у спокойствию  мозга. Все тело двигалось  в  едином ритме
дыхания, ходьбы  и  мышления; легкие, более  не  отвлеченный  автоматический
орган,   подчинялись  дисциплине  гармонии  мозга  и   членов.  Таинственное
напряжение, которое охватывало  Кануэйя в странном  сопутствии  скептицизма,
как-то приятно озадачивало его над тем что он чувствовал. Пару раз  он кинул
веселое словцо Мэллинсону,  но напряжение подъема забирало все усилия юноши.
Барнард тоже  астматически  хватал  воздух,  тогда как  Мисс  Бринклоу  была
вовлечена в какую-то мрачную легочную войну, по  каким-то причинам тщательно
ею скрываемую. "Мы почти достигли вершины," ободряюще сказал Кануэй.
     "Один раз  мне пришлось бежать за поездом, и  я  чувствовала себя точно
так же," она ответила.
     Точно так же, подумал  Кануэй, как существуют  люди принимающие сидр за
шампанское. Дело вкуса, только и всего.
     Он был удивлен тем,  что  почти  не испытывал опасений, и даже те,  что
были, не касались его самого, за  тем  исключением,  что  ситуация ставила в
тупик. В жизни бывают моменты, когда душа раскрывается так же широко как мог
бы  раскрыться  кошлек на  неожиданно  дорогих, но  необыкновенных  вечерних
развлечениях. В то захватывающее дыхание утро при виде Каракала, Кануэй имел
подобную реакцию,  и на  предложение новых впечатлений  ответил с  желанием,
облегчением, но без возбуждения. После десяти лет в различных частях Азии он
сделался  несколько  переборчивым в оценке мест и  событий,  и  нынешняя, он
должен был заметить, обещала невероятно.
     Через  пару  миль вдоль долины подъем пошел круче, но  к этому  времени
солнце  зашло за  облака и  вид  затуманился серебристой дымкой.  Свыше,  со
снеговых  сфер доносилось громыхание  снежной лавины и удары  грома;  воздух
похолодал, и затем, с внезапной переменчивостью горных районов, стало ужасно
холодно.  Поднявшийся шквал ветра и  дождя со снегом всех  вымочил, добавляя
безмерно к  их  дискомфорту;  в  один момент  даже Кануэй почувствовал,  что
дальше идти было  невозможно. Но вскоре  после этого вершина горного хребта,
казалось, была  достигнута, и носильщики кресла остановились, чтобы изменить
позицию своей ноши. Состояние Барнарда и Мэллинсона, оба испытывающих жуткие
страдания, привело к  дальнейшей  отсрочке;  но люди  Тибета  были  в  явном
возбуждении продолжить, и знаками  показывали, что остаток  пути будет менее
утомительным.
     После  этих уверений было  досадно видеть,  как они  стали  разматывать
веревки.  "Они что уже собираются нас повесить?" сумел воскликнуть Барнард с
отчаянной шутливостью; но проводники скоро дали знать, что их намерение было
менее  зловещим  - лишь соединить группу друг с другом в обычной скалолазной
манере. Заметив,  что  веревочное  ремесло  было  знакомо Кануэйю, они стали
оказывать  ему  намного  больше  уважения  и  разрешили  расположить  группу
по-своему. Он поставил себя  рядом с  Мэллинсоном, при том, что люди  Тибета
находились впереди и по бокам, и Барнарда с Мисс Бринклоу сзади, опять же, в
окружении местных жителей. Он тут же заметил, что горцы,  на продолжении сна
своего  вождя, были  склонны к  тому, чтобы  позволить ему заместить его. Он
чувствовал  знакомое  оживление  авторитета;  если  существовали  какие-либо
трудности,  он  знал,  что  обеспечит  тем,  что  он  него  требовалось   --
уверенностью  и  командой. В свое время он  был первоклассным альпинистом, и
все  еще, без  сомнения, имел хорошие  навыки. "Барнард на  Вашей  совести,"
полу-шутливо и наполовину имея это в виду, он сказал  Мисс  Бринклоу, на что
она  ответила  с  орлиной  застенчивостью: "Я сделаю  все возможное,  но  Вы
знаете, до этого меня никогда не привязывали."
