"
     Внезапно Мисс Бринклоу вернулась к  жизни из своей немой занятости. "Вы
что,  не собираетесь  показать нам лам  в работе?" прозвенела она тем тоном,
который, чувствовалось,  запугал многих людей Кука. Также чувствовалось, что
голова ее, скорее всего, была полна туманных видений местных ручных изделий,
сплетенных ковриков для  молебен или  чего-нибудь  живописно примитивного, о
чем она могла бы поговорить  когда вернется домой.  В  ней было удивительное
умение никогда не казаться очень удивленной, однако постоянно быть в  стадии
легкого возмущения,  устоявшаяся  комбинация  ничуть  не  затронутая ответом
Чанга: "Мне жаль сообщить, что  это невозможно. Ламы никогда, или, наверное,
я должен сказать крайне редко, показываются на глаза тем, кто не принадлежит
их кругу."
     "Значит это  мы, кажется, должны будем пропустить," согласился Барнард.
"Хотя мне действительно  жаль. У меня нет слов чтобы выразить насколько  мне
хотелось бы обменяться рукопожатием с вашим главным человеком."
     Чанг принял замечание с мягкой серьезностью. Мисс Бринклоу, однако, все
еще не сошла с дороги. "Чем занимаются ламы?" продолжала она.
     "Они, мадам, посвящают себя размышлению и поиску мудрости."
     "Но это же не занятие."
     "В таком случае, они ничем не занимаются."
     "Я  так  и  думала."  Она  нашла  повод для подведения итогов. "Что  ж,
господин Чанг, я уверена, что  увидеть все  это было большим  удовольствием,
однако Вы  не убедите меня что место вроде этого в действительности приносит
пользу. Я предпочитаю что-нибудь более практичное."
     "Может быть, Вам бы хотелось чаю?"
     Вначале Кануэй  полюбопытствовал  не  было  ли  замечание  ироническим,
однако скоро выяснилось, что нет; середина дня прошла быстро, и Чанг, хоть и
умеренный  в  еде,  имел типичную  китайскую  любовь  к  чаепитию на  частых
расстояниях.  Мисс  Бринклоу  также   призналась,  что  посещение  музеев  и
художественных  галлерей всегда  приносило ей легкую головную  боль. Поэтому
все поддались предложению и последовали  за  Чангом через несколько дворов к
картине  прелести  весьма  неожиданной и  несравнимой.  С колоннады  ступени
уходили в сад, где незагороженный лежал бассейн  с  лотосом, листья которого
были настолько близки друг к другу, что создавали впечатление пола из мокрой
зеленой  плитки.  По  краю бассейна  был  рассажен  медный  зверинец  львов,
драконов и единорогов, каждый из которых своей стилизованной дикостью скорее
подчеркивал чем оскорблял окружающий покой. Вся картина была пропорциональна
до  такого совершенства, что взгляд свободно переходил с  одной ее части  на
другую; не было ни тщеславия ни  погони  за первенством, и  даже несравнимая
вершина  Каракала  над  крышами из  голубой  черепицы,  казалось, отступила,
вписываясь  в   рамки   изысканного   художества.  "Хорошенькое   местечко,"
прокомментировал Барнард  в то  время как Чанг  указывал  дорогу  в открытый
павилион  где, к  дальнейшему восхищению Кануэйя,  находились  кливикорды  и
современное  величественное  пианино.  Он решил,  что  это было  завершающим
изумлением этого изумительного  дня.  На все вопросы  Чанг  отвечал с полной
искренностью  до  определенного  момента; ламы, он  объяснил,  очень  высоко
ценили западную музыку, особенно  Моцарта; у них было  собрание всех великих
европейских композиторов,  и некоторые  являлись  искусными исполнителями на
различных инструментах.
     Барнард был больше всего поражен проблемой транспортировки. "То есть Вы
хотите сказать, что это  пианино  было  доставлено сюда  той  же дорогой, по
которой мы вчера пришли?"
     "Другой здесь не существует."
     "Да,  это  определенно  заткнет  за  пояс  все  остальное!  С  радио  и
фонографом  вы, пожалуй,  будете устроены полностью! Хотя, наверное, вам еще
не знакома современная музыка?"
     "О,  у  нас  были  сообщения,  однако нам  советовали,  что  из-за  гор
радио-прием  будет невозможным, а что касается фонографа, то предложение уже
поступило к властям, но они посчитали нужным об этом не торопиться."
