орвалось  дыхание. В самой  дали, насколько возможно было
охватить  взглядом,  простирались   одна  за   одной  цепи  снежных  вершин,
украшенные  ледниковыми   гирляндами,   и  плывущие,   при   появлении,  над
бесконечной равниной облаков. Они охватывали целую круговую дугу, сливаясь к
востоку,  у  горизонта злобной, почти кричащей окраски,  словно декорация  в
стиле  импрессионизма,  выполненная полу-сумасшедшим гением. В то  время как
самолет  на этой изумительной сцене,  гудел  над пропастью  в лице  отвесной
белой  стены, которая  сама казалась  частицей  неба  до  того как солнце не
поймало   ее.   И   тогда,   словно   дюжина   наваленных   друг  на   друга
Йоангфроу[3]  увиденных из  Меррен,  она  вспыхнула великолепным,
ослепительным сиянием.
     Кануэй  был  не из  тех кого  можно  легко  поразить,  и  как  правило,
оставался  равнодушен  к  "видам,"  особенно  самым знаменитым, для  которых
предусмотрительный  муниципалитет   предоставлял   садовые   ложи.  Однажды,
приглашенный на Тигровый Холм, недалеко от Даржилинга, созерцать рассвет над
Эверестом, он нашел высочайшую в  мире  вершину определенным разочарованием.
Но это устрашающее зрелище  за оконной  панелью было другого качества; в нем
отсутствовала  та  поза  которой  восхищались.  Существовало  что-то  сырое,
чудовищное  в этих непреклонных  ледяных утесах, что рождало  дух  странной,
возывышенной дерзости в приближении к ним. Он отдался раздумиям, представляя
карты, подсчитывая расстояния, оценивая времена и расстояния. Затем, заметив
что Мэллисон проснулся тоже, он тронул юношу за руку.

Часть вторая.

     Не изменяя себе, Кануэй позволил остальным проснуться без его помощи, и
на  всеобщие возгласы  удивления прореагировал  без особой  реакции; однако,
позже, когда Барнард поинтересовался его мнением, он пустился в объяснения с
той беглостью, что могла быть присуща профессору университета при толковании
проблемы. По его словам,  они, скорей всего, все еще были в Индии;  полет на
протяжении нескольких  часов имел восточное направление, и не  смотря на то,
что высота не позволяла многого  увидеть, курс, похоже, был взят вдоль одной
из  речных долин,  простиравшейся грубо  с запада  на  восток. "Жаль, что  я
вынужден  полагаться на свою память,  но впечатление таково, что,  наверное,
это  долина верхнего Индуса. Из чего  следует, что к настоящему моменту, она
должна привести нас в одну их самых изумительных  частей света, и как вы уже
заметили, так и случилось."
     "В таком случае, Вам известно где мы находимся?" перебил Барнард.
     "Нет,  наверное --  я  сам  до этого никогда здесь  не был,  однако  не
удивлюсь, если  эта гора окажется  Нанга Парбат, та  самая  на которой погиб
Маммери.  По структуре и общему виду она сходится со всем  тем, что  я о ней
слышал. "
     "Вы альпинист?"
     "В  юности  здорово увлекался.  Только,  конечно,  обычные  Швейцарские
подъемы."
     Мэллинсон с раздражением вмешался: "Было бы куда умнее обсудить куда мы
летим. Бога ради, может ли кто-нибудь нам сказать?"
     "На мой взгляд, мы приближаемся к вон той горной цепи," сказал Барнард.
"Как Вы считаете, Кануэй? Я очень извиняюсь за  это обращение, но раз уж нам
всем  выпало  делить  предстоящие  приключения,  было  бы  жаль не отбросить
церемоний."
     Кануэй посчитал вполне естественным обращаться к нему по имени и принял
извинения Барнарда за пустячное излишество. "Да  конечно," он  согласился, и
добавил:  "я думаю,  эта  цепь  -  не  что иное как  Каракорамы.  Существует
несколько проходов если наш дружище вздумает пересечь их."
     "Наш  дружище?"  воскликнул Мэллинсон. "Ты имеешь в  виду наш манияк! Я
считаю сейчас  самое  время отбросить теорию похищения. Мы достаточно далеко
от  границы, и  никаких племен тут  не  существует.  По-моему,  единственное
объяснение  то, что  парень - лунатик в бреду. Кто кроме  сумасшедшего будет
летать в подобной местности?"
