во
насчет всех моих гостинничных расходов."
     "Вы имеете в виду, Вы не идете с нами?"
     "Так точно. Я решил остановиться здесь на некоторое время.  Вам то что?
Вас  будут встречать оркестрами,  а  мне  только  и светит, что  выступление
шеренги  полицейских. И чем  больше я рисую в мозгу эту  шеренгу,  тем менее
привлекательной представляется мне их музыка."
     "Вы просто боитесь ее услышать?"
     "Мм, я, знаете ли, никогда не любил музыки."
     Ответ Мэллинсона  был  полон холодного отвращения:  "Это Ваши проблемы.
Если   Вам  хочется,  оставайтесь   здесь  на  всю  жизнь,   никто   Вас  не
останавливает." Однако взгляд его, обежавший всех, горел вспышкой обращения.
"Не  каждый, конечно, делает такой выбор,  однако  понятия различаются.  Как
по-твоему, Кануэй?"
     "Согласен. Понятия действительно различаются."
     Мэллинсон повернулся к Мисс Бринклоу,  которая  внезапно отложила  свою
книгу и заметила: "Кстати сказать, я думаю, я тоже останусь."
     "Что?" закричали все.
     Он  продолжила с  яркой улыбкой,  которая была больше  придатком на  ее
лице,  нежели освещением его:  "Видите  ли,  я  раздумывала  над тем,  каким
образом мы  попали  сюда,  и  смогла  прийти  только  к  одному  заключению.
Существует таинственная сила, которая из-под тишка управляет  всем этим. Как
Вы считаете, господин Кануэй?"
     Кануэй  мог  бы  затрудниться  с  ответом,  но  в  растущей спешке Мисс
Бринклоу продолжила: "Кого я  могу вопросить  о предписаниях  Провидения?  Я
была послана сюда с целью, и я должна остаться."
     "Вы говорите, что надеетесь заложить здесь миссию?" спросил Мэллинсон.
     "Не  только  надеюсь,  но и имею серьезные намерения. Я знаю  лишь  как
вести  себя  с  этими людьми --  но  я  должна найти  свой путь  и ничего не
бояться. Ни в одном из них нет настоящей твердости духа."
     "И Вы намереваетесь обеспечить их этой твердостью?"
     "Да, господин Мэллинсон, именно так. Эта идея умеренности, о которой мы
так много слышим  вокруг, вызывает  во мне  решительную оппозицию. Вы можете
называть ее кругозором широкого масштаба, если хотите, но на мой взгляд, она
ведет к  наихудшему роду слабости.  Вся  проблема местного население лежит в
так называемом широком кругозоре, и я приложу все свои силы в борьбе  против
этого."
     "И кругозор их настолько широк, что они собираются Вам это  позволить?"
улыбаясь сказал Кануэй
     "Или же кругозор[1] Мисс  Бринклоу обладает таким умственным
упорством,  что  они  не в силах остановить ее," вставил Барнард, добавляя с
усмешкой: "Это как раз то, что я сказал -- учреждение, удовлетворяющее любые
вкусы."
     "Возможно, если тюрьмы приходятся Вам по вкусу," огрызнулся Мэллинсон.
     "Что ж, даже  это  можно  понимать двояко. Если Вы представите всех тех
людей земного шара, кто ничего не  пожалел  бы,  чтобы только  вырваться  из
внешней  суматохи, шума и гама  и попасть сюда, мой Бог, и у всех у  них нет
такой вот возможности! Кто же тогда в тюрьме, мы или они?"
     "Успокаивающее  размышление  для  обезьяны  в  клетки,"  резко  ответил
Мэллинсон; он все еще был в гневе.

     После всего они беседовали вдвоем с Кануэйем.  "Этот человек до сих пор
действует мне на нервы," говорил  Мэллинсон, шагая по дворику.  "Хорошо, что
он не  идет с  нами обратно. Пусть я по-твоему, обидчив, но знаешь,  эти его
уколы насчет китаянки не затронули моего чувства юмора."
     Кануэй  взял Мэллинсона  за  руку.  В течении последних  недель  он все
больше чувствовал, что привязывается к юноше, не смотря на то, что последний
был очень раздражителен. Он ответил: "Я решил, что это скорее касалось меня,
а не тебя."
     "Нет, он ко  мне обращался. Он знает, что я неравнодушен к  ней. И  это
правда,  Кануэй.  Я  не могу  понять  зачем  она здесь, нравится ли  ей  это
пребывание. О, Господи, да если бы я говорил на ее языке как ты, я бы быстро
из нее все выпытал."
