оследовала тишина,  которую наконец, прервал резкий  голос Мисс
Бринклоу: "Я  уверена, что не знаю  кто Вы  такой,  господин  Барнард,  хотя
должна признаться в своей  догадке над тем, что путешествуете Вы инкогнито."
Все  посмотрили  на  нее  вопросительно,  она  продолжила:  "Я помню,  когда
господин Кануэй сказал, что  наши  имена  будут  напечатаны  в  газетах,  Вы
сказали  что  это Вас  не  затрагивает.  Тогда я  и подумала,  что  Барнард,
наверное, Ваше ненастоящее имя."
     Зажигая  новую  сигару,  обвиняемый выдал медленную улыбку.  "Мадам," в
конце концов сказал он, "Вы не только явились умным следователем,  но и дали
поистине  вежливое  название  моему   настоящему  положению,  я  путешествую
инкогнито. Вы так сказали, и Вы совершенно правы. Что же до  вас, ребята, то
в каком-то смысле мне и не жаль,  что  вы меня обнаружили. До той поры, пока
ни один  из вас не имел подозрения,  все могло  бы  быть совсем неплохо,  но
сейчас, считаясь с тем, в  какой мы  все переделке, смотреть  на  вас сверху
вниз покажется не слишком добрососедским. Вы были так чертовски милы ко мне,
что  мне не хочется делать много  шума.  К  лучшему  или  худшему, но скорей
всего, нам всем предстоит быть вместе в течении небольшого отрывка времени в
будущем, и только  от  нас  зависит помочь  друг другу  так, как  мы  только
сможем. А  насчет того, что случится потом, пусть это  утряхивается  само по
себе, я так полагаю."
     Все  это показалось Кануэйю настолько  благоразумным, что  он глянул на
Барнарда с значительно возросшим интересом, и даже -- не смотря на то, что в
данный момент это было ни к месту -- с тенью искренной признательности. Было
любопытным  представить  этого  большого, мясистого,  добродушного  мужчину,
который  выглядел,  скорее,   по-отцовски,  в   роли   крупнейшего  мирового
мошенника.  Он  куда  больше  напоминал  тот  тип, который,  добавь  немного
образования,  мог бы  быть популярным  директором подготовительной школы. За
его веселостью  скрывались признаки  недавнего напряжения  и волнений,  что,
однако, не означало, что веселость эта  была принужденной. Без сомнения,  он
выглядел тем, кем и был в  действительности  -- "хорошим  парнем"  в широком
смысле, овца по природе, акула только по профессии.
     Кануэй сказал: "Да, я уверен в том, что это - самая подходящая вещь."
     После этого Барнард  рассмеялся. Это было как  если  бы он  обладал еще
более глубокими запасами добродушия которые только сейчас мог черпать.  "Мой
Бог,  но  это ужасно  странно," раскидываясь в своем  кресле, он воскликнул.
"Все это чертово дельце, я говорю. Прямо через Европу, Турцию и Персию в это
до боли крошечное селение!  Полиция  по  следам не  переставая, заметьте  --
почти  что  схватили   меня   в  Вене!  Поначалу  погоня  кажется   довольно
увлекательной, но скоро  это начинает действовать на нервы. Хотя в Баскуле я
неплохо отдохнул -- в разгаре революции, думал что буду в безопасности."
     "И Вы были," с легкой улыбкой сказал Кануэй, "исключая пули."
     "Да, это-то и стало  беспокоить меня к концу. Я должен признаться,  что
выбор был не из легких -- оставаться  в  Баскуле  где могут  шарахнуть,  или
отправиться  в  путешествие на  самолете Вашего  правительства  с браслетами
ожидающими на другом конце. Меня ничего особенно не привлекало."
     "Я помню."
     Барнард  cнова рассмеялся. "Ну вот, так все и  было, и  вы сами  можете
понять, отчего я особенно  не переживаю той смене плана, что  забросила меня
сюда. Первоклассный детектив, хотя говоря откровенно, мог бы быть и получше.
Не в моих правилах ворчать до тех пор, пока я удовлетворен."
     Кануэй  улыбался все более  сердечно.  "Очень  разумная позиция, хотя я
думаю, Вы несколько переиграли  себя. Мы все начали удивляться каким образом
Вам удается быть настолько удовлетворенным."
     "Да, но я был удовлетворен. Это неплохое место когда к нему привыкаешь.