     Следующий этап, не смотря на случайные волнения, оказался менее трудным
чем того ожидалось, и облегчил разрывающее легкие напряжение подъема. Дорога
представляла собой поперечный боковой срез вдоль  каменной стены, чья высота
над ними  была сокрыта дымкой. Может быть по милосердию,  дымка  эта так  же
скрывала пропасть  на другой стороне,  хотя  Кануэй,  с  хорошим  глазом  на
высоту,  хотел  бы  увидеть где он находился.  Местами  ширина прохода  едва
достигала двух футов, и умение, с  которым носильщики маневрировали кресло в
таких местах,  восхищало  его почти  с той же  силой, что и нервная  система
пользователя кресла, который  на  протяжении всего  этого сохранял состояние
сна.  Люди  Тибета были  достаточно надежны, но когда  дорога  расширилась и
пошла немного  вниз,  они, казалось,  приобрели больше  легкости.  Потом они
завели песни  между собой, и пустились выводить дикие мотивы, которые Кануэй
воображал  оркестрированными Массене[1] в  какой-нибудь Тибетский
балет.  Дождь перестал  и воздух начал теплеть. "Что ж,  определенно то, что
сами  мы  никогда бы не отыскали сюда дорогу," пытаясь быть веселым,  сказал
Кануэй,   но  для  Мэллинсона   замечание  не  было  успокаивающим.  Он  был
по-настоящему сильно испуган, и так как самое  худшее было позади, находился
на грани того, чтобы все это  выплеснуть. "И многое  бы  от этого потеряли?"
ядовито  возразил он.  Дорога продолжалась  крайне  покато, и  в одном месте
Кануэй  нашел  несколько  отростков  эдельвейса  -  первое приветствие более
гостеприимных уровней.  Но  его  сообщение  об  этом  еще  меньше  успокоило
Мэллинсона. "Мой Бог, Кануэй, ты что думаешь, что разгуливаешь по Альпийским
просторам?  Каким чертовым приготовлениям мы  сами  же способствуем, вот что
мне  хотелось бы знать? И каков план действий на  тот момент, когда придется
действовать? Что мы собираемся делать?"
     Кануэй тихо ответил: "Если б ты  имел  весь мой опыт, то знал  бы,  что
существуют  моменты  когда самая удобная  вещь  - ничего не делать. Опустить
руки на то,  что с тобой происходит. Война,  наверное, была такой. Везение в
том, когда, как в этом  случае,  прикосновение новшества  только приправляет
неприятность."
     "Со мной ты  слишком  поразительный философ. В  Баскуле, во время  всей
этой кутерьмы, у тебя было другое настроение."
     "Конечно, так как там существовала возможность  изменить события с моей
собственной помощью.  Но сейчас, по крайней  мере в  настоящий момент, такой
возможности нет. Мы здесь потому,  что  мы здесь, если ты ищешь причину. Эта
для меня всегда была успокаивающей."
     "Я надеюсь, ты понимаешь весь  ужас  того,  что  возвращаться назад нам
придется  по той же дороге которой мы пришли. И последний час, я заметил, мы
провели в скатывании по поверхности перпендикулярной горы."
     "Я тоже это заметил."
     "Ты тоже?" Мэллинсон возбужденно откашлялся. "Я  осмелюсь сказать,  что
человек  я  надоедливый,  но  с  этим  ничего  не  поделаешь.  Мне  все  это
подозрительно. По-моему, мы делаем черезчур много из того, что этим людям от
нас хочется. Они заталкивают нас в угол."
     "Даже  если  это  так,  наша  единственная  альтернатива выйти оттуда и
погибнуть."
     "Я знаю, что  это  логично, но от этого мне не  легче. Я боюсь, что  не
могу  смириться с ситуацией так  же легко как ты. Я не  могу забыть, что два
дня  назад мы были в консульстве в Баскуле. Почти невыносимо представить все
то, что  произошло  с нами  за это  время.  Я  переутомлен. Я  чувствую себя
виноватым. Все  это заставляет меня понять, как мне повезло, что я пропустил
войну; должно быть, я впал бы в  истерику от происходящего. Весь мир  вокруг
меня,  кажется, сошел с ума. Я, должно быть, сам не  в себе, раз говорю тебе
такие вещи."
     Кануэй  покачал  головой. "Мой  дорогой  мальчик,  совершенно нет. Тебе
двадцать четыре года, и  ты  находишься где-то в  воздухе в двух с половиною
милях от земли: это объясняет  любое  из тех чувств, что  находят  на тебя в
данный момент. Я  считаю, что через первое испытание ты прошел  на удивление
хорошо, лучше чем это бы сделал я твоем возрасте."
