ался.  "Лень в выполнении  глупых дел может быть  большим
достоинством," возобновился шепот. "В любом случае, мы  вряд ли от Вас будем
требовать  подобные вещи.  Чанг, я верю, объяснил наш принцип умеренности, и
одна из вещей  в которой  мы всегда умеренны есть деятельность. К примеру, я
сам  был в состоянии выучить  десять языков; десять могли бы быть двадцатью,
работай я  неумеренно. Но такого не случилось. И так в любом направлении; Вы
не найдете  нас  ни  расточителями  ни  аскетами.  До  того момента пока  мы
достигаем возраста в котором целесообразна забота, мы  с радостью  принимаем
удовольствия стола,  в  то  время как -- для  пользы наших  юных  коллег  --
женщины долины  счастливо  согласились  применение  принципа  умеренности  к
собственному  целомудрию. Я  уверен,  принимая во  внимание  все аспекты, Вы
привыкните к нашим  порядкам  без  особого усилия. Чанг,  конечно, был очень
оптимистичен --  и после этой  встречи, я - тоже. Но должен  признать, что в
Вас существует странное качество которое до сих пор я никогда не встречал ни
в одном из посетителей.  Это  не совсем циницизм,  и даже не резкость; может
быть частично разочарование, но  также та ясность  ума, которую  я ни в  ком
младше, пожалуй, чем столетие или около того, не мог бы ожидать. Если бы мне
пришлось выразиться одним словом, я бы сказал, бесстрастие."
     Кануэй  ответил:  "Слово,  без  сомнения,  так  же хорошо,  как  и  все
остальные. Я не знаю классифицируете ли Вы прибывших сюда людей, но если да,
мне можете дать обозначение - '1914-1918.' Это, я должен думать, делает меня
уникальным экземпляром  Вашего музея древностей -- остальные трое,  со  мной
прибывшие, в категорию не включаются. Большую часть своих страстей и энергии
я истратил за упомянутые годы, и не смотря  на  то, что  много я об этом  не
говорю, основная вещь которую я хочу от мира с тех пор это - оставить меня в
покое. Здесь  меня привлекает некое  очарование и тишина, и конечно,  как Вы
заметили, я привыкну ко всему."
     "Это все, сын мой?"
     "Надеюсь,   я   хорошо   придерживаюсь   Вашего  собственного   правила
умеренности."
     "Вы умны --  как и говорил Чанг,  очень  умны. Но неужели не существует
ничего в обозначенной  мною перспективе, что бы вызвало  у Вас более сильные
чувства?"
     Мгновение Кануэй молчал, и затем ответил: "Я был глубоко поражен  Вашей
историей прошлого, но будучи откровенным, набросок  будущего интересует меня
лишь в абстрактном смысле. Настолько вперед я смотреть  не могу. Мне было бы
на  самом деле  жаль оставить Шангри-Ла  завтра или  следующей  неделей, или
может  быть, следующим годом;  но  что я буду чувствовать  по  этому  поводу
доведись мне дожить до ста лет  -- вопрос не для  предсказаний.  Как и любое
другое  будущее, я смогу  встретить его,  но для  того, чтобы зажечь  во мне
желание этого,  нужна цель.  Порой я имею сомнения существует ли она в самой
жизни; и ежели нет, долгая жизнь должна быть еще более бесцельной."
     "Друг  мой,  традиции сего  здания, и Буддистские и Христианские, очень
успокаивают."
     "Может. Но  боюсь,  я  все  еще жажду какой-нибудь  более  определенной
причины для того, чтобы завидовать столетним жителям."
     "Такая  причина существует,  и  она, действительно, весьма определенна.
Эта та причина, по которой  вся эта  колония случайно  найденных незнакомцев
переживает пределы своего возраста. Мы не следуем пустому  опыту, одной лишь
прихоти. У нас есть мечта  и видение. Это  то видение,  что впервые посетило
старого  Перраулта, когда лежал  он при смерти  в году  1789. Как я  Вам уже
рассказывал, он оглядывался тогда на свою долгую  жизнь, и ему казалось, что
все самые  прекрасные вещи были  проходящими и  тленными, и что в  один день
война,  вожделение и  жестокость могут  прийти и уничтожить их полностью, до
того, что в мире их больше не будет. Он вспоминал  зрелища увиденные воочию,
другие  же рисовал с помощью  разума; видел он как не в мудрости становились
нации, а в вульгарных страстях и  желании  разрушения; видел он  их машинную
мощь растущую до такой степени, что один вооруженный  человек заменял  целую
армию  Гранд Монарха[2]. И понял  он, что заполнив  землю и  море
руинами,  возьмут они воздух...Можете ли Вы сказать, что видение это не было
правдой?"
