т
грани,"  сказал  китаец,  "и возможно  то,  что множество  религий  умеренно
правдивы."
     "Я   соглашусь  с   этим,"  охотно   подхватил  Барнард.   "Я   никогда
по-настоящему не верил  в сектанскую ревность. Чанг, вы -- философ, я должен
запомнить это Ваше высказывание. 'Множество религий умеренно  правдивы.' Вы,
ребята, там на  вершине,  должны  быть группой мудрецов, чтоб  додуматься до
такого. И правы тоже, я абсолютно в этом уверен."
     "Но мы," мечтательно ответил Чанг, "лишь умеренно уверены."
     Мисс Бринклоу все это  не могло  беспокоить и казалось лишь проявлением
лени. Что  бы то ни было, а она  была  поглощена собственной идеей. "Когда я
вернусь," с сжатыми губами произнесла она, "я должна  буду  просить общество
выслать сюда миссионера. И если пойдут жалобы насчет расходов, я должна буду
поприжать их до той поры пока они не дадут согласие."
     Это был более  здоровый дух, без сомнения,  и даже Мэллинсон, со  своей
небольшой   симпатией  к   иностранным  миссиям,  не  мог  удержать   своего
восхищения. "Они должны  послать Вас," он сказал.  "Конечно, в  том  случае,
если Вам нравятся подобные места."
     "Это вряд  ли  вопрос  о  том,  что  нравится,"  резко  возразила  Мисс
Бринклоу. "Место бы, естественно,  не понравилось -- как такое возможно? Это
задача из тех, которая дает почувствовать, что должна быть выполненной."
     "Я  думаю,"  сказал Кануэй, "если бы  я  был  миссионером,  я бы многим
другим местам предпочел бы это."
     "В  таком случае,"  огрызнулась  Мисс Бринклоу, "никакой заслуги в этом
бы, бесспорно, не было."
     "Я и не думал о заслугах."
     "Что ж, очень жаль. Нет ничего хорошего в том, чтобы делать то, что Вам
нравится. Вы посмотрите на этих людей!"
     "Они все выглядят очень счастливыми."
     "Именно," ответила она с тенью бешенства. И добавила: "В  любом случае,
я не вижу отчего бы мне не начать  с изучения языка. Не могли бы Вы одолжить
мне такую книгу, господин Чанг?"
     Чанг находился в зените своего сладкозвучия.  "Непременно, мадам, более
того, с величайшим из  удовольствий. И, если я могу заметить, по-моему, идея
эта восхитительна."
     Когда в тот вечер они поднялись в Шангри-Ла, он подошел к вопросу как к
делу   первостепенной   важности.   Поначалу  Мисс  Бринклоу   была  немного
обескуражена   массивным    томом   составленным   на   прилежном   немецком
девятнадцатого  столетия  (она, скорее  всего, воображала какую-нибудь более
легкую  работу  типа  "Освежите  свой Тибетский"),  но  с помощью китайца  и
воодушевляемая Кануэйем,  она сделала  неплохое  начало и  скоро можно  было
заметить, начала извлекать мрачное удовлетворение из своей задачи.
     Исключая  ту поглощающую  проблему  что Кануэй  поставил  перед  собой,
существовало  многое, что  могло его заинтересовать. В теплые, солнечные дни
он  сполна  использовал библиотеку  и музыкальную комнату,  подтверждая свое
впечатление о  весьма  исключительной культуре лам. По любым  стандартам  их
предпочтение  в   выборе   книг  было   католическим:  Плато  на   греческом
дотрагивался до Омара на  английском;  Ницше стоял рука  об руку с Ньютоном;
там  же был Томас Мор  и Ханна Мор, Томас  Мур, Джордж Мур, и даже Олд  Мур.
Общее число томов Кануэй определил между двадцатью  и тридцатью тысячами;  и
метод  подбора  их и приобретения  был  искусом  для  размышлений. Он  также
пытался  выяснить  как  давно были  последние  пополнения,  но ничего  более
позднего чем  дешевая  копия  Im  Westen Nichts Neues  не  нашел. Правда,  в
течении следующего визита Чанг поведал ему, что были и другие книги изданные
где-то  до середины 1930,  которые, несомненно, будут выставлены  на полки в
конечном итоге;  они уже  прибыли  в  ламазери.  "Как  видите,  мы по  праву
движемся в ногу со временем," прокомментировал он.