     "Я  бы  поверил этому  даже  без Ваших слов," ответил Барнард.  "Я  так
понял,  что  лозунг вашего общества, должно быть, и есть "Не торопиться." Он
громко рассмеялся  и  продолжил:  "Ну  и переходя  к  деталям,  предположим,
должным порядком  Ваши боссы решат,  что они  действительно  хотят фонограф,
какова будет вся процедура? Производители, само собой, сюда не поставляют. У
Вас должен  быть агент  в Пекине или Шанхае или где-нибудь  еще, и  бьюсь об
заклад, чтобы все это сделать, понадобится уйма времени."
     Но из Чанга  больше  нельзя было добиться  столько же сколько в прошлый
раз. "Ваши догадки умны, господин Барнард, но я боюсь, что обсуждать я их не
могу."
     Итак,  они  снова,  думал Кануэй, двигались  по  краю невидимой границы
между тем, что можно было раскрыть, а что нельзя. Он решил, что скоро сможет
начертать  эту  линию  в  своем  воображении,   однако  под  влиянием  новой
неожиданности откинул этот вопрос в сторону. Прислужники уже вносили чай,  и
вместе с проворными, гибкими жителями Тибета,  весьма незаметно, также вошла
девушка в Китайском  платье. Она  пошла прямо к клавикордам и  начала играть
гавот  Рамю.  Первые  чарующие  звуки  натянутых  струн  вызвали  в  Кануэйе
удовольствие   превыше   удивления;    эти   серебристые   аккорды   Франции
восемнадцатого  столетия,  казалось, сочетались  с элегантностью ваз Sung  и
утонченных  глазурей  и   находившимся  внизу   бассейном   лотоса;  тот  же
неподдающийся смерти аромат витал над ними, одалживая бессмертие  сквозь тот
век которому души их были чужды. Потом он заметил исполнительницу. У нее был
продолговатый,  тонкий  нос,  высокие  скулы  и  яичной  скорлупы  бледность
Манчжу[2];  черные   ее   волосы  были  плотно  собраны  назад  и
заплетены; она выглядела очень законченной и миниатюрной. Ее рот  был словно
крошечный розовый вьюнок, и вся она была почти недвижимой за исключением  ее
длиннопалых кистей.  Как только  гавот  закончился, она  выполнила небольшой
знак вежливости и вышла.
     Чанг  улыбнулся  ей вслед  и  затем  с тенью собственного  торжества  -
Кануэйю. "Довольны ли Вы," спросил он.
     "Кто она?" спросил Мэллинсон до того как Кануэй успел ответить.
     "Ее  зовут Ло-Тзен.  Она обладает большим умением в  западной клавишной
музыке. Так же как и я, она еще не достигла полного посвящения."
     "Я  должна  думать  нет, бесспорно!"  воскликнула  Мисс Бринклоу.  "Она
выглядит чуть старше ребенка. То есть у вас есть и женщины ламы, значит?"
     "Среди нас не признаются половые различия."
     "Удивительная вещь, все это касающееся Ваших лам," после паузы надменно
прокоментировал  Мэллинсон.  Остаток  чаепития  прошел без  разговоров;  эхо
клавикордов,  казалось,  все  еще  стояло  в  воздухе,  обволакивая странным
очарованием.  Вскоре Чанг возглавил уход из павильона, осмеливаясь надеяться
что экскурсия была приятной. Кануэй,  отвечая  за всех, раскланялся в знаках
общепринятой вежливости. После этого Чанг убедил их в собственном не меньшем
удовольствии, и выразил  надежду,  что в  течении их  прибывания  здесь, они
возьмут  в распоряжение ресурсы музыкальной комнаты и  библиотеки. Кануэй, с
некоторой  искренностью,  снова  поблагодарил  его.  "Но  как  же ламы?"  он
добавил. "Неужели они никогда не используют их?"
     "Они с радостью уступают место своим почтенным гостям."
     "Да, вот это  я зову очень милым," сказал Барнард.  "И что больше,  это
говорит о том, что ламам действительно известно о  нашем  существовании. Как
бы  то  ни  было,  это  шаг  вперед,  и  от  этого  я  чувствую  себя  более
по-домашнему.  У Вас  тут в самом  деле  замечательное  место,  Чанг,  и эта
девчушка ваша очень неплохо играла на пианино. Интересно, сколько ей лет?"
     "Я боюсь, что не могу Вам этого сказать."
