Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
аше и в куртку типа
"Аляска". Фигура у мужичка была полная и расплывчатая, и все это на ней
выглядело как-то неубедительно. Но мода есть мода. Мужичок устроился
поудобнее, капюшон опустил на спину и оказался Петром Сергеевичем. Сидоров
его обнял, расцеловал и про жену Леночку сразу начал расспрашивать - где она
и как. А Петр Сергеевич говорит:
- Она, - говорит, - врагом оказалась.
- Да что вы! - Сидоров от ужаса прямо содрогнулся. - Неужели, -
говорит, - шпионка?
- Хуже, - говорит Петр Сергеевич, - она аборт себе сделала. И следствие
пыталась по ложному следу направить, выдавая преступление против партии и
народа за невинный выкидыш. Представляете?
Тут Сидоров к самому уху Петра Сергеевича наклонился и спрашивает у
него шепотом:
- Какая, - спрашивает, - сволочь на Леночку донесла?
А Петр Сергеевич ему отвечает:
- Я.
- И правильно, - Сидоров говорит. - Зло надо наказывать беспощадно. Вы
со мной согласны?
Петр Сергеевич был, наверно, согласен, потому что он спиной в сидение
вжался и захныкал. И ногами засучил. Юноша, железными шипами украшенный,
увидел это и спрашивает у Сидорова:
- Чего это с дядей?
- Пустяки, - Сидоров ему объясняет охотно. - Жену у него посадили.
- Фигня, - юноша на это реагирует. - Его бы в Афган! - и сплюнул на
пол. И наушники надел. И из них музыка ударила комариная. В трамвае лязг,
стук, скрежет, а он ничего этого не слышит. Из-за наушников. Музыку слышит,
а больше - ничего.
Таким вот образом и доехал Сидоров до поликлиники. Доехать, доехал, а
там - никого нету. Ни больных нету, ни врачей. Окошко регистратуры только
открыто, а возле него БОМЖ стоит - тот, из бомбоубежища, знакомый.
Приблизился Сидоров к окошку и кусок разговора БОМЖа с регистраторшей
застал.
- Ну, а болеешь-то ты чем? - спрашивала регистраторша.
- Душой болею, милая, - БОМЖ ей отвечал.
- С душой - это не к нам, - учила его регистраторша. - С душой - это на
Игрень. Игрень знаешь? Всесоюзная здравница. В двадцать первый автобус
садись - прямо до приемного покоя довезет. Там тебя быстро вылечат.
БОМЖ регистраторшу за совет поблагодарил и смиренно прочь поплелся. А
девушка, регистраторша, на Сидорова взгляд перевела. А он - на нее. Она
зевнула широко и говорит:
- Ну?
А Сидоров спрашивает:
- Что?
- Читай молитву, - девушка ему приказывает.
Сидоров перекрестился трижды на спину БОМЖа уходящего и "Отче наш"
зачастил.
- Ты откуда выпал? - регистраторша изумляется. -
Фамилия-имя-отчество-год рождения-номер карточки-диагноз?
Сидоров оплошность свою осознал и все без запинки оттарабанил. На
диагнозе, правда, споткнулся.
- Понимаете как, - говорит, - как бы это вам... Диагноз, если можно так
выразиться, у меня сугубо деликатного свойства...
А регистраторша говорит:
- Подумаешь! Да после Чернобыля, - говорит, - в наших краях таким
деликатным диагнозом половина мужиков владеет.
Сидоров, конечно, покраснел до ушей, говорит, что вы, мол, меня не так
поняли, а регистраторша в ящике копается на букву "С" спокойно. Покопалась,
вынула карточку и прочитала:
- Вылечен посмертно. За отсутствием события шестого марта сего года.
Она карточку обратно в ящик вставила и Сидорову сказала уже не своим, а
каким-то другим - человеческим - голосом:
- Не расстраивайтесь, - сказала, - с вашим диагнозом - это нормально.