     "Существуют люди, которые вряд ли согласятся с Вами," с улыбкой ответил
Кануэй.  "Довольно большое чисто событий случилось в мире с прошлого года, к
Вашему ведому."
     "Ничего  важного,  мой  дорогой господин, что могло быть предсказано  в
1920 или быть лучше понято в 1940."
     "В  таком случае Вы не интересуетесь  последними  проявлениями мирового
кризиса?"
     "Мне должно быть это глубоко интересно - в определенное время."
     "Вы знаете,  Чанг,  мне  кажется, я начинаю понимать Вас. Вы по-другому
устроены,  вот в чем дело. Время для Вас значит меньше чем для других людей.
Если  бы  я  был в  Лондоне,  то не  думаю  всегда бы горел желанием увидеть
свежую, последнего  часа  газету,  Вы же  в  Шангри-Ла с  подобным интересом
относитесь к  чему-нибудь годичной давности. Оба взгляда мне кажутся  вполне
приемлемыми. Между прочим, как много прошло с тех пор, как у Вас в последний
раз были посетители?"
     "К сожалению, господин Кануэй, этого я не могу Вам сказать."
     Что   было  обычным  концом  беседы,   и   Кануэй  находил  его   менее
раздражительным нежели противный  тому феномен  от которого в свое  время он
прилично настрадался -- разговор, что при  всех возможных попытках, никогда,
казалось,  не подойдет к концу. По мере того как их  встречи  преумножались,
Чанг нравился ему все больше, однако он не  мог избавиться от удивления, как
немного из персонала ламазери было им встречено; даже если считать, что сами
ламы были недостижимы, неужели кроме Чанга не было других кандидатов?
     Конечно, была крошечная  Манчжу. Он иногда видел ее посещая музыкальную
комнату; но она не знала английского, а он все еще не хотел  раскрывать свой
китайский.  Он так  и  не  мог  точно уяснить  играла  ли  она  ради  самого
удовольствия, или была в какой-то мере ученицей. Ее игра, как и конечно, все
ее поведение, была  в исключительной мере формальной, и выбор падал на более
образцовые композиции --  Бах, Корелли,  Скарлатти, и временами Моцарт.  Она
предпочитала  клавикорды  пианино,  но  когда Кануэй проходил  к последнему,
слушала с мрачным и почти должным  пониманием.  О чем она думала понять было
невозможно; сложно даже было определить ее возраст. Он  бы подверг сомнениям
то, что ей  было  за тридцать или до тринадцати; и все же, в странном  роде,
такое явное различие полностью не могло исключить ни одного ни другого.
     Мэллинсон,  время  от  времени  приходивший  послушать  музыку  по  той
причине,  что  не  находил  лучшего  занятия, считал ее весьма озадачивающим
явлением. "Я не могу понять, что она здесь  делает," неоднократно говорил он
Кануэйю. "Весь  этот  ламаитский вопрос еще  ничего  для пожилых людей вроде
Чанга, но что в нем может привлечь юную девушку? Интересно, сколько  она уже
здесь?"
     "Мне тоже это интересно,  но эта одна из  тех вещей, о которых нам вряд
ли расскажут."
     "Ты думаешь ей нравится здесь?"
     "Я должен сказать, что она не подает виду того, что ей не нравится."
     "На этот  счет, она не подает виду наличия  каких-нибудь чувств вообще.
Она скорее маленькая игрушка слоновой кости, чем человеческое существо."
     "Так или иначе, прелестная вещь."
     "В опреледенных пределах."
     Кануэй заулыбался. "А пределы  эти расходятся  далеко,  Мэллинсон, если
начнешь  о них думать. После  всего, кукла имеет хорошие  манеры, прекрасный
вкус в одежде, привлекательную внешность,  милое обращение с клавикордами, и
не  движется  по  комнате как  если бы она была  хокейным игроком.  Западная
Европа, насколько я  помню,  имеет исключительное количество женского пола с
отсутствием этих качеств."
     "Ты ужасный циник относительно женщин, Кануэй."