     "Я знаю что  никто,  кроме чертовски  искусного летчика, и не смог бы,"
возразил  Барнард. "Я  никогда не  был  силен  в географии, но насколько мне
известно, горы эти имеют репутацию одних из самых высоких в мире, и если это
так, переход через них будет представлением первого класса."
     "И так же велением Бога," неожиданно вставила Мисс Бринклоу.
     Кануэй  мнения  своего  не  высказал.  Веление  Бога  ли, сумасшедствие
лунатика -- для объяснения большинства  вещей, ему  казалось, у  каждого был
свой выбор.  Или, альтернативно (и  размышляя, он  окинул  нехитрый  порядок
кабины  на  фоне  окна  с безумным  природным  сценарием),  воля  человека и
сумасшествие Бога. Какое  удовлетворение, должно быть,  в полной уверенности
знать  с какой  стороны  смотреть  на эти вещи.  Во время его  наблюдений  и
сравнений произошла  странная трансформация. Освещение повернулось под таким
углом,  что обдало синеватым оттенком  всю гору,  тогда как нижние ее склоны
потемнели до фиолетового. Что-то глубже  обычного равнодушия поднялось в нем
-- не совсем возбуждение, но и не страх, а острая напряженность ожидания. Он
сказал:   "Вы   правы,   Барнард,  дело  становится   все   более   и  более
замечательным."
     "Замечательное   или   нет,   я   не   из   тех   кто   считает    себя
облагодетельствованным," настаивал Мэллинсон.  "Мы не просили чтобы нас сюда
доставили, и одному Богу известно что случится когда мы попадем туда, где бы
то ни было.  Я не  понимаю каким образом факт того, что  пилот  вдруг  вдруг
выявился удивительным летчиком, смягчает его преступление. И потом, даже при
всем при этом ничего не мешает ему так же быть сумасшедшим. Я однажды слыхал
о  пилоте  который сходил  с  ума  поднимаясь  в воздух.  Этот  же,  однако,
сумасшедший с самого начала. Вот тебе и вся моя теория, Кануэй."
     Кануэй   хранил  молчание.  Его  раздражало  постоянное  перекрикивание
гудения машины, и потом,  смысла в споре о возможностях было мало.  Но когда
Мэллинсон   таки  настоял  на  его   мнении,  он  ответил:   "Очень   хорошо
организованное  безумие,  как  ты сам  видишь. Не  забудь  о  приземлении за
бензином,  и так же  тот факт, что  эта единственная из всех машин способная
достичь подобной высоты."
     "Это  не  доказательство  что  он не сумасшедший. У него  могло хватить
сумасшедствия все это спланировать."
     "Безусловно, такое возможно."
     "В таком  случае  нужно  определить  план действий.  Что  мы собираемся
делать когда он  приземлиться?  Если, конечно,  он не разобьет машину и всех
нас  не  уничтожит. Что  мы собираемся делать?  Бежать  к  нему  навстречу с
поздравлениями о прекрасном полете, да?"
     "Ну не о  Вашей  же жизни," ответил Барнард. "Хотя я оставлю на Вас все
попытки поздравлений."
     И снова Кануэйю не хотелось продолжать  спор,  тем более что американец
своим уравновешенным  юмором был в состоянии  сам держать все под контролем.
Кануэй уже успел подумать  о том, что  компания могла бы  быть собрана менее
удачно. Лишь Мэллинсон  склонялся к придирчивости, и это отчасти, могло быть
вследствие высоты. Разряженный воздух производил различные эффекты на людей;
Кануэй, к  примеру, под  его  действием  погружался  в  смешанное  состояние
ясности  ума  и физической  апатии,  что  было довольно приятным. И  потому,
вдыхая чистый холодный воздух,  он ощущал легкие  спазмы удовольствия. И  не
смотря на  то,  что  вся ситуация  была, без сомнения,  ужасной,  у него  не
хватало сил для негодования на то, что  происходило с таким целеустремлением
и пленяющим интересом.
     Так же при виде  высочайшей горы на нашло  тепло удовлетворения, что на
земле  все  еще  существовали  места,  отдаленные,  недостижимые, нетронутые
человеком.  Ледяной  вал Каракорамов выступал сейчас более поразительно  чем
когда-либо на фоне северного неба,  зловещего, мышинной окраски; горные пики
отливали холодным  блеском; глубоко  величественные и  далекие,  они хранили
достоинство  в  самой  своей  безымянности. Те  несколько  тысяч футов,  что
отделяли их от известных гигантов, могли  полностью предохранить эти вершины
от альпинистских экспедиций; в них было меньше заманчивого обаяния для того,
кто бьет рекорды. Кануэй был антитезис подобного типа; он был склонен видеть
вульгарность в  западном идеале превосходства, и предложение "все  возможное
для наивысшего" ему казалось менее  благоразумным и  наверное, более избитым
нежели "многое для высоты." По сути, он был равнодушен к излишним усилиям, и
сами покорения нагоняли на него скуку.