     "Но неужели ты не ощущаешь всего этого сумасшедствия? То, как мы летели
над этими  горами, и это ужасное ожидание под ветром, и  умирающий пилот,  и
потом  встреча этих людей, не  кажется ли  тебе все  это невероятным, словно
кошмарный сон, когда ты оглядываешься назад?"
     "Конечно кажется."
     "Жаль,  в таком случае,  что  мне  не дано  понять,  каким  образом  ты
остаешься таким хладнокровным к происходящему."
     "В  самом деле тебе хотелось бы это  знать? Я скажу, если хочешь, хотя,
наверное,  ты посчитаешь меня  циничным. Это не единственная  безумная часть
света, Мэллинсон. Оглядываясь назад, все остальное рисуется  для меня  точно
таким  же ночным кошмаром.  После всего, если ты должен думать о Баскуле, ты
помнишь  как сразу перед  тем, как  мы  вылетели, революционеры мучили своих
узников выпытывая информацию?  Обычная мойка-раскатка, довольно эффективная,
конечно, но я вряд ли когда-нибудь видел что-либо более комически ужасное. И
ты припоминаешь последнее сообщение дошедшее до нас до  того, как оборвалась
связь? Это был циркуляр текстильной  компании из Манчестера с вопросом знаем
ли мы  о  каких-  либо  торговых вакансиях по  продаже корсетов  в  Баскуле!
Неужели это не  достаточно безумно по-твоему?  Поверь  мне, самое худшее  из
того, что мы  сюда попали, есть  обмен одного вида безумия на другое.  А что
касается  войны, то если  бы ты там  был, то от меня бы  ничем не отличался,
выучившись бояться с прикушенной губой."
     Они  все  еще говорили когда резкий но краткий подъем лишил их дыхания,
собирая в эти несколько  шагов напряжение  раннего  подъема. В  этот  момент
поверхность  выравнялась, и из дымки  они вышли на  чистый солнечный воздух.
Впереди, на совсем небольшом расстоянии, простирался ламазери Шангри-Ла.

     Первое впечатление, испытанное Кануэйем при виде  ламазери было подобно
видению, выпорхнувшему наружу из того одиночного ритма, в который отсутствие
кислорода заключило все  его способности.  И, бесспорно,  это был странный и
наполовину невероятный  вид.  Словно  цветочные лепестки  наколотые на утес,
группа цветных павильонов осыпала гористый склон, без  какого-либо намека на
строгий умышленный порядок Райнлэндского замка,  а  скорее, с  утонченностью
случая.   Это   было  изысканно  и  великолепно.  Скупые  и  суровые  эмоции
сопровождали  взгляд вверх, с молочно-голубых крыш на серый каменный бастион
над      ними,     громадный,      как      Уэттерхорн[2]     над
Гринделуолд[3].   За  ним   ослепительной  пирамидой   вздымались
снеговые  склоны  Каракала.  Это  очень  может  быть,  думал  Кануэй,  самым
ужасающим горным пейзажем в мире, и он вообразил необъятное давление снега и
ледника  против  которого  скалы  играли роль  гиганской удерживающей стены.
Однажды, наверное, в горе произойдет раскол, и половина ледяного великолепия
Каракала  опрокинется  внутрь  долины.  Он  пустился  в  раздумия  над  тем,
насколько волнующим  было сочетание незначительности самого риска и  то, как
он был страшен.
     Перспективы идущие вниз были не менее заманчивы: почти  перпендикулярно
горная  стена  продолжала  падать  во внутрь  ущелья,  образованного  только
вследствие одной из катаклизм далекого прошлого. Поверхность долины, туманно
отдаленная,   радовала   глаз   зеленью;  укрытая   от  ветров,   и   скорее
исследованная,   чем   доминируемая   ламазери,   она   показалась   Кануэйю
восхитительно благосклонным местом; однако, в  случае того, что долина  была
обетованной, жители ее  находились в полной изоляции за высотными, абсолютно
неизмеримыми горными  цепями с дальней стороны. Только к ламазери, казалось,
существовал  единственный достижимый проход  из всех.  Во  время  наблюдения
Кануэй  почувствовал  легкое  затмение  в понимании; опасениями  Мэллинсона,
наверное,  не нужно было пренебрегать полностью. Но чувство было мгновенным,
и  скоро  слилось  в  более  глубокое, наполовину  мистическое и  визуальное
ощущение окончательности, достижения того места, что было концом.