     "Интересно, что бы у тебя получилось. Она, видишь ли, ни с кем много не
разговаривает."
     "Я  не  пойму отчего  бы  тебе  не  пристать  к  ней  со  всякого  рода
вопросами?"
     "Я не из тех, кто любит приставать к людям."
     Ему очень хотелось сказать большее, но внезапно, словно туманная дымка,
его  наполнило чувство  жалости и  иронии; как тяжело будет  этому  пылкому,
полному жизни юноше принять здешние порядки. "Если  бы я был на твоем месте,
я бы не волновался о Ло-Тзен," он добавил. "Она достаточно счастлива."

     Не смотря  на то, что Кануэй  полностью поддерживал  решение Барнарда и
Мисс  Бринклоу, в  настоящий момент  оно послужило тому, что  он и Мэллинсон
оказались  в  явно  противоположном  лагере.  Ситуация   была  из  ряда  вон
выходящей, и определенных планов ее разрешения у него не было.
     К счастью, необходимости в том пока  не возникало. Ничего особенного не
должно  было случиться до  истечения двух  месяцев, да и последующий  кризис
будет слишком  серьезным,  чтобы пытаться как-нибудь  к нему  приготовиться.
Поэтому и  другим  причинам Кануэй не склонялся к волнениям над  неизбежным,
хотя  однажды  он  все-таки  заметил  Чангу:  "Вы знаете, я  волнуюсь насчет
Мэллинсона. Я боюсь, ему будет очень тяжело, когда он дознается правды."
     Чанг кивнул с некоторой симпатией. "Да, убедить его в его же счастливой
участи будет задачей не из легких. Но  после всего, трудность эта всего лишь
временная.  Двадцатилетие спустя сегодняшнего разговора -- и Вы  посмотрите:
он будет смирен и достаточно счастлив."
     Кануэйю  показалось,  что  подобный  взгляд  отливал   слишком  широкой
философией. "Мне интересно,  каким  образом ему  будет  оглашена правда.  Он
считает дни до прибытия проводников, и если их здесь не будет -"
     "Они будут здесь."
     "Да? Я  полагал, что разговоры о  них были  только  приятной байкой для
нашего медленного разочарования."
     "Ни в коей мере. Не смотря на то, что ни одному вопросу мы не следуем с
фанатизмом, в Шангри-Ла  заведено быть умеренно  правдивыми,  и я  могу  Вас
уверить, что мои заявления о проводниках были очень близки к истине. Так или
иначе, люди эти ожидаются в предсказанное мною время, или около этого."
     "Тогда  Вам  будет  сложно  остановить  Мэллинсона от  того,  чтобы  не
присоединиться к ним."
     "Не  стоит даже пытаться его  останавливать. Он  сам,  по своему  опыту
обнаружит, что у проводников нет ни возможности ни желания брать кого-либо с
собою обратно."
     "Я понимаю.  То есть, это и есть ваш метод? И  что, по-Вашему, случится
потом?"
     "Потом, мой дорогой господин, после периода разочарования, он, со своей
юностью  и  оптимизмом,  начнет  надеятся на  следующую  процессию, та,  что
ожидатся   через  девять  или  десять   месяцев.  И  нам,  ежели  мы  мудры,
обескураживать эту надежду поначалу не следует."
     Кануэй резко ответил:  "У  меня нет ни  грамма  уверенности, что он так
поступит. Он более склонен к тому, чтобы организовать побег."
     "Побег?  Вы считаете  это  самым подходящим словом? После всего, проход
открыт  для любого в любое  время.  Тюремщиков у  нас  нет, кроме разве тех,
которых подготовила сама Природа."
     Кануэй  улыбнулся.  "Что  ж,  согласитесь,  работу  свою она  выполнила
неплохо.  Но  я  все равно не могу  представить,  чтобы  в каждом  случае вы
надеялись  только  на нее.  Как  насчет  тех  исследовательских  экспедиций,
которые попали сюда? Оставался ли открытым проход когда им хотелось уйти?"
     Теперь улыбался  Чанг. "Особые  обстоятельства,  мой дорогой  господин,
временами требуют особого внимания."
     "Великолепно. То есть, шанс бегства предоставляется только тогда, когда
клюнувший на него остается в дураках? Однако,  я не верю чтобы даже тогда не
было ни единой души кто бы не попытался."
     "Пытались, несколько раз, но,  как правило, после единственной ночи  на
плато беглецы были рады возвращению."