Воздух поначалу покусывает,  но не бывает же все сразу. И потом, тут приятно
и тихо  в отличие от других  мест. Каждую  осень я  отправляюсь на  Палм Бич
подлечиться отдыхом, но  такие  места  не дают этого -- тот же  гам, суетня.
Здесь же,  мне  кажется, у  меня  есть  все  то,  что приписывал доктор, и я
здорово это чувствую.  Другая диета, никакой возможности взглянуть на ленту,
и для моего брокера -- выловить меня по телефону."
     "Осмелюсь заметить, ему бы очень этого хотелось."
     "Конечно. Будет порядочная неразбериха  с которой придется разобраться,
я знаю."
     Он сказал  это с такой простотой, что Кануэй не мог не удержаться чтобы
не ответить: "Я не из тех представителей которых зовут высшими финансами."
     Это  было  направление,  и  американец клюнул без малейшего  колебания.
"Высшие финансы," сказал он, "это большей частью куча всякого вздора."
     "Как я часто и подозревал."
     "Видите ли Кануэй, я так это  выложу. Человек занимается тем, что он  и
множество  других людей делали годами, и ни  с того ни  с  сего рынок встает
против него.  Он  ничего  не может сделать, но  подкрепляется  и  ждет своей
очереди. Но по каким-то причинам, очередь своим обычным чередом не подходит,
и после  того как  он потерял десять миллионов  долларов  или  что-то  около
этого, он узнает из газеты,  что по  мнению Шведского профессора это - конец
света.  И  сейчас я вас спрашиваю,  идут ли подобного рода штуки  на  помощь
рынку? Конечно, это  его  немного шокирует, но он все равно  ничего не может
сделать. И вот он весь перед вами до  тех пор пока не явится полиция -- если
он ее ожидает. Он, но не я."
     "То есть Вы утверждаете все это было цепью сплошных неудач?"
     "Ну, у меня, конечно, были большие карманы."
     "У Вас также были деньги других людей," резко вставил Мэллинсон.
     "Да, это  так. Но почему? Потому что все  они хотели за  ничто получить
многое, не имея при этом мозгов самим это сделать."
     "Я не согласен. Это было потому, что они доверились Вам, полагая что их
деньги были в безопасности."
     "Что ж, в безопасности они не были. И  не  могли быть. Безопасности нет
нигде,  и  те, кто считали что она существует, были  вроде той кучки дураков
что пытаются схорониться под зонтиком во время тайфуна."
     Кануэй сказал  успокаивающе: "Мы все признаем, что предотвратить тайфун
было не в Ваших возможностях."
     "Я даже не мог сделать вид, что  это было в моих возможностях -- так же
как Вы были бессильны против того, что случилось в Баскуле после того как мы
вылетели.  Та  же  мысль поразила  меня в аэпорлане когда  я  наблюдал  Ваше
абсолютное спокойствие, а  Мэллинсону  не  сиделось на месте. Вы знали  что,
ничем не могли помочь этому, и дважды не  думали. Когда пришел крах,  я себя
чувствовал точно так же."
     "Нонсенс!" закричал Мэллинсон. "Кто угодно мог предотвратить обман! Это
вопрос игры по правилам."
     "Что чертовски сложная штука, когда  сама игра  разваливается на части.
Кроме того, в целом  мире не существет  души, которая бы знала  эти правила.
Все профессора Гарварда и Йела Вам их не скажут."
     Мэллинсон  ответил с некоторым  презрением: "Я  имею  в виду  несколько
простых правил обычного поведения."
     "Ваши понятия обычного поведения  видимо не включают  в себя управление
трестовыми компаниями."
     Кануэй  поспешил  вмешаться. "Нам лучше  не  спорить.  Я  нисколько  не
возражаю сравнению  между  Вашими  делами и  моими. Без  сомнения,  мы все в
последнее время  практиковали  слепые полеты, в буквальном и других смыслах.
Но сейчас важно то, что мы здесь, в то время, - и здесь я соглашусь с Вами -
когда  могли бы  с легкостью оказаться перед тем, что бы вызвало куда больше
роптаний. Интересно, если подумать, что из четырех людей выбранных случаем и
похищенных  за  тысячи  миль,  трое  должны  были  найти в этом  возможность
удовлетворения. Вы  ищете  лечения покоем  и  место  укрытия, Мисс  Бринклоу
следует зову обратить язычников Тибета в Христинаство."
