яснениях своих собственных мотивов, но в этом
случае  не мог придумать  ни единой  причины.  В  конце  концов  он ответил:
"Будучи откровенным, у меня нет ни малейшего представления, кроме  того, что
я, должно быть, хотел сообщить Вам это."
     "Без  сомнения, лучшая из всех причин  между теми, кто собирается стать
друзьями...А сейчас скажите мне, разве это не  деликатный аромат? Чаи  Китая
многочисленны и благоуханны, но  этот,  особо производимый нашей собственной
долиной, на мой взгляд, не уступит ни одному из них."
     Кануэй  поднес  чашу   к   губам  и   попробовал.  Тонкий,  неуловимый,
ускользающий  вкус,  призрачный  букет, не  живущий  на  языке,  а,  скорее,
посещающий  его.  Он сказал:  "Удивительнейший,  и также довольно  для  меня
новый."
     "Да, как  и большинство трав  нашей долины, драгоценный и неповторимый.
Конечно, вкушать его нужно медленно -- не  только с благоговением и любовью,
но  и для полного извлечения  степени удовольствия. Знаменитый урок этот  мы
можем  позаимствовать у Коу  Каи Тчоу, который жил около пятнадцати столетий
назад. Кушая  кусочек сахарного  тросника, он всегда не  решался достичь его
сочной  внутренности,   объясняя  --   "Я  постепенно  ввожу   себя  в  край
удовольствий." Изучали ли Вы знаменитых Китайских классиков?"
     Кануэй ответил, что немного  знал некоторых из них.  Ему было известно,
что  согласно этикету, отвлеченный  разговор будет  продолжаться до тех пор,
пока не  унесут  чайные чаши,  но,  не  смотря  на  сильное желание услышать
историю Шангри-Ла, он  далеко не находил  его раздражающим. Бесспорно, в нем
самом  было некоторое количество того чувства неохоты,  которым обладал  Коу
Каи Тчоу.
     Наконец  был  подан  сигнал,   снова  загадкой  мягко   вошел  и  вышел
прислужник, и более без вступлений Высший из Лам Шангри-Ла начал:
     "Скорей всего, дорогой мой Кануэй,  в общих чертах Вам известна история
Тибета.  Я проинформирован  Чангом,  что  Вы достаточно  пользовались  нашей
библиотекой, и у меня нет сомнений,  что  скудные, но чрезвычайно интересные
летописи этих областей были Вами изучены. В любом случае Вам будет известно,
что  Несторианское Христианство было широко распространено  в Азии в Средние
Века,  и что  память о нем  оставалась долгое время после  его  фактического
упадка. В семнадцатом столетии возрождение Христианства побуждено было самим
Римом через  общества героических  Иезуитских миссионеров, странствия  коих,
если  я могу  позволить себе заметить, куда более  интересны для  чтения чем
скитания Святого Паула. Постепенно  утверждение церкви произошло на огромной
территории, и выдающимся  фактом,  в  котором сегодня  многие  европейцы  не
отдают  себе  отчета, является  то, что  на протяжении тридцати восьми лет в
самой  Лазе существовала Христианская миссия. Однако, было это не из Лазы, а
из  Пекина в году  1719,  что  четверо  монах Капучин отправились  на поиски
остатков Несторианской веры, которая все еще могла быть  сохранена в глубине
страны.
     "В течении многих месяцев  они странствовали на юго-восток, по Ланчоу и
Коко-Нор,  сталкиваясь  с  трудностями,  которые   Вы  хорошо  можете   себе
представить. В дороге трое из  них умерли, и четвертый был близок  к смерти,
когда  по воле  случая  набрел он на каменистое ущелье, что является сегодня
единственным  реальным  подходом  в  долину Синей  Луны.  К его удивлению  и
радости,  нашел он  там  процветающее,  дружелюбное общество  первым  жестом
которого было  то,  что  я  всегда  считал  нашей  древнейшей  традицией  --
гостеприимство к незнакомцам.  Быстро он восстановил здоровье и  приступил к
проповедованию своей миссии. Люди эти были Буддисты, но при желании услышать
его, и имел он сравнительный успех. Был там  античный ламазери, существующий
тогда на этом самом горном выступе, но находился он в состоянии  разложения,
как физического так и духовного; и по  тому, как плоды труда Капучина росли,
зачал он идею на том же великолепном месте выстроить Христианский монастырь.