     Упали  сумерки во время его раздумий над панорамой,  окутывая глубины в
густой,  бархатный  мрак  подобно расплывающейся  вверх краске. И вся горная
цепь, уже намного ближе, побледнев, предстала в новом великолепии; поднялась
полная  луна, дотрагиваясь по очередности до каждой вершины, словно небесный
фонарщик, пока весь горизонт не заблистал на фоне черно-синего неба.  Воздух
становился прохладнее и неприятными покачиваниями машаны заявил о себе знать
ветер. Эти  новые бедствия  подействовали на пассажиров удручающе;  никто не
рассчитывал,  что  полет будет  продолжаться  после  захода солнца, и теперь
последняя надежда лежала в том,  что топливо подходило к концу. Это, однако,
должно  было  случиться  скоро.  Мэллинсон  начал  бурное  обсуждение  этого
вопроса, и Кануэй, с некоторой неохотой, так  как он действительно  не знал,
определил  расстояние  в тысячу миль,  из которых большая половина уже  была
пройдена. "Ну и куда же это ведет нас?" несчастным голосом спросил юноша.
     "Трудно  сказать,  но  пожалуй,  в одну  из  частей  Тибета.  Если  это
Каракорамы, Тибет простирается за ними. Одна из вершин, между прочим, должна
быть К2, та, что обычно считается второй по высоте горой в мире."
     "Следующая   по   списку   после  Эвереста,"  прокоментировал  Барнард.
"Подумать только, какой вид."
     "И  с  точки зрения альпиниста намного сложнее  чем  Эверест. Герцог из
Абруззи покинул ее как абсолютно невозможный пик."
     "О,   Боже  мой,"  проворчал  Мэллинсон  c  раздражением,  но   Барнард
рассмеялся. "Я полагаю, в этом путешествии Вы выступаете в роли официального
проводника, Кануэй, и признаюсь, был бы я подогрет чашечкой кофе с коньяком,
и Тибет, и Теннесси предстали бы для меня в одном свете."
     "Но  что  же  мы  собираемся  делать?" снова стал подгонять  Мэллинсон.
"Зачем мы здесь? Что за смысл  во всем этом? Я не понимаю как можно шутить о
таких вещах."
     "Это  все равно что закатывать сцены по этому поводу, молодой  человек.
Кроме  того,  если парень  действительно  не в своем  уме,  как Вы  изволили
заявить, в этом, наверное, и нет никакого смысла."
     "Он должен быть сумасшедшим. Других объяснений  я не могу найти. Как ты
считаешь, Кануэй?"
     Кануэй покачал головой.
     Мисс Бринклоу повернулась кругом так, как она могла бы сделать во время
театрального  антракта. "Потому  как вы не  поинтересовались моим мнением, я
могу держать  его при  себе," начала она с  ужасной скромностью, "но мне  бы
хотелось сказать, что я  согласна с господином Мэллинсоном. Я уверена что  у
бедного человека не совсем хорошо с головой.  Я имею в виду пилота, конечно.
Так или иначе, если он  не сумасшедший, никаких оправданий для  его действий
не  существует." Она конфедициально добавила  перекрикивая грохот мотора: "И
вы знаете, это моя  первая поездка по воздуху! Самая первая! До  этого ничто
бы не  заставило меня совершить  подобное, не смотря на то, что одна из моих
подруг очень пыталась убедить меня лететь из Лондона в Париж."
     "А сейчас,  вместо этого, Вы летите из Индии  в Тибет," сказал Барнард.
"Так в жизни и случается."
     Она продолжила:"Однажды  мне довелось знать  одного миссионера  который
побывал в Тибете. Он рассказывал  что те,  кто там проживают, очень странные
люди. Они верят в то, что мы произошли от обезьян."
     "С их стороны, очень умно."
     "О, дорогой мой, я не имею в  виду современную  точку  зрения. Их  вера
насчитывает столетия, это лишь одно из поверий. Конечно, я сама против таких
заключений,  и  считаю  Дарвина хуже  любого  жителя Тибета.  Мои  убеждения
строятся на Библии."