- Так я и не расстраиваюсь, - Сидоров говорит. - С чего вы, - говорит,
- взяли? Мне только времени жалко потерянного - сюда ехал, теперь обратно
ехать, не близкий свет все-таки. 1989
ФИЛЯ
Его звали Филей. И взрослые, и дети. И все в округе его знали. Потому
что Филя был дурачком. Он и улыбался всегда - поэтому. Улыбался всем. Иногда
его гнали откуда-нибудь, а он все равно улыбался. Ходил по улице в длинном
рыжем пальто зимой и летом - и улыбался. А работал Филя в артели при
психбольнице. Жить же ему как-то надо было, вот он и работал. Ему там хорошо
работалось. Кормили утром и днем, брили раз в неделю и еще деньги платили -
когда сорок рублей, а когда и сорок пять. Спросит кто-нибудь Филю:
- Филя, а где ты работаешь?
Он улыбается и отвечает:
- А на фабрике.
- А что ты там делаешь?
- А щетки.
- Какие щетки?
- А шо хату белить.
А бывает, шутники к нему пристанут:
- Пошли, Филя, выпьем с получки, - и тащат его.
Но Филя всегда говорит:
- А не, я маме деньги несу, - и идет домой.
Про маму - это он так говорил, оттого что дурачок. Не было у него
никакой мамы. Бабка была, но тоже давно. А маму его еще немцы застрелили.
Она, говорят, красивая была, вот они пришли, увидели ее и давай насиловать.
Их много было и все насиловали. А бабка Филина Филю схватила и в сарай с ним
спряталась. Рот ему ладонью зажала, чтоб не кричал, а глаза - нет. Филя все
это сквозь щель сарая и видел. А потом немцы маму застрелили. Из автомата. И
брата Филиного застрелили, который где-то бегал, а тут как раз вернулся под
руку. Ну, немцы ушли, а Филя после этого дурачком стал. Его и лечили, когда
война кончилась, да так и не вылечили. Не смогли. Сказали бабке, чтоб не
старалась зря и врачей от дела не отрывала, так как все равно Филю нельзя
излечить, медицина, мол, здесь не в состоянии. Вот бабка его и вырастила
таким. Сама вырастила. Отец-то Филин после войны не пришел, хотя похоронки
на него тоже не приносили. Вдвоем они с Филей и жили, пока лет восемь назад
бабка от старости не померла. А Филя и на похоронах ее всем улыбался,
довольный, что столько людей к ним в гости пришло. Хорошо еще, что бабка так
долго жила, без нее Филе вообще плохо пришлось бы. А теперь он и не заметил,
что ее не стало - ходил себе на работу и с работы, улыбался. И бублики очень
любил. Никогда мимо хлебного мгазина не проходил. Обязательно зайдет, купит
себе два бублика и ест на ходу. Там, в хлебном, продавщицей злая такая
тетка, со всеми цапалась, а Филе всегда бублики давала. Даже если их не
было, она ему оставляла с прошлого какого-нибудь завоза. И Филя каждый день
к ней заходил. Купит бублики и говорит:
- А вот поем напоследок, а то в армию забирают, а там бубликов не дают,
- и ест, смакуя.
А еще Филя любил гулять. Особенно по выходным, когда артель была
закрыта. Он утром выходил из дому как обычно и шел на работу. Приходил, а
там, конечно, никого в выходной день нет. Замок. Филя тогда поворачивался и
шел гулять по улицам. До позднего вечера мог гулять, а то и до ночи. На
речку летом забредал - посмотреть, как купаются. Сам не купался, а смотреть
смотрел. Сядет в пальто на песок и смотрит. Его пацаны начнут дразнить, а он
- ничего, улыбается только шире, коричневые обломки зубов показывает. Они
кричат:
- Пошли, Филя, искупнемся, в ловитки сбацаем.
А он говорит:
- А не, я плавать не умею, я лучше в субботу в баню схожу.
Пацаны гогочут:
- Так сегодня ж и есть суббота.
Тогда Филя вскакивает и собирается уходить, потом смотрит на смеющихся
детей и останавливается.
- А обманываете вы меня. Сегодня не суббота, а выходной.
И опять на песок садится, вот.
А по соседству с Филей, через один дом, жил Серега Шухленко. Серый у
него кличка была. Раньше он спортсменом был, по борьбе. Чемпионом. А потом
его бороть стали все подряд, и он с борьбой завязал. Попивать, конечно,
начал - деньги были. А потом неизвестно, чем он занялся. Вечером уходил,
утром приходил. Жена от него сбежала. Он ее раза два по пьянке погонял, она
и сбежала.
