ом."
     В  Мэллинсоне  еще  оставалось немного от школьника чтобы заставить его
послушаться краткой команды старшего,  хотя, конечно, владел он собой плохо.
И  не смотря  на то,  что Кануэй испытывал к нему чувство жалости, его более
беспокоила непосредственная проблема пилота, потому что он один из всех  был
в  состоянии дать  какие-нибудь объяснения их  тяжелой ситуации. Кануэйю  не
хотелось  никаких обсуждений строящихся  на  догадках; их было достаточно за
время всего полета.  Кроме  продолжающейся  пытливости  ума  на  него  нашло
беспокойство, так  как он знал, что вся ситуация, полная тревоги и опасности
сейчас,  грозила  вылиться  в  испытание   на   выносливость  и  закончиться
катастрофой. Оставаясь  бодрствующим в течении  той  мучительной буйствующей
ночи,  он  смотрел  фактам  прямо в  лицо, так  как  не  было  необходимости
раскрывать их остальным.  По  его предположению,  полет  продолжился намного
дальше западных  цепей Гималаев навстречу менее известным вершинам Куэн-Лан.
В  этом случае  к  настоящему  моменту  они  достигли  самую  возвышенную  и
негостеприимную часть земной поверхности, Тибетское плато, двумя милями выше
даже  в  своих   наинизших  долинах  -   обширная,  необитаемая   и   широко
неисследованная часть  ветром  выметенной гористой  местности. И  среди этой
унылой земли  где-то были брошены они, c удобствами куда более скудными  чем
на  большинстве  необитаемых  островов. И  в этот момент внезапно,  словно в
ответ    любопытству   неожиданным   его   усилением,   произошла   перемена
вдохновляющая,  скорее,   страх.  Луна,  которая,  он  думал,  пряталась  за
облаками, выкатилась над краем некой призрачной  возвышенности и, все еще не
показываясь,  подняла  покрывало уходящей  в  глубь темноты.  Кануэй  увидел
очертания  далекой  равнины,  с  округленными,  печально  глядящими  низкими
хомами, по  обе  стороны агатово-черных  на фоне  глубокого,  электрически -
синего ночного неба. Но глаза его  неудержимо  влекли к  изголовью  равнины,
где,  падая  в открытое пространство,  великолепная  в  свете  полной  луны,
выступала  вершина, которую он посчитал самой прекрасной на земле.  Это  был
почти  идеальный  снеговой  конус, нехитрый в  своих очертаниях, как если бы
нарисованный  ребенком, невозможный для  классификации  по шкалам  размеров,
высот или близости. Он был настолько сияющим, настолько сурово  поставленым,
что Кануэй на мгновение не мог поверить в его реальность. Затем, прямо перед
его глазами,  небольшой  порыв ветра омрачил края пирамиды, придавая видению
образ жизни, до того как падающая лавина снега окончательно подтвердила ее.
     В нем заиграло импульсивное желание разбудить всех и разделить зрелище,
но после некотрого раздумья он решил, что эффект был бы неуспокаивающим. И с
обычной точки зрения,  так и  было;  подобные девственные  великолепия  лишь
подчеркивают   факты   опасности   и   одиночества.  Существовала   реальная
возможность  того, что  ближайшее человеческое поселение находилось в сотнях
миль  отсюда.  Еды у них  не было; из  оружия был один пистолет; самолет был
поврежден и  почти  не имел горючего, даже  если бы кто-нибудь умел  летать.
Одежда,  подходящая для жуткого холода и ветра,  у них так же отсутствовала;
автомобильной  куртки Мэллинсона  да его  собственного  Ulster[4]
было  совсем недостаточно, и даже Мисс Бринклоу, закутанная во все шерстяное
как для  полярной экспидиции  (до чего же нелепо, подумал он когда  в первый