Под  его  наблюдением  произошла  починка  и  большая  реконструкция  старых
построек, и в году 1734 он сам поселился там пятидесяти трех лет от роду.
     "А сейчас  разрешите мне поведать Вам больше об этом  человеке. Имя его
было  Перраулт, и  по  рождению  он  был  Люксембуржец. До  посвящения  себя
Дальневосточным  Миссиям  он учился  в Париже,  Болоньи, и  был  школяром  в
некотором  роде.  Существует несколько записей  раннего периода  его  жизни,
который,  однако,  для человека  его возраста и профессии,  необычным нельзя
назвать  ни  по  каким меркам.  Он  любил  музыку и искусства,  имел  особую
склонность  к языкам, и до  той  поры, пока  определился в призвании,  успел
вкусить   все  известные  удовольствия  мира.   У   Malplaquet[3]
сражались  в года его  юности, и с собственного опыта он знал  ужасы войны и
вторжений. Он был крепок физически; в течении своих первых лет, как  и любой
другой человек, он работал своими руками, возделывал собственный сад, учился
у  жителей так же как и обучал их. Внутри долины обнаружил он  месторождения
золота, но  искушения  в  них  для него  не  было; местные растения и  травы
занимали  его больше  и  глубже. Он был прост  и ни  сколько  не  фанатичен;
противился полигамии,  но не  видел причин нападать на  любимую всеми  ягоду
tangatse.  Ягоде этой приписывались медицинские качества, но популярность ее
была  главным  образом в  эффектах  слабого  наркотика.  Надо  сказать,  что
Перраулт  сам  пристрастился  к  ней; и было то  его способом  принимать  от
местной жизни все, что она предлагала и он находил приятным  и безвредным, и
взамен тому давал он  духовное богатство Запада. Аскетом он не был, все, что
было  в мире хорошего,  приходилось ему по вкусу,  и с осторожностью учил он
своих обращенных как катехизмам  так и приготовлению пищи. Мне хочется чтобы
у  Вас сложилось  впечатление очень  искреннего, занятого,  образованного  и
простого  человека  полного  энтузиазма,  который  вместе   с  обязанностями
священника не пренебрегал  надеть рабочий  костюм  и помочь  в строительстве
этих самых комнат. И бесспорно, работа эта была огромной сложности, победить
которую не могло ничто кроме упорства  его  и  гордости. Я говорю  гордость,
потому  как в самом  начале  это  и  был  его  основной  мотив  --  гордость
собственной веры, которая привела к  решению, что раз Гаутама мог вдохновить
людей  выстроить храм на утесе  Шангри-Ла, Рим  был  в состоянии сделать  не
меньшее.
     "Но  время шло, и  совершенно  природным было то, что постепенно  мотив
этот должен был уступить место  стремлениям более спокойным.  Соперничество,
после  всего,  есть  дыхание юности,  а  ко  времени  становления  монастыря
Перраулт  уже  имел  тяжесть  возраста.  Вы должны  помнить, что по  строгой
оценке,  работал  он  нерегулярно; хотя  на того,  чьи  духовные  наставники
находятся на расстоянии  измеряемом годами нежели милями,  некоторая свобода
вполне может  быть  распространена. Правда,  люди  долины да  и сами  монахи
сомнений  никаких  не  имели,  любили  его и  слушались,  и  с  годами стали
благоговеть перед ним. Привычкой его было  время  от времени отсылать отчеты
эпископу Пекина, но часто  отчеты  эти так и не достигали его; и потому  как
подразумевалось, что гонцы пали  жертвами трудной и опасной дороги, Перраулт
все больше склонялся к  тому, что не  хотел рисковать  их  жизнью,  и где-то
после середины столетия оставил это дело. Хотя несколько ранних посланий все
же  должны были дойти, и над деятельностью его  нависло сомнение, ибо в году
1769 незнакомец доставил  письмо, писанное  двенадцать лет  назад, в котором
Перраулт призывался в Рим.
     "Доведись  приказу  достичь  его  вовремя,  было  бы  Перраулту  больше
семидесяти, но по  тому  как  пришло  письмо,  ему  было восемьдесят девять.