     "Без  укрытия  и соответствующей  одежды?  Теперь понятно  отчего  ваши
мягкие  методы обладают  эффективностью  суровых. Но как  насчет выпавших из
правил, тех, кто не вернулся?"
     "Вы сами ответили на вопрос," сказал  Чанг. "Они не вернулись." Но  тут
же  он  поспешил добавить:  "Конечно,  число этих  несчастных, поверьте мне,
совсем невелико, однако, я смею надеяться, что товарищ Ваш не в такой спешке
чтобы стремиться его увеличить."
     Полного успокоения эти ответы Кануэйю не принесли, и будущее Мэллинсона
продолжало его беспокоить. Ему так хотелось чтобы юноша мог вернуться мирным
путем,  что, по сути,  не было бы беспрецендентным, из-за недавнего случая с
Талу, тем летчиком. Чанг допускал, что власти  были  всесильны  сделать все,
что  посчитают мудрым. "Но должны ли мы  быть настолько мудры,  мой  дорогой
господин, чтобы полностью доверить наше будущее чувству благодарности Вашего
друга?"
     Кануэй   понимал   насколько  уместен  был  этот  вопрос,  ибо  взгляды
Мэллинсона не оставляли почти никаких  сомнений в  том,  чем он займется  по
возвращению в  Индию  --  любимая тема  юноши, которую  развивал он довольно
часто.
     Но  проза  мирского   постепенно  выталкивалась  всеохватывающим  миром
Шангри-Ла. Кроме размышлений о  Мэллинсоне,  ничто не  волновало  спокойного
счастья Кануэйя; медленно  раскрывающаяся ткань нового  окружения продолжала
удивлять   его  своим  запутанным  рисунком,  странно   совпадающим  с   его
собственными нуждами и вкусами.
     Однажды он сказал Чангу: "Интересно, каким образом любовь входит в ваши
расписанные жизненные порядки? Наверное, время от времени возникает близость
между теми людьми, кто попадет сюда?"
     "Весьма  часто,"   ответил   Чанг  широко  улыбаясь.   "Ламы,  конечно,
невосприимчивы, да  и большая половина тех, кто достиг зрелого  возраста, но
до этого  мы  мало  отличаемся от  обычных людей, разве что, на  мой взгляд,
претендуем  на более  умеренное  поведение.  Господин  Кануэй,  уверяю  Вас,
гостеприимство Шангри-Ла  понимающего рода. Ваш товарищ господин Барнард уже
сумел этим воспользоваться."
     Кануэй снова заулыбался и сухо  ответил: "Спасибо. В том, что он сумел,
сомнений у  меня нет, но мои собственные склонности не совсем -- в настоящий
момент  --  утвердительны.  Меня  больше  интересовал  эмоциональный  нежели
физический аспект."
     "Вы с  легкостью можете отделить один от другого? Можно ли предположить
Вашу влюбленность в Ло-Тзен?"
     Кануэй  в какой --то мере был взят врасплох, однако  понадеялся, что не
подал виду. "Отчего Вы спросили?"
     "Оттого, мой дорогой господин, что это было бы для Вас так  естественно
-- конечно, ни на миг не забывая об  умеренности. Ни каплей страсти  Ло-Тзен
не  наделила  бы Вас -- да  врядли  бы Вы и ожидали  этого  -- однако,  могу
уверить,  в  целом,  это  было  бы  очень  приятное  увлечение. У  меня есть
некоторое право для подобных утверждений,  так как будучи намного  моложе, я
сам был влюблен в нее."
     "В самом деле? И тогда она отвечала взаимностью?"
     "Только  лишь   самой  прекрасной  формой  понимания   оказанного  мною
внимания, и дружбой, которая с годами становилась все более ценной."
     "Другими словами, взаимности не было?"
     "Если Вам так угодно."  И немного сентециозно Чанг добавил: "Она всегда
неделяла своих поклонников мгновением насыщения,  который  и есть достижение
абсолюта."
     Кануэй рассмеялся.  "Все это замечательно  в  Вашем, да,  наверное, и в
моем случаях -- но как насчет горячих юных парней вроде Мэллинсона?"
     "Мой  дорогой господин,  это  был  бы наилучшим  возможным вариантом из
того, что могло бы произойти! Уверяю Вас, не в первый раз Ло-Тзен утешила бы
скорбного   изгнанника,   после   печальной  вести,  что   дороги  назад  не
существует."
     "Утешила?"
     "Именно так, однако понимайте  правильно мое употребление  этого слова.