     Он так точно и не запомнил, как  он и все остальные прибыли в ламазери,
или с какими формальностями их встретили,  развязали и завели в окрестности.
Прозрачный  воздух  был  будто   мечтательным  на   ощупь,   в   согласии  с
фарфорово-голубым  небом;  с каждым  вздохом  и  взглядом  он  погружался  в
глубокий анестетический покой, охватывающий  его одинаковой непроницаемостью
к   беспокойству   Мэллинсона,   отстроумию   Барнарда   и   образу   хорошо
подготовленной  к самому  худшему лэди  -  Мисс  Бринклоу. Он  смутно помнил
удивление над  тем, что  внутри было просторно,  приятно  тепло  и  довольно
чисто; но времени на большее чем заметить эти достоинства у них не было, так
как китаец, оставив свое крытое крышей  кресло, уже возглавлял дорогу сквозь
различные  проходные комнаты.  Он  был  весьма  любезен.  "Я  должен просить
прощения  за то, что  на  протяжении  пути  предоставил вас самим себе,"  он
сказал,  "но  правда в том, что подобного рода путешествия не  идут мне, и я
должен беречь себя. Я верю, вас это не слишком утомило?"
     "Мы справились," ответил Кануэй криво улыбаясь.
     "Замечательно.  А сейчас, если вы пройдете за мной,  я покажу вам  ваши
апартаменты. Без сомнения вам бы хотелось принять ванну. Наше жилище просто,
но я надеюсь, удовлетворительно."
     В  этот  момент  Барнард,  который все  еще  страдал  отышкой, выпустил
астматический смешок. "Что ж," он выдохнул, "я не могу пока сказать, что ваш
климат  мне по душе -- воздух похоже  немного застряет  в груди -- но  у вас
определенно чертовски милый вид  из  фронтальных окон. В  туалет по очереди,
или это американский готель?"
     "Я думаю, Вы все найдете весьма удовлетворительным, господин Барнард."
     Мисс Бринклоу чопорно кивнула. "Я, конечно, должна надеяться."
     "И после всего," продолжал китаец, "я посчитаю большой честью, если все
вы присоединитесь ко мне за обедом."
     Кануэй  ответил  вежливо.  Только Мэллинсон  не подал  и  знака  своего
отношения  ко  всем этим непредвиденным  любезностям. Так же как Барнард, он
страдал от влияния альтитуды, но сейчас, при усилии, он нашел  воздуха чтобы
воскликнуть:  "И  после  всего, если  Вы не возражаете,  мы будем составлять
планы нашего отбытия. Что касается меня, то чем скорее, тем лучше."

Часть четвертая.

     "Итак, вы  видите," говорил  Чанг,  "мы  не такие  варвары, как вы того
ожидали..."
     Позднее  в тот вечер Кануэй  и не склонялся к тому, чтобы отрицать это.
Он был в наслаждении смешанного чувства физической расслабленности и ясности
ума,  которое  одно  считал  действительно  цивилизованным.  Все,  с  чем  к
настоящему моменту он столкнулся в Шангри-Ла, было желаемым сверх любых  его
ожиданий. Тибетский монастырь имел систему центрального  отопления, что сама
по себе не была, наверное, особо примечательной в век оснастивший телефонной
связью даже Лаза[4]; но что  система эта соединяла приспособления
западной гигиены с глубоко традициональным и восточным, поразило Кануэйя как
нечто чрезвычайно необычное. Так, тончайшего зеленого фарфора ванна, которой
он совсем недавно довольствовался, была сделана, согласно надписи,  в Экрон,
Охайо. Но  прислуживающий ему человек, туземец,  ухаживал за ним в Китайском
стиле, очищая его уши и ноздри, и проводя  тонким  шелковым тампоном под его
нижними веками. Интересно, он думал, получают ли три его компаньона подобное
внимание, и если да, то каким образом.
     Кануэй прожил  в  Китае  около десяти лет,  обитая  везде, не только  в
больших городах, и в общем, считал это  время  самым счастливым периодом его
жизни. Он любил  китайцев, и  легко принимал их  законы.  В особенности  ему
нравилась Китайская  кухня, с  ее  утонченными  полутонами  вкуса,  и потому
первое принятие  пищи в Шангри-Ла обдало  его  приятной близостью. Он так же
подозревал,  что  еда  могла  содержать  некое  растение  или  лекарство что
облегчало дыхательный  процесс, так как он почувствовал  разницу не только в
себе,  но и отметил что друзья его были в бо'льшем облегчении. Чанг, заметил
Кануэй, ни к чему кроме маленькой порции зеленого салата не притрагивался, и
совсем  не пил вина. "Я прошу Вашего прощения,"  в самом начале объяснил он,
"но моя диета крайне ограниченна: я должен заботиться о себе."