     "Это правда, в действительности."
     "Но это не все. Предвидел он время, когда человек, ликующий в искусстве
убийства, накалялся над  миром до такой степени, что в опасности оказывалась
каждая  дорогая вещь, каждая  книга, картина, созвучие, каждая драгоценность
оберегаемая  в  два  тысячелетия,  малая,  утонченная,  беспомощная  --  все
уничтожалось  как утерянные книги Ливэ[3], рушилось  как разбитый
англичанами Летний Дворец в Пекине."
     "Я разделяю Ваше мнение."
     "Конечно.  Но каковы же мнения  разумных людей против  железа  и стали?
Поверьте мне, видение старого Перраулта сбудется. И именно поэтому, сын мой,
я здесь, и Вы здесь, и мы можем молиться пережить сей рок что находит вокруг
с каждой стороны."
     "Пережить его?"
     "Такой шанс существует. Все это случится до того, как Вы состаритесь до
моего возраста."
     "И Вы считаете, Шангри-Ла избежит этого?"
     "Может  быть.  Никакой пощады  ожидать  мы  не  можем,  но  надеемся на
пренебрежение. Мы  должны остаться здесь с нашими  книгами,  музыкой, нашими
размышлениями,  сохраняя хрупкие  изящества умирающего  века,  в  поиске той
мудрости,  что нужна будет  человеку  после того, как  исстратит он все свои
страсти.  У  нас  есть наследство  для  сохранения и  завещания.  Давайте же
извлекать из него столько удовольствия сколько это возможно  до того пока не
придет время."
     "И тогда?"
     "Тогда,  сын  мой,  с сильными  мира  сего  уничтожившими  друг  друга,
Христианская  этика  может  наконец  восторжествовать,  и  уноследуют  землю
кроткие и покорные."
     Тень  ударения  окрасила  шепот,  и  Кануэй  сдался красоте  ее;  снова
почувствовал он прилив  темноты в округе, но сейчас  символической, как если
бы шторм уже надвигался на внешний мир. И тогда он увидел, что Высший из Лам
Шангри-Ла был на  самом деле в движении, поднимаясь  со  своего кресла, стоя
прямо,  словно  полу-воплощение призрака.  Одна  лишь  вежливость  заставила
Кануэйя прийти на помощь; но  внезапно более глубокий импульс охватил его, и
он сделал то, что никогда до этого ни  для единой души не совершал;  он упал
на колени, вряд ли контролируя свои действия.
     "Я понимаю, Вас, Отче," сказал он.
     Кануэй не осознавал полностью каким образом он наконец удалился; он был
во сне из которого вышел долго спустя. Он помнил ледяной ночной воздух после
тепла комнат на вершине, и присутствие Чанга, и тихое спокойствие, когда они
вместе  пересекали  залитые лунным  светом  дворики.  Никогда  Шангри-Ла  не
предлагала  более  сгущенной  красоты его  глазам;  над краем скалы  образом
лежала  долина, и образ ее -  глубокого застывшего бассейна - соответствовал
покою его собственных мыслей. Потому как Кануэй переступил удивление. Долгая
беседа, с ее  меняющимися паузами, оставила его опустошенным; осталось  лишь
удовлетворение,  затронувшее  разум  настолько  же  насколько  эмоции,  душу
настолько же  нсколько и все остальное; даже  сомнения его  теперь больше не
беспокоили, будучи частью тонкой гармонии. Ни Чанг  ни  он не говорили. Было
очень поздно, и он был рад, что все остальные легли спать.

Часть девятая.

     Наутро он не мог понять  было ли то,  что  он  мог вспомнить,  видением
бодрствования или сна.
     Скоро ему напомнили. Хор вопросов встретил  его  появление к  завтраку.
"Вы  с  боссом  имели  определенно  долгую  беседу  вчера  вечером,"   начал
американец. "Мы думали Вас дождаться, но очень устали. Что он за человек?"
     "Он сказал что-нибудь о носильщиках?" горячо спросил Мэллинсон.
     "Надеюсь, Вы упомянули ему насчет размещения здесь миссионера," сказала
Мисс Бринклоу.