     Кануэй привык к обвинению. В сущности, он не имел слишком много опыта в
отношениях  с  противоположным  полом, и  во  времена случайных отпусков  на
Индийских станциях приобрести репутацию циника было так же легко как и любую
другую. На  самом деле существовало несколько  женщин с которыми у него были
восхитительные   отношения,  и  сделай   он  предложение,  любая  из  них  с
удовольствием вышла бы за него замуж -- но предложения он не делал. Один раз
он чуть было не дошел  до сообщения в Morning Post, но она не хотела жить  в
Пекине,  а  он - в Танбридж Уэллс,  общее нежелание от  которого  избавиться
оказалось невозможным. И  к сегодняшнему  дню  весь  его  опыт  с  женщинами
сводился  к тому что был пробный,  прерывистый  и немного неубедительный. Но
после всего, циником он не был.
     Смеясь, он ответил: "Мне тридцать семь -- тебе двадцать четыре. К этому
все и сводится."
     После паузы  Мэллинсон внезапно спросил: "О,  а как ты думаешь, сколько
лет Чангу?"
     "Сколько  угодно," легко  ответил Кануэй, "между сорока  девятью и  сто
сорока девятью."
     Подобный  ответ,  однако, заслуживал  меньше  доверия нежели  то многое
другое, что таки  было доступно новоприбывшим. Тот  факт,  что временами  их
любопытство  удовлетворено  не  было приводил  к тому, что  весьма  обширное
количество информации,  которое Чанг всегда  был готов  выложить, оставалось
неясным.  К  примеру,  не  существовало никаких  секретов насчет  обычаев  и
привычек населения долины, и Кануэй, которому было интересно, из своих бесед
мог бы выработать тезис весьма полезного уровня. Как изучающий отношения, он
особенно  любопытствовал каким  образом  происходило  управление  населением
долины; в  процессе  исследования выяснилось,  что,  скорее  всего, это была
свободная  и эластичная автократия оперируемая  ламазери с почти беззаботной
благожелательностью. Бесспорно, успех этот был прочен,  что доказывал каждый
шаг в этот рай  изобилия.  Кануэй был  озадачен основным  базисом порядка  и
законов; походило но то, что  ни полиции ни  солдат  не существовало, однако
для  неисправимых должно же было быть некое  обеспечение?  Чанг ответил, что
преступления были крайне редки, отчасти  потому, что преступлением считались
только серьезные вещи, и частично по той причине, что каждый довольствовался
обилием  всего, что  бы  он  мог  пожелать  в  разумных  пределах.  Служащие
монастыря  имели  власть  прибегнуть  к  последнему  срудству   -   изгнанию
нарушителя  за пределы долины;  однако,  это  рассматривалось  как крайнее и
ужасное  наказание, и имело место только в очень редких случаях.  Главным же
фактором  управления  Синей  Луны, продолжал Чанг,  было  внедрение  хороших
манер, которые способствовали пониманию того, что определенные вещи были "не
совершенны," и  что совершая их люди теряли касту. "Вы, англичане, внедряете
подобные чувства в своих общеобразовательных школах," говорил Чанг, "однако,
боюсь,  по  отношению не к тем  же  самым  вещам.  Обитатели нашей долины, к
примеру,  полагают  "не  совершенным" быть  негостеприимным  к  незнакомцам,
обсуждать  с  раздражением или стремиться  к первенству над другими. Та идея
удовольствия, которую ваши английские директора школ зовут мимической войной
на игрушечном поле боя, показалась бы  им абсолютно варварской -- целиком  и
полностью распущенное возбуждение низких инстинктов."
     Кануэй спросил возникали ли когда-либо диспуты насчет женщин.
     "Весьма редко, так как взять женщину, которую желает другой мужчина, не
посчиталось бы хорошей манерой."
     "Предположим, кто-нибудь  желал бы ее  так сильно, что наплевал бы было
то хорошей манерой или нет?"
     "В таком случае,  мой дорогой господин, хорошей манерой было бы другому
мужчине разрешить ему  владеть ею, и  так же со стороны  женщины быть  равно
согласной. Вы бы  удивились,  Кануэй, насколько приминение  вокруг небольшой
вежливости помагает загладить такие проблемы."
     Конечно, во время посещений долины Кануэй почувствовал дух добродушия и
довольства,  который ему нравился еще  и потому, что он знал, что  искусство
управления из всех  искусств было самым далеким от идеального. Однако, когда
он  выпустил похвальное  замечание, Чанг ответил: "Ах,  видите ли, мы верим,
что  для  безупречного  управления  необходимо  избегать   слишком  большого
властвования."
     "И  при  этом  вы  не  имеете  никакого  демократического механизма  --
голосования и всего прочего?"