     "Кто  же  тот третий человек, которого ты считаешь?" прервал Мэллинсон.
"Не я, надеюсь?"
     "Я включил  себя," ответил Кануэй. "И моя собственная причина является,
наверное, самой простой -- мне просто нравится здесь."
     И  действительно, спустя некоторое время пустившись в то, что стало его
обычной уединенной вечерней прогулкой вдоль террасы  или  рядом с  бассейном
лотоса,  он  чувствовал  удивительное  состояние физического  и  умственного
покоя.  Это  было  абсолютной  правдой;  ему на самом деле нравилось быть  в
Шангри-Ла.  Атмосфера монастыря  успокаивала,  тогда  как тайна его  вносила
возбуждение,  и  в  целом общее  состояние было согласованным. Уже несколько
дней он постепенно и с осторожностью  подходил к  любопытному  заключению  о
ламазери и его жителях; его мозг был все еще занят этим, хотя глубоко внутри
он  оставался невозмутимым.  Словно математик над сложной проблемой он был в
волнениях над нею, но волнениях спокойных и профессиональных.
     Что касается Брайанта,  которого он  все равно решил считать и называть
Барнард, то вопрос о  его подвигах и личности мгновенно ушел на задний план,
кроме разве одной фразы -- "сама игра разваливается на части." Кануэй поймал
себя на том, что возвращался и повторял ее с более широким значением чем то,
наверное,  предполагал сам американец; он чувствовал что это было правдой не
только  относительно  Американского  банкового дела  и управления  трестовой
компанией.  Она  подходила  Баскулу  и  Дели  и  Лондону,  ведению  войны  и
строительству империи, консульствам, торговым консессиям и  званым обедам  в
Правительстенном Доме;  вонь  разложения  стояла  над  всем,  что называлось
миром, и  конец  Барнарда был, наверное, всего лишь лучше драматизирован чем
его собственный. Вся  эта игра  без сомнения, была разваливающейся на части,
но к счастью, игроки, как правило, не были брошены под  суд за  те  частицы,
которые они  не  сумели сохранить.  В этом  отношении  финансистам просто не
повезло.
     Но здесь,  в Шангри-Ла,  все  находилось  в глубоком покое. В безлунном
небе полностью  зажжены были звезды,  и  бледное  синее  сияние  стояло  над
куполом  Каракала. Кануэй  ощутил,  что  если  бы  по какой-либо смене плана
проводники из внешнего  мира явились  бы тот час же, он бы далеко не был вне
себя от радости лишаясь интервала ожидания. Так же как и Барнард, подумал он
с внутренней улыбкой.  Это было  действительно забавно;  и тут  он  внезапно
понял, что  Барнард все еще ему нравился, иначе он не нашел бы это забавным.
Каким-то образом потеря ста миллионов долларов была слишком большой для того
чтобы кинуть человека за решетку; было бы проще если бы он украл пару часов.
После  всего, каким образом  кто-нибудь  мог  потерять сто  миллионов? Может
быть, лишь в том смысле, в котором кабинетный министр мог бы во всеуслышание
объявить, что он "отдал Индию."
     И затем снова он задумался о том моменте когда покинет Шангри-Ла вместе
с  идущими  назад  проводниками.  Он представил  длинный тяжелый путь, и это
окончальное мгновение прибытия в бунгало какого-нибудь  плантатора в Сиккиме
или  Балтистане  --  мгновение,  которое, он  чувствовал,  должно было  быть
горячечно радостным, но будет, скорей всего, немного разочаровывающим. Потом
первые  рукопожатия  и представления;  первые  порции  спиртного на верандах
клубов;  бронзовые  от  солнца  лица  глядящие  на  него  с  едва скрываемым
недоверием. В Дели, без сомнения, интервью с Viceroy и C.I.C, салаамы лакеев
в  тюрбанах;  бесконечные отчеты нуждающиеся в подготовке  и отправке. Может
быть, возвращение в Англию и Уайтхолл; настольные игры на P.&O.; вялая кисть
помощницы  секретаря;  газетные  интервью; тяжелые, издевающиеся, сексуально
голодные голоса женщин --  "А это действительно правда, господин Кануэй, что
Вы были в Тибете?..." Не было сомнения лишь в одной вещи: по крайней мере на
целый сезон у него будет возможность вкушения своего рассказа. Но получит ли
он от  этого удовольствие? Он вспомнил предложение записанное Гордоном в его
последние  дни в  Картоуме -- "Я бы  скорее  жил  как Дервиш с Махди, нежели
каждый  вечер ужинать вне  дома  в Лондоне."  Кануэй  имел  отвращение менее
определенного характера -- одно лишь предчувствие, что  рассказывать историю
в прошедшем времени будет не только невыносимо скучно, но и немного грустно.