     Это  была  причина,  предоставленная  им раньше,  и  Кануэй  пустился в
размышления что за  форма  индивидуализма беспокоила этого человека. Сейчас,
разглядывая его вблизи, он затруднялся определить его возраст;  мелковатые и
как-то лишенные деталей черты его, и  кожа, создающая ощущение мокрой глины,
придавали  ему вид  либо преждевременно  состарившегося юноши,  либо  хорошо
сохранившегося старика. Привлекательности в нем, бесспорно,  не было;  некая
стилизированная  вежливость  исходила от  него  ароматом, слишком тонким для
понимания до тех пор пока о нем не задумаешься. В вышитом наряде из голубого
шелка, обычной юпке с боковым  разрезом  оттенка акварельного неба и того же
цвета штанах  прилегающих к лодыжкам,  он имел  холодный металлический шарм,
который для Кануэйя  был приятен,  даже при сознании что по вкусу он был  не
каждому.
     Атмосфера, надо сказать, была больше  Китайская чем Тибетская;  и  само
это дало Кануэйю  ощущение  домашности,  хотя, опять  же,  не из  тех что он
ожидал  разделить  с  другими.  Комната  ему тоже  нравилась;  восхитительно
пропорциональна,  она  была  умеренно украшена гобеленами и одним  или двумя
образцами   замечательной   глазури.   Свет   излучали   бумажные  фонарики,
неподвижные  в застывшем воздухе.  Он чувствовал  успокаивающий покой ума  и
тела, и вновь начатые размышления о возможном зелье врядли теперь были полны
страха. Что бы то ни было, если оно вообще существовало, зелье это облегчило
дыхание  Барнарда  и ярость Мэллинсона; оба  хорошо  пообедали,  предпочитая
удовлетворение в процессе еды нежели в разговоре. Кануэй тоже был достаточно
голоден, и не сожалел о том, что этикет требовал  постепенности в  подходе к
делам  значительным. Он  никогда  и  не  заботился  о  том,  чтобы  ускорить
ситуацию, которая сама по себе  была приятной, потому  манера эта  прекрасно
для него подходила. И лишь тогда, когда он закурил сигарету, его любопытству
была позволена мягкая инициатива: обращаясь к Чангу он заметил: "Вы создаете
впечатление   крайне  счастливого   общества   и   очень   гостеприимного  к
незнакомцам. Однако, я не думаю, что встречаете вы их часто."
     "Редко,  бесспорно,"  ответил  китаец  с  значительным  величием.  "Это
непосещаемая часть света."
     Кануэй улыбнулся на это. "Вы мягко ставите вопрос. Мне, по приезду, она
показалась  самым  изолированным  местом  когда-либо  выросшим  перед  моими
глазами.  Здесь может  процветать  самостоятельная  культура  вне  заражения
внешнего мира."
     "Заражения, по-Вашему?"
     "Я  использую  это слово имея в  виду  танцевальные группы, кинотеатры,
электрические знаки, и все  остальное. Ваш водопровод,  по праву,  настолько
современен  насколько это  возможно  -  единственное  благо, на мой  взгляд,
которое  Восток мог бы позаимствовать у Запада.  Я  часто думаю как удачливы
были  Римляне; их цивилизация достигла того, чтобы  иметь горячие  ванны  не
прикасаясь к фатальному знанию механизмов."
     Кануэй  сделал  паузу.  Его  монолог  продолжался  с  импровизированной
беглостью,  которая,  не  смотря  на  свою   искренность,  в  основном  была
направлена на создание и регулировку атмосферы. В этом он был мастер. И лишь
желание  ответить на чрезмерно утонченную  вежливость было  препятствием его
дальнейшему любопытству.
     Мисс Бринклоу, однако, подобными сомнениями  не обладала. "Пожалуйста,"
сказала она, не  смотря на то, что слово это не  было смиренным ни по  каким
меркам, "не раскажите ли Вы нам о монастыре?"
     Чанг  повел  бровями  слегка  осуждая   такую  поспешность.  "Насколько
позволит мне мое умение, мадам, это будет  величайшим из наслаждений. Что  в
особенности Вам бы хотелось знать?"
     "Прежде  всего,