раз заметил  ее)  не  будет особо  счастлива. Так же все они, за исключением
его, были подвержены влиянию высокой альтитуды. Даже Барнард под напряжением
погрузился в  меланхолию.  Мэллинсон что-то  про себя бормотал;  становилось
ясно  что  с  ним  может случиться,  если  эти бедствия продолжаться слишком
долго.  Глядя в лицо  таким мрачным проспектам, Кануэй почувствовал,  что не
может не взглянуть  на Мисс  Бринклоу с восхищением. Она  не была, он думал,
ординарной личностью, ни одна женщина обучавшая афганцев песнопению гимнов и
не  могла бы быть. Но с другой стороны, после каждого  бедствия, она все так
же оставалось  необычным человеком в  пределах  обычного, и  он  был глубоко
благодарен ей за это. "Я надеюсь, Вы неплохо себя чувствуете?" спросил  он с
симпатией, поймав ее взгляд.
     "Солдаты во время войны переживали более серьезные вещи," она ответила.
     Сравнение  не показалось  Кануэйю слишком удачным.  К  слову сказано, в
окопах  он  ни  разу  не  провел  настолько  непрятной  ночи,  хотя  другие,
наверняка, испытали подобное. Его внимание было  полностью  сконцентрировано
на  пилоте,   который   к  настоящему  моменту  прерывисто  дышал  и  слегка
пошевеливался. Скорей всего, Мэллинсон был прав называя его китайцем. У него
было  типичное  монгольское лицо  и  скулы, не  смотря  на удачную  имитацию
Британского  летчика-лейтенанта. Мэллинсон обозвал его уродливым, но Кануэй,
несколько лет проживший в Китае, посчитал его весьма сносным представителем,
не смотря на то, что в настоящий момент, в подгорелом кругу спичечного огня,
его бледная кожа и приоткрытый рот ничего привлекательного не имели.
     Ночь все тянулась, как если бы  каждая  ее минута была чем-то тяжелым и
материальным, что нужно было протолкуть давая дорогу следующему. Лунный свет
через  время начал бледнеть,  а с ним и отдаленный призрак горной вершины; и
затем тройное зло темноты, ветра и холода  усилилось до  рассвета.  И тогда,
как  будто  по  его  сигналу,  ветер  исчез,  оставляя   мир  в  спокойствии
сострадания.  Впереди,  очерченная  бледным  треугольником,  гора показалась
снова, поначалу серая, потом серебрянная,  и наконец, розовая, когда  первые
лучи  солнца дотронулись до ее  вершины.  В расходящемся мраке  сама равнина
начала  принимать  формы,  открывая  каменную поверхность  покрытую  покатой
галькой.  Картина  была  не  из дружелюбных,  но  по  мере  того как  Кануэй
исследовал ее, на него нашло  странное ощущение какого-то  изящества в ней и
тонкости,  ни с точки зрения  романтической  привлекательности,  а  качества
почти  интеллектуального,  стального.  Белая  пирамида  в отдалении увлекала
разум  с такой же страстью  что  и  теорема  Евклида,  и  когда  наконец  на
глубоком, delphinium синем  небе  взошло солнце,  он почувствовал себя снова
почти в полном удобстве.
     Как только  атмосфера  начала  прогреваться  и  другие  проснулись,  он
предложил  вынести пилота наружу, где резкий  сухой воздух и солнечный  свет
могли бы помочь  оживить его. Это было сделано,  и они  начали второе, более
приятное бодрствование. В конце концов человек открыл глаза и начал говорить
в  конвульсиях.  Его четверо  пассажиров  склонились  над  ним,  внимательно
вслушиваясь в звуки, бессмысленные для всех кроме Кануэйя,  который время от
времени что-то отвечал. После некоторого времени  он ослаб,  стал говорить с
растущим затруднением, и наконец умер. Было позднее утро.