     Внезапно, в разгаре его размышлений, он почувствовал приближение Чанга.
"Господин," начал  китаец своим медленным  шепотом слегка ускоряясь  по мере
того, как он говорил, "я горжусь быть посланником важной вести..."
     То есть, проводники таки  пришли  раньше своего часа, была первая мысль
Кануэйя; странно, что он так недавно должен был об этом думать. Ему стало не
по  себе от того, что он  только  наполовину  был готов к  этому. "Итак?" он
спросил.
     Чанг был  в  состоянии почти того возбуждения, которое,  казалось, было
для него физически  возможным. "Мой дорогой  господин, я поздравляю Вас," он
продолжил. "И я счастлив подумать что в какой-то мере сам являюсь виновником
--  только после моих  настойчивых и повторяемых рекомендаций Высший  из Лам
принял свой решение. Он желает немедленно увидеть Вас."
     Взгляд Кануэйя выражал насмешку. "Вы ведете себя менее согласованно чем
обычно, Чанг. Что случилось?"
     "Высший из Лам послал за Вами."
     "Я собираюсь. Но к чему вся эта спешка?"
     "Потому,  что это удивительно  и беспрецедентно --  даже я после  своих
побуждений  еще не ожидал  этого.  Две  недели не  прошло  с  момента Вашего
прибытия,  и  Вы  должны  быть приняты им! Никогда подобное не случалось так
скоро!"
     "Я, знаете ли, все еще как в тумане. Я увижу Вашего Высшего из Лам -- я
хорошо это понимаю. Но есть ли что-нибудь еще?"
     "Неужели этого не достаточно?"
     Кануэй  рассмеялся.  "Вполне,  я  уверяю  Вас  --   не  считайте   меня
невежливым. Будучи  откровенным, в моей голове  поначалу было совсем другое.
Однако сейчас это не имеет значения. Конечно, я должен  быть как польщен так
и удостоин чести познакомиться с этим господином. Когда назначена встреча?"
     "Сейчас. Меня позвали привести Вас к нему."
     "Не поздно ли?"
     "Не имеет значения. Мой дорогой господин, Вы скоро поймете многие вещи.
И  могу я добавить свое  собственное удовольствие в том, что сей интервал --
всегда неловкий  --  сейчас  подошел  к  концу.  Поверьте  мне,  в  стольких
ситуациях отказывая Вам в информации я чувствовал себя  неловко, чрезвычайно
неловко.  Я рад  обнаружить то, что подобная неприятность  больше никогда не
будет необходимой."
     "Вы  странный  человек,  Чанг,"  ответил  Кануэй. "Однако,  давайте  же
тронемся, и  не переживайте  о дальнейших объяснениях.  Я полностью готов  и
благодарен Вам за милые замечания. Ведите."

Часть седьмая.

     Сопровождая Чанга  через пустые дворики, Кануэй  был довольно  спокоен,
однако  за его манерой держаться скрывалось интенсивно растущее  нетерпение.
Если слова  китайца что-нибудь значили, то  он находился на пороге открытия;
скоро   станет  понятным,  была  ли  его  теория,   все  еще  сформированная
наполовину, более вероятной, чем это казалось.
     Кроме того,  без  сомнения сама беседа  будет  интересной. В свое время
Кануэй  встречался  со  многими  странными  властителями,  и  беспристрастно
интересуясь ими, как правило, был проницателен  в своих  оценках.  Он  также
имел  способность без застенчивости  употреблять вежливые  выражения  на тех
языках, которые в действительности совсем мало знал. Хотя в нынешнем случае,
скорей всего, он будет полным слушателем. Он заметил, что вел его Чанг через
комнаты,  до этого  никогда им  не  виданые,  и  все  они были  сумрачные  и
прекрасные при свете фонариков. Затем  крученая лестница поднималась к двери
в которую китаец постучал, и тибетский прислужник с такой готовностью открыл
ее, что у  Кануэйя возникло подозрение,  что  тот  стоял  за ней. Эта  часть
ламазери, на  его верхнем ярусе, была украшена с ни меньшим вкусом чем и все
остальные  его части,  но что мгновенно поражало,  было  сухое, покалывающее
тепло, как если бы  все окна были плотно затворены и на полную мощь работала
некая разновидность паро-нагревающего аппарата. По мере того как он двигался
дальше, становилось  все более душно, до  тех  пор пока Чанг  не остановился
около двери  которая, если доверять ощущениям тела,  вполне могла бы вести в
Турецкую баню.
