  стары. К
Высшему  из  Лам  он  относился  с самым  искренним уважением, но не понимал
почему их социальные отношения должны были стоять ниже светских.
     Они  обменялись обычными  вежливостями,  и Кануэй ответил  на множество
учтивых вопросов. Он  сказал, что  находил  жизнь свою очень  приятной и что
успел сделать несколько знакомств.
     "И Вы сохранили нашу тайну от троих Ваших спутников?"
     "Да, до сегодняшнего момента. Временами это  было неловко, но наверное,
не до такой степени как было бы поведай я им."
     "Как  я и предполагал; Вы действовали  так, как посчитали наилучшим.  И
неловкость, после всего  временна. Чанг говорит мне, что на его взгляд, двое
их них не принесут особых проблем."
     "Я осмелюсь сказать, это так."
     "А третий?"
     Кануэй ответил:  "Мэллинсон  -- беспокойный  юноша,  он очень  настроен
вернуться."
     "Вам он нравится?"
     "Да, мне он очень нравится."
     В этот  момент  были внесены  чайные чаши,  и  между глотками  душистой
жидкости разговор стал менее серьезным.  Это была удачная конвенция, которая
давала    возможность   словестному   течению   приобрести   оттенок   почти
легкомысленного аромата, и Кануэй был отзывчив.  Когда Высший из Лам спросил
его, не было ли ординарности в его пребывании в Шангри-Ла, и мог ли Западный
мир предложить нечто подобное, он ответил с улыбкой: "О, да -- будучи весьма
откровенным,  он немного  напоминает мне Оксфорд,  где  одно время  я  читал
лекции. Здешний сценарий не настолько хорош, но  предметы изучения настолько
же непрактичны; и пусть старейший из преподавателей не настолько же стар, по
возрасту они в чем-то имеют сходство."
     "Вы  наделены чувством юмора, дорогой мой  Кануэй," ответил  Высший  из
Лам, "за которое мы все должны быть благодарны в течении будущего времени."

     1 Английская идиома "for good" означает навсегда.
     2 Гранд Монарх -- по видимому, имеется в виду Луис XIV, (1638,  1643 --
1715) Le Grande Monarque, так же прозванный "Бабун."

     3 Ливэ -- Титус Ливиус,  (159 до н.  э. -- 17 н. э.),  Римский историк,
известный своим капитальным трудом История Рима. Из 142 его книг сохранилось
лишь 35.



Часть десятая.

     Услышав  о повторном приеме  Кануэйя Высшим  из  Лам,  Чанг  выплеснул:
"Чрезвычайно."  И  слово это  было весьма весомым из  уст человека с большой
неохотой   употреблявшего  превосходную  степень.  Со   времен  установления
порядков  ламазери,  подчеркивал  он  продолжая,  подобного  еще  никогда не
случалось;  никогда  до  истечения  пятилетнего  послушничества  --  момента
избавления от возможных эмоций - Высший из Лам не изъявлял желания следующей
встречи. "Видите  ли,  разговор  с  обычным  новоприбывшим вымагает  больших
усилий. Само присутствие человеческих страстей доставляет неприемлимую, а  в
его возрасте, почти  невыносимую  неприятность. Не подумайте,  что  в  Вашем
случае я подвергаю сомнениям всю его мудрость. На мой взгляд, это доказывает
нам  умеренное основание установленных правил  общины,  преподавая еще  один
урок неоценимой важности. Но в любом случае, это чрезвычайно."
     Однако  для  Кануэйя  чрезвычайность  ситуации  не   превышала  уровень
чрезвычайности всего остального, и после третьего и четвертого посещений, ее
привкус  совсем  пропал. Существовало  нечто  почти предопределяющее  в том,
насколько легко два  их разума сходились  друг  с другом;  казалось,  Кануэй
впадал в  безграничное  спокойствие,  теряя давившее его изнутри напряжение.
Временами  приходило ощущение господства  высшего разума, и  в такие моменты
над бледно-голубыми чашами с чаем восставала атмосфера тонкого, миниатюрного
празднества, своей хрупкостью близкого к прозрачному растворению  теоремы  в
сонет.
     Беседы  их  простирались  далеко  и не  имели  пределов  страха;  целые
философии раскрывали свои глубины; долгие авеню истории поддавались анализу,
обретая новые вероятности. Кануэй был очарован, не оставляя, однако, позиции
критика, и однажды,  выслушав его точку зрения, Высший из Лам заметил:  "Сын
мой,  Вы совсем  еще юноша  по  своим летам, но в мудрости  Вашей  я  ощущаю
зрелость возраста. Должно быть, нечто необычное затронуло Вашу жизнь?"
     Кануэй  улыбнулся.  "В  том,   что  затронуло  мою  жизнь,  столько  же
необычного сколько в том, что случилось со многими людьми моего поколения."
     "Мне никогда не доводилось встретить кого-либо Вам подобного."
     "В  этом  нет  особого секрета," ответил Кануэй  после паузы.  "То, что
по-Вашему отливает  старостью, износилось сильным преждевременным опытом.  С
девятнадцати до двадцати двух я прошел наивысшую, правда, изнуряющую школу."
     "Война для Вас была слишком тяжелой?"
     "Не  совсем так. Как  и  миллионы других, я был напуган  и  опрометчив,
впадал в состояние  звериной ярости  и  ходил по  соломинке самоубийства. До
сумасшедших пределов я  убивал, развратничал и  напивался.  Само-оскорбление
собственных  эмоций,  и удачно  прошедшему через это  остается  лишь чувство
скуки  и раздражения. Потому последующие  года были для меня очень трудными.
Хотя слишком трагичной картины представлять  не следует,  после всего я  был
достаточно  счастлив,  правда,  как  в  школе с  плохим директором  --  море
желаемых удовольствий при  постоянной нервотрепке, и,  наверное, без особого
удовлетворения. Однако, я думаю, в этом со мной немногие согласятся.
     "То есть, это было неким продолженим Вашей школы?"
     Кануэй пожал  плечами.  "Истощение страстей, может быть, и  есть начало
мудрости, говоря словами измененной пословицы."
     "Не только пословицы, но и смысла доктрины Шангри-Ла."
     "Я знаю. От нее мне становится тепло, почти как дома."