     Барнард рассмеялся.  "Вы не  выдаете секреты  женского возраста, не так
ли?"
     "Именно," ответил Чанг с едва видимой тенью улыбки.


     Этим вечером, после  ужина,  Кануэй нашел случай оставить  остальных  и
выйти  напрогулку по тихим,  залитым луною дворам. Шангри-Ла в это время был
прекрасен,  под  прикосновением  той тайны,  что  лежала  в  основе всей его
красоты. Воздух  был  холоден  и  неподвижен;  могущественный шпиль Каракала
казался ближе, намного ближе чем  при дневном освещении. Кануэй был счастлив
физически, удовлетворен  эмоционально и спокоен умственно; но его интеллект,
что было нечто иное чем разум, находился  в небольшом замешательстве. Он был
озадачен.  Линия  секретности, которую  он  начал вырисовывать,  становилась
отчетливей, но  лишь  затем, чтобы обозначить непроницаемый задний план. Вся
удивительная серия событий,  что случилась  с  ним и  тремя  его спутниками,
развернулась  теперь  под  своего  рода фокусом;  он  еще  не  в  силах  был
разобраться в них, но верил, что каким-то образом они должны быть поняты.
     Проходя мимо крытой аркады, он достиг склоняющейся над долиной террасы.
Аромат туберозы обрушился на него,  полный утонченных ассоциаций; в Китае он
имел название "запах лунного света." У него появилась причудливая мысль, что
если  бы  лунный свет также имел и звучание, то им скорее всего был бы гавот
Рамю услышанный им  совсем недавно, и это  направило  его мысли на крошечную
Манчжу.  Ему  не приходило  в  голову представить  в  Шангри-Ла  женщин;  их
присутствие  не  ассоциируется  с  общей  практикой  монашества.   Хотя,  он
размышлял,  это  может  быть  и  приятным  новшеством;  бесспорно,  женщина,
играющая на  клавикордах,  могла  быть достоинством любого  общества которое
позволяло себе быть (со слов Чанга) "умеренно еретическим."
     Он  глянул  за край  в черно-синюю  пустоту.  Расстояние  падения  было
иллюзорным; вполне может быть около мили. Любопытно, подумал он, разрешат ли
ему спуститься и осмотреть цивилизацию упомянутой долины.  Представление  об
этом странном соцветии культуры, спрятанной  среди неизвестных горных цепей,
и  руководимой  какой-то  неясной  формой теократии,  интересовала  его  как
студента истории, порознь с любопытными  и, наверное, родственными секретами
ламазери.
     Внезапно, волнением воздуха  донеслись звуки  далеко снизу. Внимательно
вслушиваясь, он мог различить  звучание гонга и  трубы  и также  (может быть
только  в  воображении)  вопли  множества  голосов.  Звуки   исчезали  будто
направлением ветра, потом снова возвращались чтобы исчезнуть. Но намек жизни
и красоты  этих  скрытых  глубин  служил  для  того, чтобы  лишь подчеркнуть
суровое  спокойствие  Шангри-Ла.  Покинутые дворы его  и  бледные  павилионы
мерцали  в  покое  от  которого  отхлынули  все  беспокойства  существования
оставляя лишь тишь, как если бы мгновения едва осмеливались  проходить мимо.
Затем, из окна, высоко над террасой, он уловил розово-золотой свет фонарика;
не было  ли  это тем местом,  где  ламы посвящали себя размышлению  и поиску
мудрости, и  где сейчас эти посвящения и происходили?  Проблема была из тех,
которую можно было  разрешить всего  лишь войдя в ближайшую дверь и исследуя
галлерею  и корридор до того момента  пока  правда не была им поймана; но он
знал,  что подобная свобода была  иллюзорной,  и что в  действительности его
действия  были  под наблюдением. Двое  жителей  Тибета  мягко  прошли  через
терассу  и остановились  около парапета.  Это были два добродушных парня, по
тому как  они выглядели, поправляющие свои цветные плащи беспечно  накинутые
на обнаженные  плечи. Шепот гонга  и трубы поднялся снова,  и Кануэй услышал
как один  из  них  задал вопрос другому.  Последовал ответ: "Они  похоронили
Талу."  Кануэй, знавший Тибетский очень  слабо, надеялся, что  они продолжат
разговор; с одной фразы он не мог понять многого. После паузы тот, кто задал
вопрос и  был  неслышим,  снова  стал говорить,  и  те  ответы,  что  Кануэй
подслушал и с трудом понял следовали:
     "Он умер за пределами."