     После  этого Кануэй  повернулся к своим спутникам. "Мне  очень жаль, но
рассказал он совсем мало -- мало, я имею в виду по  сравнению  с тем, что бы
хотелось знать. Лишь то, что мы  находимся в Тибете, что определенно. Он  не
дал никаких последовательных  объяснений тому зачем  он  привез нас сюда, но
кажется, местность была  ему знакома. Он  говорил на том наречии китайского,
который я слабо  понимаю, но  по-моему, он говорил  о  близлежащем ламазери,
вдоль  этой долины,  я так  понимаю, где мы сможем  найти  убежище и еду. Он
называл его Шангри-Ла. Ла в переводе с Тибетского означает горный проход. Он
настаивал на том, чтобы мы шли туда."
     "Что совсем  не  кажется  мне причиной  того,  что  мы должны,"  сказал
Мэллинсон. "После всего, он кажется был не в своем уме. Не так ли?"
     "Мне известно столько же сколько и тебе. Но если мы не отправимся в это
место, куда еще можно пойти?"
     "Куда хочешь, мне  все равно.  Я  лишь в том уверен, что этот Шангри-Ла,
если направление верно, должен быть еще несколько миль прочь от цивилизации.
Я был бы более счастлив,  если б мы уменьшали расстояние,  а не увеличивали.
Проклятие, ты же собирался вывести нас отсюда?"
     Кануэй  терпеливо отвечал: "Ты неверно  оцениваешь ситуацию, Мэллинсон.
Мы в той части света о которой известно лишь  то, что  здесь опасно и трудно
даже для полностью снаряженной экспедиции. Если взять во внимание сотни миль
подобного склада, которые наверняка окружают нас с обеих сторон, предложение
идти обратно в Пешавар кажется мне совсем необещающим."
     "Я не думаю, что практически я  могла бы это осилить," серьезно сказала
Мисс Бринклоу.
     Барнард кивнул в  подтверждение.  "Похоже,  однако, на чертово везение,
если этот ламазери находится где-то рядом."
     "Сравнительное везение, может," согласился Кануэй. После всего, припасы
кончились, как вы уже  знаете, а местность не из тех где легко выжить. Через
несколько  часов мы все  будем  изморены голодом.  И  грядущей  ночью,  если
придется ночевать здесь, нас снова ожидает столкновение с  ветром и холодом.
Перспектива не из приятных. На мой взгляд,  наш  единственный  шанс  в  том,
чтобы отыскать  каких-нибудь человеческих  существ,  и где по-другому начать
поиски, кроме как там, где нам указали их существование?"
     "А что если это ловушка?" спросил Мэллинсон, но Барнард тут же ответил.
"Теплая, милая ловушка," он сказал, "c куском сыра внутри, удовлетворила  бы
меня вполне."
     Все рассмеялись кроме Мэллинсона, у  которого совсем  сдали нервы и был
вид  обезумевшего.  Наконец Кануэй  продолжил: "То  есть, я понимаю,  мы все
более или менее согласны? Существует  опреленная  дорога вдоль этой равнины;
она не выглядит слишком покатой, однако мы должны  передвигаться медленно. В
любом  случае, здесь  делать  нечего.  Мы даже  не  можем  похоронить  этого
человека  без динамита.  И кроме  того, люди  из ламазери будут в  состоянии
обеспечить  нас  носильщиками для  обратной  ходки.  Они  нам будут нужны. Я
предлагаю двинуться сразу, так, что если мы  не отыщем это  место к середине
дня, у нас будет время вернуться для еще одной ночи в кабине."
     "Ну а если предположить, что мы таки отыщем его?" все  еще непреклонный
в  своих  подозрениях  говорил Мэллинсон. "Если хоть  какая-нибудь  гарантия
того, что нас не убьют?"
     "Никакой абсолютно.  Но по-моему, этот  риск менее существенен и к тому
же более предпочтителен тому, чтобы  погибнуть здесь от голода  или холода."
Ощущая  что подобный ход  мыслей  не совсем  подходит  ситуации, он добавил:
"Кстати  сказать,  убийство  будет  самым  последним   делом  в  Буддистском
монастыре. Вас скорее убьют в английском соборе чем там."
     "Как  Сэнт Томаса  из Кантербюри,"  отозвалась  Мисс Бринклоу,  кивая в
подчеркнутом согласии, и  перечеркивая его  мысль полностью. Мэллинсон пожал
плечами и  ответил в  меланхоличном раздражении:  "Что  ж, очень хорошо.  Мы
отправляемся в Шангри-Ла. Когда  бы, где бы это ни было, попытка  не  пытка.
Давайте только надеяться, что это не на пол-пути в верх по этой горе."
     Замечание  привело к  тому,  что  глаза всех обратились  к  сверкающему
конусу в который упиралась  долина.  Абсолютно  великолепной выглядела она в
полном  свете дня; и тут их  взгляды превратились  в пристальные  и застыли:
издали,  в  поле их обозрения, им навстречу  двигались человеческие  фигуры.
"Провидение," прошептала Мисс Бринклоу.