Долгая дорога через  плато  и  горы была  немыслима, он никогда не  смог  бы
перенести  порывистые  ветра и жуткий холод  необитаемой земли вне долины. И
потому выслал он  вежливый ответ с объяснением ситуации; но о том, пересекло
ли послание преграду огромной горной цепи, данных никаких не существует.
     "И остался  Перраулт в Шангри-Ла; и  причиной было не  его  презрение к
командам  свыше,  а лишь  физическая  немочь  их  выполнить.  Он был  старый
человек, и  в любом  случае,  смерть  бы,  скоро,  положила  конец ему и его
ошибкам.  К тому  времени  в  учреждении им  обоснованном  стали происходить
неуловимые  перемены.   Печальный  факт,  но  в   действительности  вряд  ли
невероятный;  можно ли  ожидать, что  один человек без  какой-либо помощи, с
корнем  и без  следа  вырвет традиции  и  обычаи целой  эпохи?  Ни  один  из
товарищей с Запада не был с ним рядом чтобы удержать поводья, когда рука его
становилось  слабой;  может,  само  строительство  в  месте  столь  древней,
отличной памяти, было ошибкой. Слишком  уж много требовалось; но  не было бы
еще большим ожидать от седоволосого ветерана, которому только что перешло за
девяносто, осознания сделанной  им  ошибки?  Слишком он стар был и счастлив.
Последователи были посвящены ему  даже тогда,  когда забыли его учение, а от
людей  долины  получал  он  такое  почтительное  внимание,  что  с  растущей
легкостью прощал им возвращение к прежним традициям. Он все еще был активен,
и  способности  его  отличались удивительной остротой. В  возрасте девяноста
восьми  лет  он  приступил к  изучению  Буддистских  писаний  оставленных  в
Шангри-Ла предыдущими  обитателями,  в  стремлении  посвятить  остаток  дней
написанию книги аттакующей  Буддизм с точки зрения  православия. Задачу свою
он  таки выполнил (у нас имеется полный манускрипт), однако атака была очень
мягкой, так  как к тому времени он достиг круглой фигуры столетия -- возраст
в котором самые резкие едкости склонны к обесцвечиванию.
     "В  это  время, как  Вы можете  вообразить,  великое  число ранних  его
последователей  умерло, и  потому как тех,  кто  пришел  им на  смену,  было
немного,  количество  жителей  под  влиянием  старого  Капучина  сокращалось
стабильно. С  восьмидесяти в одно  время, оно уменьшилось  к  двум десяткам,
затем  едва  насчитывало  дюжину, большинство  из которых были очень  стары.
Жизнь Перраулта  превратилась  в спокойное, тихое  ожидание смерти.  Он  был
слишком стар для болезней и недовольств, лишь вечный сон мог претендовать на
него  теперь, и он  не боялся. По доброте своей люди долины давали ему еду и
одежду, его  библиотека  обеспечивала  его  работой. Он  стал  действительно
хрупким, однако все еще хранил энергию  для работы в своем кабинете; остаток
своих спокойных дней проводил с книгами, воспоминаниями и мягкими восторгами
наркотика.  Разум его оставался удивительно ясным, до такой степени, что  он
даже  пустился  в  изучение  определенных  мистических  занятий,  называемых
индийцами  йогой,  и  базируемых  на множестве  особых  видов  дыхания.  Для
человека такого возраста  подобное занятие может быть очень опасным,  и тому
скоро пришло подтверждение, так как в тот  незабываемый  1789 год  на долину
упала новость, что Перраулт, наконец, был близок к смерти.
     "Он лежал в этой комнате, дорогой мой  Кануэй, из  окна которой неясное
белое пятно --  все, что упавшее его зрение позволяло  видеть от Каракала --
поднималось  перед его  глазами;  но  он также мог видеть  разумом;  он  мог
представить  четкие  несравнимые очертания  которые  пол-века  назад  увидел
впервые.  И  здесь  же  посетил его странный парад  многих событий всей  его
жизни,  годы путешествий  через  пустыни  и  горные уровни,  огромные  толпы
западных городов, звон и сияние Малборовских войск. Словно белоснежная  тишь
стал покоен разум его; он был готов, согласен и  рад смерти. Он собрал своих
друзей и прислужников вокруг себя и попрощался с ними; после этого следовала
его просьба  остаться одному  на  время.  И  было  то в  том  одиночестве, с
оседающим  телом и разумом поднимающимся  к блаженству,  в коем  надеялся он
отдать свою душу...но так не случилось. В течении многих недель лежал он без
движения и слова, и затем начал приходить в себя. Ему было сто восемь лет."