     Бомбардировка  привела  к  тому, что у  Кануэйя  поднялось его  обычное
защитное оружие.  Легко  отдаваясь этому  состоянию,  он  ответил: "Боюсь, я
должен  всех вас разочаровать. Я не обсуждал с ним вопросы миссионерства; он
совсем не  вспоминал о носильщиках;  и  что касается его внешности,  то могу
лишь  сказать,  что  он  очень  старый  человек  говорящий  на  превосходном
английском и большого ума."
     Мэллинсон  врезался в раздражении: "Для  нас  самое основное - можно ли
ему довериться или нет. Ты считаешь, он может нас подвести?"
     "Он не показался мне подлым человеком."
     "Почему  же  тогда,  ради  всего  святого,  ты  не  побеспокоил  его  о
носильщиках?"
     "Мне это не пришло в голову."
     Мэллинсон уставился на него с недоверием. "Я не понимаю тебя, Кануэй. В
том  Баскульском деле  ты, черт возьми,  был  настолько хорош,  что  мне  не
вериться передо мной  тот же самый человек. Кажется,  ты совсем распался  на
части."
     "Я извиняюсь."
     "Что толку в твоих извинениях? Тебе нужно встряхнуться и  выглядеть как
если бы тебя интересовало происходящее."
     "Ты меня  неправильно понял. Я имел в  виду, что  извиняюсь за  то, что
разочаровал тебя."
     Голос Кануэйя был сух, намеренно маскируя его чувства,  которые в самом
деле были настолько  смешанны, что вряд ли могли  бы быть поняты остальными.
Та легкость,  с которой он увиливал, немного удивляла его самого; было ясно,
что он  намеревался следовать предложению Высшего  из  Лам  и оставить все в
секрете. Его также смущало то, с какой естественностью он взял на себя  роль
принятую  бы  его  напарниками,  без  сомнения  и  с  некоторым  правом,  за
предательскую; как сказал  Мэллинсон, это вряд ли был род действий ожидаемый
от  героя.  Внезапно Кануэй почувствовал наполовину  жалостливую  нежность к
юноше; но  поразмыслив  о том, что  люди,  боготворящие героев,  должны быть
готовы к разочарованиям, он укрепил себя. Мэллинсон в Баскуле был уж слишком
юным   мальчиком  поклоняющимся   смелому   красавцу--капитану;  сейчас   же
красавец-капитан  пошатывался если  уже не  упал с пьедестала.  В разрушении
идеала,  даже  фальшивого,  всегда было что-то  немного жалкое; и восхищение
Мэллинсона  могло  служить  хотя  бы частичным  предлогом  для  того,  чтобы
заставить  его  притвориться  тем,  кем  он  не  был  на  самом  деле.  Хотя
притворство, в любом случае, было невозможным. Может  благодаря альтитуде, в
самой  атмосфере  Шангри-Ла  было  качество  запрещающее  попытки  подложных
эмоций.
     Он сказал: "Видишь ли, Мэллинсон, бесполезно постоянно твердить одно  и
то  же о Баскуле.  Конечно, тогда я был  другим -- это была абсолютно другая
ситуация."
     "И  более благоприятная, на мой  взгляд.  Ну  худой конец,  мы хотя  бы
знали, что было против нас."
     "Насилие  и убийство --  если быть точным.  Можешь  называть  это более
благоприятным, если хочешь."
     Повышая  голос  юноша ответил: "Что ж, c одной стороны я на самом деле,
считаю это более благоприятным. Я бы  уж лучше имел дело с Баскулом, чем  со
всеми этими таинствами. " Неожиданно он добавил: "А та китайская  девушка, к
примеру -- как она сюда попала? Он тебе об этом сказал?"
     "Нет. Почему он должен был говорить об этом?"
     "А почему бы и  не  должен? И почему бы тебе  не спросить, если ты хоть
каплю  этим интересуешься? Естественно ли отыскать юную  девушку проживающую
среди целого множества монахов?"
     С  этой  стороны Кануэй  никогда сей  вопрос не рассматривал.  "Это  не
простой монастырь," было лучшим ответом который он мог дать после некоторого
размышления.
     "О, Господи! Неужели?"