Ло-Тзен не раздаривает ласок, кроме разве того прикосновения, что охватывает
сердце от  одного  ее присутствия. Что говорит Ваш  Шекспир о Клеопатре?  --
'Она  поражает  голодом  там,  где больше  всего  насыщает.'  Без  сомнения,
популярный  тип  среди  страстью  движимых  рас,  однако в  Шангри-Ла  такая
женщина,  уверяю  Вас,  была  бы совершенно  неуместна.  Если  Вы  позволите
некоторую  поправку в цитату, я скажу, что Ло-Тзен удовлетворяет голод  там,
где меньше всего насыщяет. Более утонченное и длительное достижение."
     "И я предполагаю, то, в котором она очень искусна?"
     "О, решающим образом  -- у  нас было  много  тому примеров. Она  всегда
усыпляла   пульсацию  желания  до  шепота,   но  такого,  который  оставшись
безответным, не теряет своей приятности."
     "В   таком   случае,   вы    можете   рассматривать   ее   как   деталь
подготовительного механизма учреждения?"
     "Вы можете рассматривать ее в таком роде, если желаете," ответил Чанг с
осуждающей  вежливостью. "Но более изящным  и  не  менее  правдивым  было бы
сравнение с отражением радуги в стеклянной чаше или капелькой росы на цветах
фруктового дерева."
     "Я  с  Вами полностью  согласен,  Чанг. Это было бы куда более изящно."
Вызванные  добродушным  гневом,  взвешенные, но  не лишенные  живости меткие
ответы китайца, приходились Кануэйю по душе.
     Но  в  следующий раз будучи наедине  с крошечной Манчжу, он  понял, что
замечания Чанга имели  в себе  достаточную долю проницательности. В ней  был
аромат, проникающий  в  его  собственные  эмоции,  одаряя  уголки свечением,
которое не обжигало а только лишь грело. И в этот момент для него неожиданно
раскрылось  все  совершенство  Шангри-Ла  и  Ло-Тзен, и  собственное желание
вызвать лишь слабый случайный ответ  в  этом спокойствии. Годами страсти его
были словно  нерв, постоянно  подтачиваемый миром; и  сейчас,  наконец, боль
была утешена, и он  мог посвятить себя  любви  не приносящей ни страданий ни
скуки.  Временами, проходя  мимо  бассейна  с лотосом  в  ночное  время,  он
представлял  ее  в  своих  объятиях,  но  чувство  времени смывало  видение,
успокаивая его до бесконечной, нежной нерасположенности к этому.
     Ему казалось, что так, как сейчас, он никогда не  был счастлив,  даже в
ту  пору,  когда  еще  не  было  огромного  барьера   войны.  Тихий,  скорее
успокоенный  нежели  доминирующий  своей  потрясающей  идеей  мир  Шангри-Ла
нравился и очень  подходил ему. Ему нравился тот основной  настрой в котором
чувства  облекались   в   мысли,   а  мысли,  обретая  речь,  смягчались  до
удовольствия.  В  умело  сформированной  фразе  он  не  видел  доказательств
неискренности, ибо обученный временем,  знал,  что грубость никогда  не была
гарантией преданности. Ему нравилась  та манерная, неторопливая атмосфера, в
которой разговор был не просто привычкой, а неким достижением. Самые хрупкие
мечты  его  получали  приветствие  разума  от  одного удовольствия  тем, что
понятие траты времени теряло  свой смысл даже над самыми праздными вещами. И
пусть спокойствие всегда царило над  Шангри-Ла,  это  был улей  неторопливых
занятий; своим  образом  жизни ламы  как будто действительно держали время в
своих руках, однако  время это не обладало и весом перышка. Кануэй никого из
них больше не встретил, но постепенно начинал понимать размах и разнообразие
их  занятий; как выяснилось, кроме знания языков, некоторые из них полностью
погрузились  в море наук,  и порой настолько,  что могли  бы вызвать большое
удивление Западного мира. Многие были вовлечены в написание рукописных книг;
один  (со  слов  Чанга)  совершил  важное   исследование  в  области  высшей
математики; другой  согласовывал  Гиббона  и  Спенглера в обширный тезис  по
истории  Европейской цивилизации. Однако подобные примеры касались не всех и
не всегда;  существовало множество бессточных каналов, погружение  в которые
было  одной лишь  прихотью,  для  восстановления, как,  например, у  Бриака,
фрагментов  старых  мелодий,  или  составления,  как  у английского  бывшего
священника, новой теории  о  Wuthering Heights.  Были  и  более непрактичные
примеры. Однажды, после  того, как Кануэй  затронул  эту тему, Высший из Лам
ответил историей китайского мастера третьего столетия до рождества Христова.