     На мгновение шепот прекратился, и Кануэй, чуть пошелохновшись, подумал,
что Высший из Лам с беглостью переводил  с отдаленного  личного сна. Наконец
он продолжил:
     "Как и другие,  кто долго ожидал на  пороге смерти, Перраулт был одарен
важным видением,  которое  принес  с собой в этот  мир,  и позднее  об  этом
видении должно быть сказано больше. Сейчас же я ограничу себя поведением его
и действиями, что были действительно  удивительны.  Потому  как вместо того,
чтобы  выздоравливать   в  праздности,  как  того  ожидалось,   он  предался
немедленно  строгой   дисциплине   интересно  комбинируемой   с  потворством
наркотику. Приминение его в сочетании с практикой глубокого  дыхания - разве
то не режим приглашающий  смерть?  -- но да факты остаются теми, что когда в
1794 последний из монахов умер, Перраулт был все еще жив.
     "Если  бы  в Шангри-Ла существовал кто-нибудь с  достаточно  искаженным
чувством юмора,  это  могло  бы  почти принести улыбку: морщинистый Капучин,
такой же ветхий каким он был лет с дюжину, вовлеченный упорно в  развитый им
секретный  ритуал;  однако  для  людей  долины  он  скоро  покрылся  тайной,
отшельник  сверхестественных сил, живущий в уединении на громадном утесе. Но
традиция любви к нему  все еще существовала,  и  стало считаться достойным и
приносящим  удачу  забраться  в  Шангри-Ла и оставить небольшой  подарок или
выполнить нужную  там ручную работу.  Каждого  из  таких пилигримов Перраулт
даровал своим благословением, может быть забывая,  что  были они  заблудшие,
сбившиеся с пути овцы.  Потому  как в каждом храме долины слышны были сейчас
'Te Deum Laudamus' и 'Om Mane Padme Hum.'
     "К приближению  нового  столетия,  легенда стала  ярким  фантастическим
фольктором  --  говорилось, что Перраулт  превратился в  бога, мог совершать
чудеса, и в определенные  ночи прилетал на вершину Каракала  чтобы поставить
свечу  небу.  В полнолуние  над  горой всегда стоит бледность, но  нет нужды
убеждать  Вас,  что ни Перраулт,  ни какой-либо  другой  человек никогда  не
поднимался  туда.   Не  смотря  на   то,  что  факт   сей  может  показаться
несущественным,  я  упоминаю  его,  потому  как существует  масса ненадежных
показаний  что Перраулт совершал  и  мог совершать  любые  виды  невозможных
вещей. Например, считалось,  что  он практиковал искусство само-поднятия,  о
котором так много упоминается в описании Буддистского мистицизма, но горькая
правда та, что к концу делал он множество экспериментов, целиком и полностью
безуспешных. Однако он сумел открыть, что ослабление ординарных чувств может
быть  в  какой-то мере возмещено развитием  других способностей; он  овладел
умением телепатии,  что,  наверное,  было  удивительным, и хотя ни  на какие
особые силы  врачевания  претендовать  не мог,  было качество  в  его  одном
присутствии, что исцеляло в некоторых случаях.
     "Вам  бы хотелось знать, как  проводил  он свое  время  в  течении этих
беспрецедентных лет. Его позицию можно сформулировать так, что  раз уж он не
умер  в  нормальном  возрасте,  то  порешил,  что не было ни одной раскрытой
причины,  отчего он  должен или не должен  сделать это в любой другой момент
будущего.  После  того, как собственная  его необычайность была им доказана,
оказалось  несложным поверить в то,  что  в любой  момент необычайность  эта
может закончиться так же как  и продолжать идти своим ходом.  И с этой верой
перестал он заботиться  о будущем,  и  начал вести тот образ  жизни, который
редко бывал ему доступен, но всегда оставался желанным - сквозь превратности
целой  жизни пронес  он  в сердце  спокойные вкусы школяра. Память  его была
замечательной,  казалось, она ускользнула от физических препятствий в  некую
высшую сферу бескрайней чистоты; это почти походило на то, что сейчас он мог
изучить что угодно с куда большей легкостью нежели в года  его студенчества,
когда  изучал  лишь  что-нибудь. Конечно,  очень  скоро  он  предстал  перед
необходимостью наличия  книг, но их было совсем немного - те что он принес с
собой  с самого начала - и  включали  они, Вам, может быть, будет  интересно
услышать, английскую грамматику и Монтеня в переводе  Флорио. Работая с этим
он умудрился постичь сложности Вашего языка, и в нашей библиотеке мы все еще
имеем манускрипт одного из его первых упражнений в лингвистике -- перевод на
тибетский эссе Монтеня о Тщеславии -- бесспорно, уникальное произведение."