     Настала тишина,  так как спор определенно  зашел  в  тупик. Для Кануэйя
история Ло-Тзен, была,  скорее,  далека от  сути; крошечная Манчжу настолько
тихо сидела в его голове, что он почти не  чувствовал  ее присутствия. Но от
одного  упоминания  о  ней  Мисс  Бринклоу внезапно  выглянула  из под своей
тибетской грамматики,  которую она изучала даже над столом с  завтраком (как
если  бы,  тайно  подумал  Кануэй, у  нее для  этого  не  было всей  жизни).
Разговоры о девушках и монахах  напоминали ей об историях Индийских  храмов,
которые мужчины  миссионеры рассказывали своим женам, и  которые затем  жены
передавали своим незамужним подругам. "Конечно," произнесла она сквозь зубы,
"морали  этого места весьма безобразны  -- подобное можно было  предвидеть."
Она  повернулась  к  Барнарду  как  если  бы  приглашая  его  поддержку,  но
американец  лишь улыбнулся.  "Я  не  думаю, что вы, ребята, оценили  бы  мое
мнение о морали," заметил  он сухо. "Но я должен сказать, что в ссорах вреда
не меньше. И так как  всем  нам придется тут  коротать еще  некоторое время,
давайте сдерживать себя и оставаться в удобстве."
     Кануэй посчитал  это  хорошим  советом,  однако  Мэллинсон  все еще  не
успокоился.  "Я вполне  уверен, что для Вас тут  намного  больше удобств  по
сравнению с Дартмуром," он многозначительно ответил.
     "С Дартмуром? Ваша основная тюрьма, я так понимаю? Ну, конечно, людям в
таких  местах я никогда  не  завидовал. И вот  еще  что --  подобного склада
намеки, знаете ли, меня не затрагивают. Толстая кожа, мягкое сердце -- таков
мой склад."
     Кануэй взглянул  на  него с благодарностью,  а  на Мэллинсона  с  тенью
некоторого порицания; но внезапно на него нашло чувство, что все  они играли
на большой сцене, и лишь он  один, на ее заднем плане, оставался в сознании;
и мысль  эта,  настолько непередаваемая, внезапно принесла  желание остаться
одному.  Он  всем  кивнул и вышел во двор. При  виде  Каракала  опасения все
исчезли, и  сомнения  о троих  его спутниках  утерялись  в простом  принятии
нового мира, лежащего так  далеко за  их догадками.  Он понял, что  приходит
время  когда  общая неизвестность усиливает трудности понятия  неизвестности
частной;  когда  все  становится  само собой разумеещимся лишь  потому,  что
удивление утомило бы как одного так и всех остальных. Таков был прогресс его
в Шангри-Ла, и  он  вспомнил,  что достиг подобной,  однако  менее  приятной
невомутимости в течении своих лет на войне.
     Он нуждался в  хладнокровии, хотя бы  для  того, чтобы приспособитьcя к
тому двойному существованию которое придется вести. Впредь, с его товарищами
--  изгнанниками, он жил в условном мире прихода носильщиков и возвращения в
Индию;  все  же  остальное  время  горизонт поднимался  как  занавес,  время
расширялось  и  пространство  суживалось,   и   имя  Синей  Луны   принимало
символическое значение, как если бы будущее, настолько слабо вероятное, было
того рода, что может случиться однажды, только при синей луне.  Временами он
раздумывал  которая из его жизней была более подлинна, однако  настоятельной
проблемой вопрос этот не казался; и  на ум снова приходила война, потому как
во время  тяжелых бомбардировок  у него  возникало  тоже самое успокаивающее
чувство,  что имел он множество  жизней, из которых  одна  только может быть
затребована смертью.
     Чанг, конечно,  теперь  говорил  с  ним совершенно открыто, и они много
беседовали  о законах  и порядках  монастыря. Кануэй  узнал, что  в  течении
первых пяти лет у него  будет обычное существование, без какого-либо особого
режима; так всегда  делалось  для  того,  чтобы,  как выражался  Чанг, "дать
возможность  телу привыкнуть  к альтитуде, и также  обеспечить  временем для
рассеивания умственных и эмоциональных сожалений."
     Улыбаясь Кануэй заметил: "Я полагаю,  в таком случае вы уверены, что ни
одна человеческая привязанность не может длиться более пяти лет?"
     "Без  сомнения,  может,"  ответил  китаец, "но  лишь  как  аромат,  чья
меланхолия приносит нам удовольствие."
     После испытательных пяти лет,  продолжал  объяснение  Чанг,  начинается
процесс задержки возраста,  и при условии  успеха, Кануэй будет  в состоянии
получить  полстолетия или около этого настоящего сороколетнего  возраста  --
неплохой период для остановки.