     "Фундаментализм, я полагаю?"
     Но по всей видимости Мисс Бринклоу не поняла термина.  "В свое  время я
принадлежала  к Л.О.М.," прокричала она тонким  голосом, "испытывая, однако,
разногласия по вопросу баптизма младенцев."
     Кануэй все  еще  находился под впечатлением того, что  это было  скорее
комическое  замечание,  пока  ему  не  пришло в  голову что  под  инициалами
подразумевалось  Лондонское  Общество Миссионеров. Все еще рисуя  неудобства
проведения  теологического спора на  Юстонской Станции, он начал подумывать,
что  в  Мисс  Бринклоу было что-то  весьма интересное.  Он даже  пустился  в
размышление о том, не предложить ли ей что-нибудь из своих вещей на ночь, но
решил что  она, похоже,  была жилистее чем он.  И свернувшись калачиком,  он
закрыл глаза и легко, спокойно уснул.
     А полет продолжался.
     Их разбудил внезапный крен машины. Кануэй ударился головой об окно и на
мгновение был  ошеломлен; обратный крен кинул его барахтающимся между  двумя
рядами сидений. Значительно похолодало. Первым делом он машинально глянул на
часы; пол-второго, проспал он, должно быть, прилично. В ушах стоял хлопающий
громкий звук, который поначалу он принял за воображаемый, но потом сообразил
что мотор был выключен и самолет двигался против ветра. Он выглянул в окно и
совсем близко увидел бегущую внизу землю, смутную, улиточно-серую. "Он будет
садиться!"  закричал  Мэллинсон;  и  Барнард,  так же выброшенный  из своего
сидения, мрачно ответил:  "Если ему повезет." Мисс Бринклоу, которую вся эта
суматоха,  казалось,  волновала  меньше всего, поправляла  шляпку  с тем  же
спокойствием, как если бы перед ней простиралась гавань Довера.
     Вскоре самолет достигнул земли. Но в этот раз  приземление  было плохим
--  "О,  Господи,  как   дурно,  проклятие,  как  дурно!"  стонал  Мэллинсон
вцепившись за свое сидение в течении десятисекундной тряски и  грохота. Было
слышно  как что-то натянулось  и  треснуло,  взорвалось одно из  колес. "Это
добило его," он добавил в тонах страдания и пессимизма. "Поломка в хвосте, и
мы застряли здесь, это уж точно."
     Кануэй,  неразговорчивый в ситуациях кризиса, вытянул свои отекшие ноги
и пощупал голову там где он ударился об окно. Синяк, ничего страшного.  Надо
было  что-нибудь  сделать,   чтобы  помочь  этим  людям.  Но  когда  самолет
остановился, из всех  четырех он встал последним. "Спокойно," обратился он к
Мэллинсону когда тот, взломав дверь кабины, готовился выпрыгнуть наружу; и в
относительной тишине, жутко, донесся ответ юноши: "Незачем быть спокойным --
все это выглядит как конец света -- так или иначе, вокруг ни души."
     Мгновение  спустя, в дрожи и холоде, они все смогли убедиться что так и
было. Кроме неистовых порывов ветра да поскрипывания их шагов, не доносилось
ни  звука, и  чувство того, что  они находятся во власти  чего-то сурового и
по-дикому меланхоличного --  настроение пропитывающее  землю и вохдух вокруг
--  легло  на души.  Луна  скрылась за  облаками,  и звездное небо  освещало
громадную пустоту поднимающуюся вместе с  ветром. При отсутствии  знания или
мысли, можно  было бы подумать что этот унылый  мир был вершиной горы, и что
восходящие с него горы были горы на вершинах гор. Их целая цепь светилась на
далеком горизонте словно ряд собачих зубов.
     Мэллинсон, в горячке деятельности уже направился к кабине.  "Кто  бы ни
был этот красавец, на земле  он не вызывает страха," он кричал. "Cейчас я за
него возьмусь..."
     Остальные   наблюдали  со  страхом,   загипнотизированные  видом  такой
энергии.  Кануэй  бросился  за ним, но  слишком поздно,  чтобы предотвратить
расследование. Однако после нескольких секунд юноша снова выпрыгнул, схватил
его за  руку и забормотал на  хриплом  сдержанном стаккато: "Кануэй,  я тебе
говорю, все  это  странно...Я думаю, парень больной, или  мертвый,  или  еще
что-нибудь...Я  слова из него  не смог  вытащить. Пошли, посмотришь...Я взял
его пистолет, на всяких случай."