     "О,  нет  конечно.  Наши люди были  бы  весьма  шокированы доведись  им
заявить,  что  одна  политика  полностью  справедлива,  а  другая  полностью
несправедлива."
     Кануэй заулыбался. Взгляд показался ему любопытно симпатичным.
     В  это время Мисс Бринклоу  извлекала  своеобразное  удовлетворение  от
изучения  Тибетского,  Мэллинсон  ходил  в раздражении  и ворчал,  а Барнард
оставался таким же невозмутимым, что само по себе было удивительным, буть то
его настоящее состояние или симулированное.
     "Сказать по правде," сказал однажды Мэллинсон,  "его веселость начинает
действовать  мне на нервы. Я могу  понять попытки не распустить нюни, но эти
постоянные его шуточки  раздражают. Не наблюдай мы за ним, он был бы душой и
жизнью вечера."
     Кануэй тоже  пару  раз  удивлялся  той  легкости  с которой  американец
умудрился устроиться. Он ответил: "Разве это скорей не  везение для нас, что
он действительно воспринимает все так хорошо?"
     "Лично я считаю это до чертиков странным. Что ты о  нем знаешь, Кануэй?
Я имею в виду кто он такой, и все остальное."
     "Не  больше  твоего.   Я  так   понял,  что  прибыл  он  из  Персии  и,
предполагалось,  должен  был заниматься нефтяной разведкой. Это в его манере
воспринимать все легко  --  когда  была  организована воздушная эвакуация  я
намучился чтобы  убедить его отправиться с нами вообще. Он согласился только
тогда, когда я сказал ему, что Американский пасспорт не остановит пулю."
     "Кстати сказать, ты когда-нибудь видел его пасспорт?"
     "Скорей всего, да, но я этого не помню. А что?"
     Мэллинсон рассмеялся. "Боюсь, ты посчитаешь, что я вмешиваюсь не в свои
дела. Да и почему я не должен, в самом деле? Два месяца в этом месте  должны
раскрыть все наши секреты, если  они есть. Зная  тебя, я скажу, что это была
обычная  случайность, по тому  как  все случилось, и я, конечно,  никому  не
прокинул ни слова. Я не думал, что  даже тебе скажу, но раз мы  уж начали об
этом, то я думаю, что могу."
     "Да конечно, но мне бы хотелось знать о чем ты говоришь."
     "Всего лишь вот что. Барнард путешествовал по поддельному  пасспорту, и
он вообще никакой ни Барнард."
     У Кануэйя  брови поползли вверх в интересе который  намного пересиливал
беспокойство. Барнард  ему нравился,  если говорить о  том, что человек этот
вообще возбуждал в нем  какие-нибудь эмоции; однако переживать о том, кто он
был или не был в действительности, было  для него невозможным. Он сказал: "В
таком случае, кто он по-твоему?"
     "Он -- Чалмерс Брайант."
     "Черта с два! Откуда бы знаешь?"
     "Он обронил записную книжку сегодня утром, а Чанг нашел ее и отдал мне,
думая что она моя.  Я не  мог  не  заметить,  что  ее  распирало от газетных
вырезок -- некоторые из них выпали когда я держал ее в руках, и признаюсь, я
взглянул на них.  После всего, газетные вырезки не являются  личными, или не
должны быть таковыми. Они все были о  Брайанте и его розысках,  и в одной из
них  была фотография, которая выглядела  абсолютно как  Барнард  только  без
усов."
     "Ты самому Барнарду сказал о своем открытии?"
     "Нет, я просто отдал ему его имущество безо всяких слов."
     "То есть все это держится на твоем опознании газетной фотографии?"
     "Ну, да, к настоящему моменту."
     "Я  не  думаю,  что беспокоился бы делать обвинение  на  этом. Конечно,
может быть ты и прав, я  не говорю, что исключается возможность того, что он
- Брайант. И если так  и  есть, то это хорошо  объясняет его удовольствие от
пребывания здесь -- вряд ли он нашел бы лучшее место для укрытия."
     Мэллинсон  казался  слегка разочарованным  таким небрежным  восприятием
сенсационной для него новости. "Ну,  и что ты же собираешься теперь делать?"
он спросил.
     Кануэй подумал секунду и затем ответил: "У меня нет особой идеи. Скорей
всего, ничего абсолютно. В любом случае, что можно сделать?"