     "А как насчет Вас?" спросил Кануэй. "Как это сработало в Вашем случае?"
     "О,  мой  дорогой  господин, я был достаточно удачлив  попасть  сюда  в
ранней юности  --  всего лишь  двадцати  двух  лет.  Я  был  солдатом,  что,
наверное, не приходило Вам в голову, командовал войсками действующими против
бандитских племен в 1855 году. Если бы когда-либо мне  пришлось возвратиться
к  моему  высшему командованию,  я  бы  назвал свои  действия, как  говорят,
разведкой, но  на самом деле мы просто  заблудились в горах, и из больше чем
ста  моих людей  только  семеро смогли перенести  суровость  климата.  Когда
наконец я был  спасен и доставлен  в Шангри-Ла, то был настолько болен,  что
выжил лишь благодаря чрезвычайной молодости и силе."
     "Двадцать два," эхом отозвался Кануэй выполняя подсчет. "То есть сейчас
Вам девяносто семь?"
     "Да. Очень скоро, если ламы  дадут свое согласие, я должен буду принять
полное посвящение."
     "Я понимаю. Вам нужно дождаться круглой фигуры?"
     "Нет, мы не ограничены определенным возрастным пределом, но столетие  в
целом   считается   возрастом,   после   которого   страсти   и   настроения
повседневности, вероятнее всего, исчезают."
     "Я, пожалуй, соглашусь с этим. И что  же случается  затем? Как долго Вы
расчитываете продолжать?"
     "При  тех  перспективах,  что дают  возможности Шангри-Ла, есть причина
надеяться, что я  должен  вступить в  область лам.  Годы, пожалуй,  еще одно
столетие или больше."
     Кануэй кивнул.  "Не  знаю должен ли  я выразить  Вам свои поздравления;
кажется,  Вам  было подарено лучшее  из  двух миров: за плечами  -  долгая и
приятная молодость, впереди - такая же долгая и  приятная старость. Когда Вы
начали стареть внешне?"
     "Когда мне было  за семьдесят. Так  часто случается, однако по-моему, я
все еще могу претендовать на то, что выгляжу младше своих лет."
     "Абсолютно.  А что  бы случилось,  если  бы,  предположим,  сегодня  Вы
оставили долину?"
     "Смерть, если бы я остался вне ее больше чем несколько дней."
     "Атмосфера, в таком случае, решающий фактор?"
     "Существует только  одна долина Синей Луны, и те, кто ожидают  отыскать
другую слишком много спрашивают у природы."
     "Хорошо, но  что  бы  случилось  если  бы Вы  покинули долину,  скажем,
тридцать лет назад, во время продленной юности?"
     Чанг ответил: "Скорей всего, я бы даже тогда умер. В любом случае, я бы
очень быстро приобрел полные признаки  своего настоящего возраста. Несколько
лет назад у нас был интересный тому пример, хотя и  до этого подобные случаи
имели  место.  До нас  дошли вести, что  неподалеку  должна была быть группа
путешественников,  и  чтобы  их встретить  одному  из нашего числа  пришлось
покинуть долину. Человек этот, русский, первоначально прибыл сюда в расцвете
своих  сил, и  принял  наши условия  настолько  хорошо, что будучи почти под
восемьдесят,  не выглядел  и вполовину  своего  возраста.  Отсутствовать  он
должен был не более недели (что  не имело бы значения), но, к сожалению, был
взят в  плен  кочевными  племенами  и  увезен на  приличное  расстояние.  Мы
предполагали несчастный  случай и посчитали его пропавшим  без вести. Однако
три месяца спустя он вернулся, сумев организовать побег.  Но  был это совсем
другой человек. Каждый год его  возраста был на лице  его и в  поведении,  и
скоро он умер, так как умирает старик."
     Кануэй ничего не говорил в течении некоторого времени. Они беседовали в
библиотеке,  и на протяжение большей половины рассказа он смотрел в окно  на
проход ведущий  во  внешний мир;  небольшой клочок облака успел за это время
пересечь  горные  хребты. "Это,  скорее, мрачная история,  Чанг," наконец он
заметил. "Она приносит  чувство, что Время, словно некий блокирующий монстр,
ожидает за пределами долины лишь  затем,  чтобы наброситься на тех ленивцев,
которые сумели избежать его дольше положенного."
     "Ленивцев?" переспросил  Чанг. Его знание английского