     "Высший из Лам," прошептал Чанг, "примет Вас одного."  Он  открыл дверь
чтобы Кануэй вошел,  и затем прикрыл  ее с такой осторожностью, что уход его
был  почти  незаметен.  Кануэй  стоял  в нерешительности,  вдыхая знойный, и
настолько полный  сумерек воздух, что понадобилось  несколько  секунд  чтобы
глаза  его привыкли  к  темноте.  Затем  у него  медленно стало складываться
впечатление  закрытой  темными  шторами  жилой комнаты с низкими  потолками,
просто меблированой столом  и  креслами.  На одном из  них сидел  маленький,
бледный, морщинистый  человек,  бросающий  неподвижную  тень и  производящий
эффект увядающего  античного портерта  в  chiaroscuro[2]. Если бы
существовало такое  понятие как присутствие  отделенное от действительности,
то  это  и был пример его,  украшенный классическим  саном  - более эманация
нежели  атрибут. Кануэйя  занимало  его собственное  напряженное  восприятие
ситуации, и  возникал  вопрос, прадиво  ли оно  или  всего лишь  реакция  на
богатое, сумеречное  тепло; под взглядом античных  глаз  у него  закружилась
голова,  он сделал несколько шагов вперед  и остановился. Очертания сидящего
на  стуле  стали  менее смутны, однако вряд ли  более  материальны;  это был
небольшой старик в китайском облачении, складки и отделка которого свисали с
его плоского  истощенного  тела. "Вы  -- господин Кануэй?"  прошептал  он на
блестящем английском.
     Голос  старика приятно  успокаивал, дотрагиваясь  нежнейшей меланхолией
опускающейся на Кануэйя странным блаженством; хотя внутренний  скептик снова
склонился к обвинению температуры.
     "Да," он ответил.
     Голос продолжал. "Мне приятно Вас  видеть, господин Кануэй. Я послал за
Вами  потому,  что  полагаю  вместе  мы  могли   бы   неплохо  побеседовать.
Присаживайтесь,  пожалуйста, рядом со мной  и отбросьте  любые страхи.  Я  -
старый человек и никому не могу причинить зла. "
     Кануэй ответил: "Быть принятым Вами - для меня - знак чести."
     "Благодарю Вас, дорогой мой Кануэй, согласно вашей  английской манере я
должен обращаться к  Вам таким  образом.  Как я  уже  сказал,  для меня  это
большое удовольствие. Мое зрение слабо, но  поверьте, я могу видеть Вас моим
умом так же хорошо как и  глазами.  Вам было  удобно  в  Шангри-Ла с момента
Вашего прибытия, я верю?"
     "Чрезвычайно."
     "Я рад. Чанг, без сомнения, очень старался для  Вас. Для него это также
было большим удовольствием. С его слов, у Вас возникло много вопросов насчет
самого общества и его дел?"
     "Мне действительно это интересно."
     "В таком случае, если Вы в состоянии разделить со мной некоторое время,
я с удовольствием дам Вам краткий обзор наших основ."
     "Нет ничего, за что бы я мог благодарить больше."
     "Я  так и  предполагал --  и надеялся...Но  прежде  всего, перед  нашей
лекцией..."
     Он сделал легчайший взмах рукой,  и в тот же момент, с  помощью  какого
способа   призыва  Кануэй  определить   не   мог,  явился   прислужник   для
приготовления элегантного ритуала чаепития.  Крохотные, яичной скорлупы чашы
с почти бесцветной жидкостью были поставлены на лакированный поднос; Кануэй,
которому церемония была известна,  ни  в  коем  разе не презирал  ее.  Голос
возобновился: "То есть Вы знакомы с нашими порядками?"
     Следуя  импульсу,  который  он  не мог  подвергнуть анализу и не  хотел
контролировать, Кануэй ответил: "Я жил в Китае в течении нескольких лет."
     "Вы Чангу не говорили?"
     "Нет."
     "Тогда чем я заслужил это?"
     Кануэй редко терялся в объ