Примечания

     1 Пэтен - член одной из этнических групп в Авганистане.

     2 Bona fides -- c латыни, хорошая вера, т. е. достоверность.

     3 Йоангфроу - вершина в Швейцарских Альпах.

     4  Ulster  --  длинное,  просторное  пальто  Ирландского  происхождения
сделанное из плотных иатериалов.


Часть третья.

     В  Кануэйе   всегда  присутствовал  наблюдатель,   независимо  от  того
насколько активна была остальная его  часть. И сейчас,  в ожидании того, как
незнакомцы подойдут ближе, он отбросил суетность решений что он может или не
может  сделать  под  влиянием  тех  или  иных  обстоятельств.  Это  была  ни
храбрость,  и  ни  хладнокровие,  и никакая  не  возвышенная  уверенность  в
собственных силах  принимать  решение  в  зависимости от ситуации.  С худшей
точки  зрения,  это  была  разновидность  лени,  нежелание  прерывать  чисто
наблюдательский интерес к происходящему.
     По  мере того  как фигуры двигались вдоль долины, можно было различить,
что их было около дюжины или даже больше, и вместе с собой они  несли кресло
с верхом в виде колпака. Чуть позже в кресле стал заметен человек облаченный
в  синее. Кануэй не мог представить откуда они все шли, но то, что  подобный
отряд должен был проходить именно здесь и в это время, определенно казалось,
по  выражению Мисс Бринклоу,  рукой  Провидения. Как только расстояние между
ними снизилось до слышимости голоса, он оставил  свою группу,  и неторопливо
пошел  вперед, зная как люди Востока  почитают ритуал встречи и как неспешно
любят выполнять его. Остановившись от них в нескольких ярдах, Кануэй отвесил
поклон с полагающей вежливостью. К его сильному удивлению, облаченная фигура
поднялась  со  своего  кресла,  с величавой неторопливостью  прошла вперед и
протянула руку. Кануэй ответил  тем  же, видя перед собой китайца,  пожилого
или даже старого,  с седыми волосами, гладко выбритого, и, скорее, не броско
украшенного в  шелковый  вышитый наряд.  В  свою очередь,  он казалось, тоже
подверг  Кануэйя подобному роду  наблюдений; и затем на точном, и,  пожалуй,
слишком аккуратном английском языке, промолвил: "Я из ламазери Шангри-Ла."
     Кануэй снова поклонился и после соответствующей паузы начал в краткости
излагать обстоятельства приведшие  его и трех его  товарищей  в  столь редко
посещаемую часть света. По окончанию декламации китаец подал жест понимания.
"Это   бесспорно  замечательно,"  сказал  он,  и  в  размышлении  глянул  на
поврежденный аэроплан.  "Мое  имя Чанг," он добавил, "если Вас не  затруднит
представить меня своим друзьям."
     Кануэй  сумел  вежливо   улыбнуться.  Он  был  поражен  этим  последним
феноменом:  китаец,  говорящий  на   идеальном   английском  и   соблюдающий
социальный  этикет  Бонд  Стреет,  посреди дикой местности Тибета.  К  этому
времени все  остальные  успели  подойти  и  в  различных степенях  удивления
наблюдали встречу.  Кануэй  обернулся  к  ним:  "Мисс  Бринклоу..., господин
Барнард, американец..., господин Мэллинсон...и мое имя - Кануэй. Мы все рады
вас видеть,  даже  при  том что, что встреча эта почти так же  не  поддается
объяснению,  как и сам факт нашего  пребывания здесь. Это можно даже считать
двойной  удачей,  так  как прямо  сейчас  мы  думали  отправиться  к  Вашему
ламазери. Если б Вы оказали любезность указать направление нашему пути -"
     "В  этом  нет  никакой нужды.  Я  буду  несказанно  рад  служить  вашим
проводником."
     "Я  не  могу  позволить  себе  причинять  Вам  такое беспокойство.  Это
чрезвычайно любезно с Вашей стороны, но если расстояние невелико -"
     "Это  недалеко,   но  так  же  не  так  просто.  Я  посчитаю  за  честь
сопровождать Вас и Ваших друзей."
     "Но в самом деле -"
     "Я должен настоять."
     Кануэй решил что, учитывая  место и обстоятельства, дискуссия принимала
опасный оборот стать смешной. "Очень хорошо," он ответил. "Я уверен, что все
мы крайне обязаны."
     Мэллинсон,  мрачно вытерпевший все  эти любезности, наконец  вмешался с
той  режущей  резкостью  прямотой, что  встречается  среди  солдатов.  "Наше
пребывание  не  будет  долгим,"  сухо  объявил  он.  "Все,   чем  мы   будем
пользоваться, будет оплачено,  и  в добавок,  мы бы хотели нанять  несколько