     Кануэй заулыбался. "Мне бы было интересно взглянуть  на это как-нибудь,
если я могу."
     "С  огромнейшим  из  удовольствий.  Вы  можете  подумать,  что это было
необычайно  непрактичное  достижение,  но  вспомните,  что  Перраулт  достиг
необычайно  непрактичного  возраста. Он  был  бы  одинок  без  какого-нибудь
подобного  занятия  -- в  любом  случае  до  четвертого  года девятнадцатого
столетия,  что отмечает важное событие в истории  нашего образования. Потому
как именно тогда второй незнакомец из  Европы прибыл в долину Синей Луны. Он
был юный австриец по  имени Хэнсчелл, воевавший против Наполеона в Италии --
юноша  знатного  рода,  высокой  культуры,  и  манер  большого шарма.  Войны
уничтожили его состояние, и странствовал  он  по  России  в Азию  с  неясным
намерением их восстановления. Было бы интересным точно узнать, каким образом
он достиг плато, но он сам не имел об этом  ясного понятия, будучи настолько
же близким к смерти как однажды  был сам Перраулт,  когда попал  сюда. Снова
гостеприимство Шангри-Ла было оказано, и  незнакомец пришел в себя -- но тут
параллель обрывается. Потому  как Перраулт пришел проповедовать и обращать в
веру,  а  Хэнсчелл  тут  же  заинтересовался  приисками  золота. Его  первым
намерением было обогатить себя и как можно скорее вернуться в Европу.
     "Однако  он  не  вернулся.  Случилась странная вещь --  однако  та, что
происходила настолько  часто с  того момента, что наверное, сегодня мы можем
согласиться, что после всего она не может быть очень странной. Долина, своим
умиротворением  и  внутренней  свободой  от  мирских забот,  снова  и  снова
соблазняла  его  отложить отъезд, и  однажды,  услышав  местную  легенду, он
поднялся в Шангри-Ла и в первый раз встретил Перраулта.
     "В подлинном смысле, встреча была исторической. Перраулт, пусть немного
свыше таких человеческих страстей как дружба и внимание, был все  же наделен
богатой добротой разума,  и  доброта эта подействовала на юношу как вода  на
иссушенную  землю.  Я не  берусь описывать те отношения  что возникли  между
двумя;  один  выражал  полнейшее  поклонение,  другой разделял свои  знания,
исступления,   и   ту   дикую   мечту,   что   стала   теперь   единственной
действительностью оставшейся для него на свете."
     Последовала пауза, и Кануэй  сказал очень тихо, "Прошу прощение  за то,
что прерываю, но это не совсем мне понятно."
     "Я знаю." Шепчущий ответ был вполне симпатизирующим. "Было бы абсолютно
удивительным если  бы  так  не было.  Это  вопрос  который я с удовольствием
объясню  до  окончания нашей  задачи,  но в настоящий  момент, если  Вы меня
простите, я  ограничу себя более простыми вещами. Факт, который заинтересует
Вас, есть тот, что Хэнсчелл основал нашу коллекцию Китайского искусства, так
же  как  и  библиотеку  и  музыкальные  приобретения.  Он  совершил памятное
путешествие  в  Пекин  и  привез обратно первую партию товаров в 1809  году.
Долину  больше он никогда не  покидал мнова, но при помощи изобретательности
выстроил сложную систему с помощью которой ламазери с  этого времени получил
возможность получать все необходимое с внешнего мира."
     "Я полагаю Вы находите простым оплату золотом?"
     "Да,  к  нашему счастью  мы владеем месторождениями  металла,  что  так
высоко ценится в