Но Филю Серый никгода не трогал. Даже выпивши. Что с дурака возьмешь?
Улыбается и улыбается. Наоборот, Серый его на своей машине катал. Бывало
такое - едет Серый под газом, остановит тачку и говорит:
- Садитесь, товарищ Филя, я вас подвезу.
И подвозил, как начальника какого-нибудь. Филе это очень нравилось - на
машине кататься.
А недвано шел Филя после воскресного гуляния своего домой, смотрит -
машина Серого стоит, обрадовался, думал, покатает его Серый, подошел ближе,
видит, двери у машины открыты, с одной стороны мужик стоит и с другой,
женщину держат за ноги и за руки, а в нутри Серый. Рот ей заткнул и делает,
что немцы когда-то его маме делали. Филя испугался, затрясся весь и как
закричит! И плакать стал. Эти двое его заметили, подхватили под руки и с
разгону - головой в столб. А столб бетонный. Филя сполз по столбу на землю -
и все.
А Серый вылез из машины и говорит:
- Зря вы его. Дурак он с детства. Теперь и эту придется.
И они женщину тоже сильно о столб ударили. После погрузили обоих в
машину и на свалку вывезли, а там в трубу какую-то засунули. И никто бы
ничего не узнал, если б эта женщина живой не оказалась чудом. Очнулась она в
трубе, выползла на дорогу - ее кто-то подобрал. А потом она уже рассказала
все, как было - как к ней в ресторане подошли двое, когда она своего Гену
ждала, а он опаздывал, подошли и говорят:
- Плати.
Она не поняла, в чем дело и спрашивает:
- За что платить?
Тогда эти двое по лицу ее ударили и по печени, вытащили на улицу и
поволокли к машине, где их Серый ждал. Она милиционера увидала, кричать
начала, но милиционер мимо прошел, наверно, не заметил. А дальше, отвезли ее
на окраину, ну а там еще и Филя подвернулся.
Серого потом, конечно, нашли. И тех двоих, кто с ним был, тоже нашли.
На суде судья спрашивал их, как они могли такое совершить, а они
говорят:
- Мы ж, - говорят, - не знали, что она не проститутка.
Сидит сама в кабаке, мы ей говорим - плати, а она не платит. Если б
знали, что она просто баба, мы б ее не тронули.
- А человека убили, - судья спрашивает, - зачем?
- Филю, что ли? - говорит Серый.
- Филю.
- Филю мы вообще совершенно случайно убили. При чем тут Филя? Филя тут
ни при чем. 1989
СТАРИЧОК
Вышел на улицу старичок. Наверно, в магазин или еще куда, по своим
надобностям. А на улице вечер почти и скользко. Но он все равно вышел. Дома
хоть и телевизор, и газету сегодня приносили, а все ж... На улице люди
ходят, окна светятся изнутри красиво, шум разный, жизнь всякая. Только вот
скользко и вечер почти. Он, старичок то есть, может, и раньше бы вышел, да к
нему гость приходил от завкома. Год как вчистую на пенсии, а его помнят.
Недаром, выходит, до семидесяти лет без малого горбатился. Теперь уже год
отдыхает по старости, а этот, от завкома, пришел.
- Как, - говорит, - жизнь, Семеныч?
А старичок говорит радостный:
- А что жизнь? Жизнь - она и есть. Да. Только Степаныч я.
- Я и говорю Степаныч, - говорит этот от завкома. - Ты, Семеныч,
глохнуть, что ли стал? А я тебе, значит это, удостоверение принес. "Ветеран
комтруда" называется. На вот торжественно, распишись. И ценный подарок,
значит это. Тоже распишись, тут вот, где пять рублей. Бери и держи хвост
котлетой, бабке - привет от завкома.
- Нету бабки. Пять лет уже как.
- А, ну, значит это.
Гость сложил ведомости в красную папку и ушел. А старичок весь день
дома просидел с удовольствием - удостоверение читал, подарок рассматривал.
Хороший подарок. Пушка вроде бы на вид, блестящая такая, гладкая, а потянешь
за дуло - и вылезает из него штопор. Красиво. Не зря, значит, горбатился до
семидесяти лет без малого. Помнят там, в завкоме. Надюха, жалко, не дожила.