     "Но только представь себе -- если человек этот и есть Брайант -"
     "Мой дорогой  Мэллинсон,  если  бы человек этот  был Ниро,  в настоящее
время это не имело  бы  никакого  для  нас значения! Святой  или  жулик,  на
протяжении  того  как мы  здесь,  наша  задача -  извлечь  все  возможное из
компании друг друга, и  становясь  в  позу, я не  думаю мы каким-то  образом
поможем ситуации. Если бы я подозревал о том, кто  он  такой, в Баскуле, то,
конечно  же, постарался  бы  связаться  с  Дели -- это  бы  было  всего лишь
гражданской обязанностью.  Но сейчас я  могу претедовать  на то,  что  я вне
служебных обязанностей."
     "Не кажется ли тебе, что ты смотришь на это сквозь пальцы?"
     "До той поры пока это имеет смысл, меня это не волнует."
     "То  есть  твой  мне  совет -  забыть о  том, что я  обнаружил,  я  так
понимаю?"
     "Забыть об этом  ты наверняка не сумеешь, но что я действительно думаю,
что  мы оба могли бы попридержать этот разовор между нами. Не из попечения о
Барнарде  или Брайанте или  кем  бы он  ни был, но для того, чтобы сохранить
себя от напасти угодить в неприятную ситуацию по возвращению."
     "Ты говоришь, мы должны упустить его?"
     "Разреши мне представить вопрос в другом  виде и сказать, что мы должны
оставить удовольствие поймать его для кого-нибудь другого. После того как ты
несколько  месяцев прожил  общаясь с человеком, мне  кажется, немного  ни  к
месту идти за наручниками."
     "Я  не  могу с тобой согласиться. Человек  этот ни  кто  иной  как  вор
большого  масштаба  --  я  знаю множество людей  которые через него потеряли
деньги."
     Кануэй пожал плечами.  Он  восхищался черно-белым  кодексом Мэллинсона;
этика общеобразовательных школ могла быть грубой, но  по меньшей мере, в ней
была  справедливость.  Если человек преступил  закон,  обезанностью  каждого
являлось сдать  его  правосудию  --  всегда упираясь  на то, что это была та
разновидность  закона, нарушать которую  было  запрещено. И закон касающийся
чеков и  акций и баланса  решающим образом являлся таковым.  Брайант нарушил
его,  и  хотя  Кануэй  не  особо  интересовался  делом,  у   него  создалось
впечатление,  что случай был весьма серьезный. Все, что он знал, заключалось
в том,  что падение  гиганской  компании Брайанта в Нью Йорке принесло около
ста  миллионов  долларов  потери -- рекордное банкротство  даже в мире самих
рекордов. Тем или иным образом (Кануэй не был финансовым  экспертом) Брайант
выкидывал фокусы на Уолл Стрит, и в результате вышел ордер на его арест; его
бегство в Европу, и выдача ордеров против него в полдюжине стран.
     В  конце  концов Кануэй сказал:  "Что  ж,  если ты воспользуешься  моим
советом,  то ничего об этом не скажешь -- ни ради него, а ради нас. Конечно,
ты можешь  тешиться своим открытием, не  забывая, однако, о той возможности,
что, может быть, это совсем не он."
     Однако это был он, и разоблачение наступило в тот же вечер после ужина.
Чанг оставил их; Мисс  Бринклоу вернулось к своей Тибетской грамматике; трое
мужчин изгнанников  столкнулись лицом к лицу за кофе  и сигарами. Если бы не
такт и любезность китайца, разговор за ужином мог бы угаснуть более чем один
раз, и сейчас, за его отсутствием последовала весьма тяжелая тишина. Барнард
в  первый  раз  обходился  без  шуток.  Было  свыше  возможностей Мэллинсона
относиться  к  американцу  так,  как  если бы ничего не  случилось, и Кануэй
осознавал это  с  ясностью,  так  же  как  и  то, что Барнард  был  в четкой
уверенности над тем, что что-то имело место.
     Внезапно американец выбросил свою сигару. "Я думаю, вы все знаете кто я
такой," сказал он.
     Мэллинсон покрылся краской как  девушка, когда  Кануэй ответил в том же
тихом тоне: "Да, мы с Мэллинсоном считаем что да."
     "Как по-дурацки беспечно с моей  стороны оставлять эти вырезки валяться
вокруг."
     "Временами мы все впадаем в беспечность."
     "Да, Вы, однако, довольно спокойны по этому поводу, это уже что-то."
     Снова  п