     "Лучше отдай его мне," сказал Кануэй, и не смотря на некоторый туман от
недавнего удара в  голову, собрался  с силами для  последующих действий. Изо
всех  мест,  времен  и  ситуаций  на планете,  эта  казалось, собрала  самые
отвратительные  неудобства.  С трудом он приподнялся так,  чтобы  можно было
увидеть, не совсем хорошо однако, происходящее в кабине. Стоял тяжелый запах
бензина, и  он  не  решился  зажечь  спичку.  Различимы  были лишь очертания
пилота,  скатившегося вперед,  с  головой упавшей  на  пульт управления.  Он
встряхнул  его, расстегнул шлем и  освободил от одежды шею. Через секунду он
обернулся и сообщил:  "Да, с ним действительно, что-то  произошло. Нам нужно
вытащить его отсюда." Но наблюдатель так же мог бы отметить, что  и  с самим
Кануэйем  призошла перемена. Голос его звучал  резче и суровее; он больше не
казался колеблющимся на краю каких-то  важных сомнений. Время, место, холод,
усталость  отошли  на  второй план; существовала задача  которую нуждалась в
выполнении, и  та  его половина что  подчинялась  условностям взяла  верх  и
подготавливалась к работе.
     При помощи Барнарда и Мэллинсона пилот был вытащен из своего сидения  и
поднят наружу. Он не был мертв, но находился без сознания. Кануэй не обладал
определеными знаниями в медицине, но  как и всем  тем, кому приходилось жить
вдали  от  дома,  явление  болезни было ему  знакомо.  "Возможно,  сердечный
приступ  под влиянием высоких альтитуд," поставил он диагноз, наклоняясь над
незнакомцем. "Вряд ли чем-нибудь  мы можем ему сейчас помочь -- от ветра нет
никакого укрытия. Лучше  посадить его обратно в кабину, и самим сделать тоже
самое. Мы  не  имеем ни  малейшего представления  о  том  где  находимся,  и
куда-либо идти до наступления утра безнадежно."
     Без обсуждений были приняты его приговор и предложение. Согласился даже
Мэллинсон. Они  внесли человека в кабину и положили  его во весь  рост вдоль
прохода между  сидениями. Внутри  было так  же холодно,  однако  существовал
заслон от шквалов  ветра. И  через небольшой промежуток  времени, этот ветер
полностью поглотил их внимание --  как  если бы  превратился в лейтмотив той
горестной  ночи. Это не был  обычный ветер.  Сильный или холодный ветер. Это
было какое-то безумие  обитающее  вокруг,  хозяином  говорящее и  топающее в
своих  владениях. Оно  кренило загруженную  машину и дико ее трясло, и когда
Кануэй выглянул  сквозь  окна  наружу,  казалось что  ветром  были мечущиеся
осколки звездного света.
     Незнакомец лежал  без  движения, тогда как Кануэй, насколько  позволяли
ему неудобства закрытого  пространства  и  темноты,  обследовал  его освещая
горящими спичками. Много этого не дало. "Его сердце бьется  слабо,"  наконец
он сказал,  и  тогда  Мисс  Бринклоу,  порывшись в  своей  сумочке,  вызвала
небольшую  сенсацию. "Я  не  знаю, поможет  ли  это  бедному человеку,"  она
снисходительно предложила. "Я  сама никогда не пригубила ни капли, но всегда
ношу при себе ситуаций кризиса. И это и есть ситуация кризиса, не так ли?"
     "Я  бы сказал,  была," мрачно ответил  Кануэй. Он раскрутил  бутылочку,
понюхал содержимое, и влил немного брэнди человеку в  рот. "Как  раз то, что
ему нужно. Спасибо." После некоторого  времени стало заметно легкое движение
век. С Мэллинсоном внезапно случилась  истерика. "Ничего  не могу  сделать,"
кричал он с диким смехом. "Мы все выглядим как кучка чертовых идиотов жгущих
над трупом  спичечки...И красоты  в нем особой нет, ну не  так ли? Китаяшка,
кажется, и ничего больше."
     "Возможно." Голос Кануэйя был уравновешен  и строг. "Но трупом  его еще
назвать нельзя. Если нам повезет, мы сможем привести его в себя."
     "Нам повезет? Ему повезет, а не нам."
     "Оставь свою уверенность. И замолчи хоть на время, каким-то образ