     "Он повиновался высшим Шангри-Ла."
     "Он пришел по воздуху над великими горами с птицей, что держала его."
     "Незнакомцев он привел, также."
     "Талу не боялся ни внешнего ветра, ни внешнего холода."
     "Пусть он ушел за пределы очень давно, долина Синей Луны до сих пор его
помнит."
     Больше ничего, чтобы Кануэй мог перевести, не было  сказано, и подождав
еще некоторое время, он пошел  обратно в свою сторону. Он услышал достаточно
чтобы повернуть  еще  один ключик  запертой тайны,  и ключик этот  настолько
хорошо подходил,  что  Кануэй удивлялся, как  он сам не сумел  найти  его  с
помощью  собственных  заключений.  Это,  конечно, приходило  ему  на ум,  но
принять некую первоначальную и фантастическую безрассудность самой идеи было
для него слишком  много.  Сейчас  же  он  понял,  что  безрассудность,  даже
фантастическая,  должна  быть  проглочена.  Тот  полет  из  Баскула  не  был
бессмысленным  подвигом  сумасшедшего.  Это   было   что-то  спланированное,
приготовленное  и выполненное под провокательством Шангри-Ла. Погибший пилот
был  известен по имени теми, кто здесь жил; в каком-то смысле он был один из
них; его смерть была оплакиваема. Все указывало на высший, руководящий разум
направленный  на  свои  собственные  цели;  существовала  тогда  и   сейчас,
определенная арка  намерений поворачиваемая необъяснимые часы и мили. Но что
было тем намерением? По какой возможной причине четыре  случайных  пассажира
Британского   государственного   самолета   могли   быть   выброшены  в  эти
транс-Гималайские пустыни?
     В некотором  роде Кануэй был ошеломлен проблемой, но ни в коем  разе не
раздражен  ею полностью. Она бросала ему вызов в  той единственной  области,
которую  одну   он   брался  оспаривать   с   готовностью,  дотрагиваясь  до
определенной ясности ума, что  вымагало лишь значительное дело. Одну вещь он
решил  тут  же;  холодный трепет открытия пока не должен быть оглашен ни его
компаньонам, кто  не смогут  ему помочь, ни его хозяевам, кто  без сомнения,
помощи не окажет.



     1  Топи --  с индусского,  легкая  шляпа наподобие шлема, сделанная  из
сердцевины дерева или пробки.
     2 Манчжу -- член  местных людей Манчжурии завоевавших Китай в 1644 году
и установивших там династию.


Часть шестая.

     "Я думаю, другим приходилось  приспосабливаться к более худшим местам,"
заметил  Барнард  к концу своей первой недели в Шангри-Ла,  и это бесспорно,
был один из многих уроков  которые  пришлось постичь. К этому времени группа
успела войти  в нечто  вроде дневного распорядка,  и при содействии Чанга их
скука  не была  более  острой чем  на многих  спланированных  праздниках.  С
атмосферой  они аклиматизировались все, и находили ее весьма бодрящей до тех
пор пока исключались тяжелые  усилия.  Они изучили,  что дни были теплыми, а
ночи  холодными,  что  ламазери  был  почти полностью укрыт  от  ветров, что
снежные лавины  Каракала были наиболее часты в  середине дня,  что  в долине
выращивался хороший  сорт табака, что  одни кушания  и напитки были приятнее
других и что каждый из них имел личные вкусы и особенности. В самом деле, их
открытия друг о друге были как у четырех школьников той школы, в которой все
отстальные  таинственно  отсутствовали. Чанг был неутомим  в  своих попытках
сгладить   шероховатости.   Он  устаривал  экскурсии,   предлагал   занятия,
рекомендовал книги, заговаривал  со своей  медленной осторожной плавностью в
моментах неприятных  пауз  за  приемами  пищи, и  в каждом случае был мягок,
вежлив и находчив.  Разграничительная линия между информацией представленной
с желанием и вежливо отклоненной была настолько видна, что  последняя уже не
вызывала обиды, кроме как у  Мэллинсона, периодами. Кануэй удовлетворял себя
наблюдением,  по фрагменту  добавляя к  своим  постоянно растущим  данным. А
Барнард  даже  подшучивал над китайцем на  манер  и традиции Средне-Западной
Ротационной   Конвенции[1].   "Вы   знаете,  Чанг,   отель   этот
отвратительно плох.  Неужели вам никогда не посылают сюда газет? Я  бы отдал
все   эти   ваши   библиотечные   книги   за   сегодняшний  утренний  выпуск
Herald-Tribune."  Чанг  всегда  отвечал с  серьезностью,  что  необязательно
указывало  но то, что он  всерьез воспринимал сам вопрос. "У нас  есть файлы
The Times, господин Барнард, вплоть до выпусков последних нескольких лет. Но
к сожалению, только Лондонская Times."