Мастер  этот, посвятив многие года  высечению  драконов,  птиц и лошадей  из
вишневой  косточки,  предложил свою работу  знатному принцу.  Поначалу кроме
косточки, принц  ничего не мог увидеть, но  мастер  попросил  его "выстроить
стену, и смастерить в ней оконце, и сквозь это оконце созерцать косточку при
великолепии заката." Принц выполнил его просьбу, и понял тогда, что косточка
действительно была очень красивой. "Очаровательная история, не так  ли,  мой
дорогой Кануэй, и по-Вашему, не учит ли она нас ценнейшему из уроков?"
     Кануэй согласился; он с  удовольствием осознавал, что спокойное течение
Шангри-Ла  было в  состоянии охватить  безмерное  количество  странных  и на
первый взгляд,  пустячных  занятий  --  то, к чему  он сам  всегда испытывал
влечение. Так, задумываясь о прошлом, он видел себя засыпанным образами дел,
витающих  или  громоздких  до  такой  степени, что  выполнить их оказывалось
практически невозможным, но  сейчас, даже в состоянии  ленности, для каждого
из этих дел находилось и время и желание. В восхищении от этого размышления,
Кануэй не был склонен к тому, чтобы снова позабавиться откровением Барнарда,
когда тот решил поведать нечто интересное, на его взгляд, о Шангри-Ла.
     Выяснилось, что визиты в  долину,  наносимые Барнардом особенно часто в
последнее время, были  посвящены  не  только вину и  женщинам.  "Видите  ли,
Кануэй, я  Вас посвящаю  в это дело потому, что Вы отличаетесь от Мэллинсона
-- тот, как Вы уже догадались, подставил нож к  моему горлу. Мне кажется, Вы
лучше  вникните  в  ситуацию.  Странная вещь  -  вы,  Британские официальные
представители, поначалу настолько, черт возьми, чопорны  и  натянуты, но под
конец,  когда   все  сказано  и  сделано,  именно  на  вас  только  и  можно
положиться."
     "Не слишком ли много уверенности?" улыбаясь ответил Кануэй. "Мэллинсон,
кстати сказать, тоже представитель Британского правительства."
     "Конечно,  но  он  -  всего  лишь  мальчишка.  Он   не  видит  вещей  в
рациональном свете. Мы  же с Вами  сильная половина  -- мы овладеваем  своею
находкой. Возьмем, к примеру, вот эту  конструкцию -- ни входы ее ни выходы,
ни  мне ни Вам не известны, но, скажите, не  это  ли  обычный порядок вещей?
После всего, имеем ли мы вообще понятие о том, зачем мы на этом свете?"
     "Наверное, некоторым из нас это неизвестно, но к чему Вы клоните?"
     Барнард понизил  голос почти  до  хриплого  шепота.  "Золото, дружище,"
прозвучал несколько исступленный ответ. "Только и всего. В долине его тонны,
в буквальном смысле. Я был горным инженером в  молодости, и хорошо помню как
выглядит золотая  жила.  Поверьте  мне,  эта будет не  слабее  Рэнда,  но по
расположению раз в десять легче. Вы думали, мои прогулки туда только и были,
что прохлаждением в маленьком  креслице? Ничего подобного. Я знал что делал.
Я вычислил, что здешние ребята только и могли достать все  свое добро, как с
помощью  хороших  барышей,  и  чем  же  еще им  приходилось  платить, как не
золотом,  серебром, бриллиантами или прочим? Всего лишь логика. И разгуливая
в округе, я быстро вывел их на чистую воду."
     "Вы сами совершили свое открытие?" спросил Кануэй.
     "Не совсем так, но я пустился  в догадки, и затем выложил все это Чангу
-- прямо, заметьте, как мужчина  мужчине. И  знаете что, Кануэй, китаяшка то
этот, совсем не такой дурной парень, как мы предполагали."
     "Лично я никогда и не считал его дурным человеком."
     "Конечно, Вам он  всегда нравился, и поэтому Вы не удивитесь  тому, как
мы  с ним сошлись. И было это, по всем меркам, событием памятным. Он показал
мне все разработки долины, и, что может показаться Вам любопытным, я получил
полное  разрешение  властей  на  поиски  в  ограниченных лишь моим  желанием
размерах, ну и  составление полного, подробного д