     И в словах его заключалась правда. Как  Перраулт, Хэнсчелл и другие, он
постепенно поддавался очарованию;  шли дни  и  недели, и  с  их течением его
охватывала жажда полного удовлетворения тела и разума. Он был поглощен Синей
Луной,  и  спасения не было никакого. Словно преграда  недосягаемой чистоты,
горы мерцали вокруг,  ослепляя глаза его, падающие  в зеленую глубь  долины:
картина, не поддающаяся описанию; и совершенный узор вида и звука возникал у
него в сознании, нанизанный серебрянной монотонностью клавикордов  по другую
сторону бассейна.
     Он  знал, что был тихо  влюблен в  крошечную Манчжу.  Ничего не требуя,
даже  ответа, любовь его была  данью разума, которой чувства добавляли  лишь
аромат. Для него она представляла некий символ всего, что  было изысканным и
хрупким;  ее  манерные  вежливости  и  прикосновение  пальцев  к  клавиатуре
приносили вполне удовлетворяющую близость. Временами он обращался к ней так,
что, при ее желании, могла возникнуть менее формальная беседа; но утонченное
уединение ее мыслей никогда не отражалось в ее ответах, и в некотором смысле
он и не искал этого. Неожиданно для него открылась одна  из граней обещанной
драгоценности: он обладал Временем; Временем  для всех  желаемых им событий,
Временем настолько бескрайним, что само  желание подавлялось определенностью
исполнения. Пройдет год, декада, а Время все еще будет здесь. Видение росло,
заполняя его счастливым удовлетворением.
     Затем,  время  от  времени, на него  обрушивалась  другая  жизнь,  и он
сталкивался  с  нетерпением  Мэллинсона,  сердечностью  Барнарда,  и   живым
стремлением   Мисс  Бринклоу.  Он  чувствовал,  что  очень  обрадуется  тому
мгновению, когда все они будут знать столько же сколько и он; и,  так же как
Чанг, считал, что ни американец  ни миссионерка  не вызовут  особых проблем.
Однажды Барнард даже позабавил его следующими словами: "Знаете, Кануэй, я бы
не  прочь и поселиться  в  этом  местечке. Поначалу казалось,  что не  будет
хватать газет и фильмов, но, кажется ко всему можно привыкнуть."
     "Ко всему, конечно," согласился Кануэй.
     Позднее он узнал,  что  по его  собственной  просьбе,  Чанг сопровождал
Барнарда в долину,  где последний  предался всем имеющимся там удовольствиям
"ночи  отдыха."  Мэллинсон отнесся  к этому  с  презрением.  "Не  терпится,"
прокомментировал он Кануэйю, и затем заметил самому Барнарду: "Конечно,  это
не мое дело, но Вам, знаете ли, следовало бы оставаться в форме для обратной
дороги. Через две недели сюда  прибудут проводники, и, поверьте, нас ожидает
далеко не увеселительная прогулка."
     Кивком  головы Барнард выразил  согласие. "Я никогда так и не думал.  А
насчет формы, то, кажется,  в такой  прекрасной  форме  как сейчас  я не был
давно. Ежедневная зарядка,  никаких волнений, ну а тот вечер в долине, то Вы
уж не стройте из мухи слона. Девиз компании, знаете ли, - умеренность."
     "О, да, нет сомнений, что Вы умудрились  устроить себе умеренно хорошее
времяпровождение," ядовито сказал Мэллинсон.
     "Конечно. Учреждение  это  удовлетворяет  любые  вкусы;  даже  те,  кто
постреливает за маленькими  китаяночками играющими на пианино, не остаются в
обиде. Не осуждайте людей за то, что им нравится."
     Замечание совсем не относилось к Кануэйю, но Мэллинсон вдруг  покраснел
как школьник. "Правда тех, кому нравится чужое  имущество, можно закинуть  в
тюрьму," огрызнулся он в бешенстве, словно задетый за живое.
     "Конечно,  если  Вы   в  состоянии   их  поймать."  Американец  любезно
улыбнулся. "Что, кстати, наводит меня на мысль, о которой, друзья мои, я Вам
прямо сейчас  и поведаю, раз уж  мы затронули эту тему. Я, знаете  ли, решил
пожаловать  этим носильщикам отсрочку. Сюда приходят они весьма регулярно, и
я, пожалуй, останусь  здесь  до их следующего прихода, а  может и того,  что
будет после. Это, само собой, в том случае, если монахи поверят мне на сло