Ваших людей для обратного пути. Мы хотим вернуться в цивилизацию  чем скорее
тем лучше."
     "А Вы настолько уверены, что находитесь вдали от нее?"
     Вопрос,  заданный  очень  учтиво,  лишь  подстегнул  юношу   к  большей
резкости. "Я полностью уверен в том, что нахожусь далеко от  того места, где
бы мне хотелось быть, и это касается всех нас. Мы все будем очень благодарны
за временный приют, но еще  большей милостью будем  считать  Вашу  помощь  в
организации всех средств для нашего возвращения. Сколько, по-Вашему, возьмет
дорога в Индию?"
     "Я, в самом деле, затрудняюсь сказать."
     "Что  ж,  я думаю в этом  у  нас  не  будет особых проблем. У меня есть
некоторый опыт в наеме местных проводников, и  мы будем надеяться,  что Ваше
влияние поможет заключить нам справедливую сделку."
     Понимая,  что большая часть  этого разговора была излишне  агрессивной,
Кануэй уже хотел вмешаться,  когда, все с тем же  безграничным достоинством,
последовал  ответ: "Я лишь в том  могу уверить Вас, господин  Мэллинсон, что
отношение к Вам будет достопочтенное, и  в  конечном  итоге Вам  ни о чем не
придется жалеть."
     "В конечном  итоге?"  выделяя каждое  слово воскликнул Мэллинсон,  но в
этот  момент  были  предложены вино  и  фрукты  что помогло избежать  сцены.
Угощение было распаковано идущей группой, рослыми жителями Тибета в овчинах,
меховых шапках и ботинках из кожи яка.  Вино имело приятный вкус, не уступая
хорошему рейнвейну, когда фрукты состояли из безупречных по спелости  манго,
вкусных  почти боли, после стольких часов голода. Мэллинсон пил и ел с тупым
наслаждением;  но  Кануэй,  избавленный от  непосредственных  волнений  и не
желающий лелеять  будущие,  раздумывал каким образом можно возделывать манго
на такой альтитуде. Ему так  же была интересна гора за  пределами долины; по
любым  стандартам вершина  была сенсационной, и его  охватывало удивление от
мысли  что какой-нибудь  путешественник  еще не использовал ее для того рода
книги, что непременно вызывает поездка в Тибет. Глядя на гору, он вообразимо
взбирался  по  ней, выбирая  пути по  col  и  couloir  до  того момента пока
Мэллинсон  не  вернул его  внимание обратно  на землю; он оглянулся вокруг и
заметил  что  китаец  серьезно  на  него смотрит.  "Вы  созерцаете  вершину,
господин Кануэй?" последовал вопрос.
     "Да. Это прекрасное зрелище. Я полагаю, у нее есть имя?"
     "Она зовется Каракал."
     "Не думаю, я когда-нибудь о ней слышал. Она очень высока?"
     "Более двадцати восьми тысяч футов."
     "Неужели?  Я  и  не   предполагал,  что  за  пределами  Гималаев  может
существовать  что-либо такого масштаба. Была ли она изучена должным образом?
Кому принадлежат эти измерения?"
     "Кому по-Вашему они могут  принадлежать, мой милый господин?  Что  есть
несовместимого между монашеством и тригонометрией?"
     Кануэй  проглотил  сказанное  и  ответил:  "О,  совсем  ничего,  совсем
ничего," после чего вежливо рассмеялся. Неудачная шутка, подумал он,  но та,
из которой  нужно  было извлечь все возможное. Очень  скоро начался поход  в
Шангри-Ла.

     Медленно,  под несложными наклонами, восхождение продолжалось все утро;
но  так как подобная высота  вымагала физических усилий, энергии достаточной
для разговоров ни  у кого не было. Китаец путешествовал  в роскоши, в  своем
кресле, что  могло  показаться неблагородным, если  бы сидящая в царственном
сидении Мисс Бринклоу не выглядела бы абсурдно. Разряженный воздух беспокоил
Кануэйя  меньше  чем остальных,  и  он с  трудом  пытался уловить  случайный
разговор  носильщиков кресла. Тибетский он знал очень слабо,  достаточно для
того  лишь,  чтобы  понять, что люди были рады вернуться в  монастырь. Он не
мог, даже  если бы ему хотелось, продолжить  беседу  с  их лидером,  так как
последний, с закрытыми глазами и лицом наполовину спрятанным за занавесками,
казалось, был погружен в мгновенный и хорошо спланированный сон.
     Между тем  солнце  пригревало,  голод и жажда  были облегчены, если  не
удовлетворены,  и воздух, чистейший, как с  другой  планеты, с каждым вдохом
становился более драгоценным. Дышать нужно было обдуманно и осторожно,  что,
не  смотря на начальное состояние замешательства, через  время  побуждало  к
почти  исступленном