     Кануэй с радостью нашел, что долина  не находилась "вне пределов," хотя
трудности спуска  делали невозможным  посещение ее  без экскорта. В компании
Чанга они провели  целый  день в изучении ее зеленой местности,  так приятно
видимой с  края скалы, и для Кануэйя экскурсия носила поглощающий интерес по
любым  меркам.  Путешествовали  они  в  бамбуковых   паланкинах,  рискованно
раскачивающихся над  пропастью  в то  время  как  носильщики спереди и сзади
беззаботно выбирали дорогу вдоль покатого спуска. Путь был не для капризных,
но  когда,  наконец, они достигли нижних уровней леса и низлежащих  склонов,
тут же почувствовалось насколько счастливым было положение ламазери. Долина,
в которой вертикальная,  в  несколько  тысяч  фут разница  охватывала  целую
бездну между  умеренным  и  тропическим,  была  не  меньше  как удивительной
плодородности  огороженный рай.  Культуры  необычного  разнообразия росли  в
изобилии   и   близости,  не  пропуская  ни  единого  земляного  дюйма.  Вся
обрабатываемая площадь занимала, наверное, миль с дюжину, расходясь в ширине
от одного до пяти, и не смотря на узость, удачно схватывала солнечный свет в
самое горячее время дня. Воздух, правда, приятно согревал  даже в стороне от
солнца, хотя крошечные ручейки, поливающие землю, были холодными как лед, от
снега. Взглянув на громадную горную стену, Кануэй снова увидел великолепнyю,
утонченную опасность  зрелища;  но  не  будь  этого  случайно  поставленного
барьера,  вся долина была  бы ни чем  иным как  озером,  постоянно  питаемым
окружающими   ледниковыми   высотами.   Вместо   этого,   несколько   ручьев
просачивалось для  заполнения резервуаров  и  орошения  полей и  плантаций с
дисциплинированным сознанием достойным санитарного инженера. Вся конструкция
была  почти бесхитростно удачной до тех пор, пока струтура остова оставалась
недвижимой землетрясением или обвалом.
     Но  даже настолько  смутные будущие страхи могли лишь  подчеркивать всю
красоту настоящего.  И Кануэй был снова пленен теми качествами  очарования и
изобретательности,  что  сделали  его  года  в Китае более  счастливыми  чем
другие.  Окружающий   гиганский  массив   составлял   идеальный  контраст  с
крошечными лужайками и выполотыми садиками, раскрашенными чайными  беседками
у  ручья,  и  легкомысленными,  похожими  на  игрушечные,  домиками.  Жители
казались ему очень удачной смесью китайского  и  тибетского; они были чище и
красивее чем обычный представитель каждой из  этих рас, и похоже  было, мало
пострадали от неизбежного смешания такого крохотного общества. Они улыбались
и смеялись  проходя мимо незнакомцев  в креслах, а  для  Чанга имели  доброе
слово,  добродушны  и  слегка  любопытны,  вежливы  и  беззаботны,   занятые
неисчислимыми работами, но без видимой спешки их  выполнения. В общем Кануэй
посчитал это одним из самых приятных обществ которые он когда-либо  видел, и
даже  Мисс Бринклоу,  в  поиске симптомов деградации язычества, должна  была
признать, что выглядело все очень хорошо "на поверхности." Она с облегчением
обнаружила,  что местные были "одеты полностью," хотя женщины и носили узкие
на лодыжке китайские  брюки; а ее невообразимая инспекция Буддистского храма
выявила лишь несколько сомнительно фаллических предметов. Чанг объяснил, что
храм   имел   своих  собственных  лам,  над  которыми   контроль   Шангри-Ла
распространялся  слабо, однако порядка  другого. Так  же выяснилось,  что  в
долине  были  Таоистский и Конфуцианский храмы. "У драгоценности  существую