Так бы оно еще веселей сейчас было. А так, конечно, не то.
Короче, сложил старичок подарок с удостоверением в шифоньер, подогрел
себе на первое супу из пакета, на второе пельменей рыбных сварил, поел,
помыл тарелку, выкурил сигаретину "Прима", дым в форточку пуская, надел
костюм, тот, что с Надюхой в военном магазине покупали то ли на серебряную
свадьбу, то ли на шестьдесят лет, в общем, когда в ресторан ходили. Балюк
тогда еще салат испортил, водку в него уронил вместе с рюмкой. Так и
выкинули салат.
Сверху старичок шапку надвинул, полупальто-московку на все пуговицы
застегнул, обулся хорошо, в бурки - сосед Яшка ему недавно сшил, перед тем,
как сгореть от денатуры. Хорошо сшил, по ноге. Только подошвы резиновые не
успел притачать, как обещал - сгорел. Теперь, конечно, бурки скользят, а
если мокро, то и промокают. Но когда мокро, старичок их не носит. Были бы
галоши, тогда другое дело, но галошей нигде нету. И куда они, интересно,
подевались? Раньше же сколько было галош, да. Теперь нету.
Запер старичок дверь на оба замка и вышел на улицу. Наверно, в магазин
решил сходить, хлеба купить или, может, колбасы. У них в магазине часто
колбасу выбрасывают, рублевку. Хорошая колбаса, по рублю кило. А если ее
отварить, то совсем получается вкусно. Любит старичок, чтоб вкусно. Он и
молодым это любил. Селедочку с луком, картошку в духовке испечь. А то еще
борщ Надюха варила с коровьими хвостами. Вкуснейшая вещь, да. Хорошо. Только
улица, черт, перед вечером сильно остыла, ветер порывами задул нервно, снег
сколючился, по щекам просекает и скользко. И опять чего-то старичку Балюк
покойный вспомнился. Ведь не попробовал он тогда салата. Не успел. А подарок
красивый от завкома, надо ж придумать - пушка, а в ней штопор. Ну дают, и
всего пять рублей. Не разогнались, конечно, в завкоме, но все ж таки помнят,
что до семидесяти лет без малого честно. И не из-за денег, как другие. Что
деньги? Что на них покупать, на эти деньги? Костюм есть, московка, плащ тоже
хороший, с подстежкой - сын забыл, когда на похороны Надюхины приезжал, -
ботинки, телевизор, холодильник, бурки вот. Все есть. За квартиру заплатить,
газету выписать, поесть чего-нибудь, а что еще? Ну Надюху похоронить много
стоило, это - да. Так это когда было! И дождь лил проливной. Если б не
дождь, гораздо дешевле бы обошлось. Галоши, правда, надо купить к буркам, да
нету их нигде. В магазине сказали: "Не выпускают промышленностью". А так -
какие деньги! И пенсия-то остается. Если б еще выпивал, так может, и не
хватало, а без этого - свободно. Так что, не в деньгах дело. Не из-за них до
семидесяти лет без малого. Вот и в завкоме понимают. Пушку подарили со
штопором. Жаль все-таки, что не выпивает он давно и что бурки Яшка резиной
подбить не успел, как обещал, скользко без резины ходить, а галош нету.
Старичок осторожно ступал маленькими шагами, не отрывая ног от
обледенелого тротуара, ступал не спеша, с разбором - спокойно и аккуратно.
Поэтому совсем непонятно было, почему он вдруг судорожно взмахнул руками и
опрокинулся на спину, почему не стал, кряхтя и потирая ушибленные места,
подниматься, а остался лежать в желтом свете вспыхнувшего в этот миг
уличного фонаря, быстро желтея лицом.
И вообще - зачем выходил человек, когда почти вечер и так скользко?
Непонятно. 1989
МНЕ ХОРОШО
Они мне сказали:
- Конечно, тебе хорошо. Руки-ноги есть, чего еще надо?
А я говорю:
- Мне хорошо? Хорошо.
И отрубил себе правую руку. По плечо. А левой рубить, знаете, как
неудобно? Рубишь-рубишь, рубишь-рубишь...
А они говорят:
- Подумаешь, левая ж рука осталась.
А я говорю:
- Да?
И отрубил себе левую руку. Одной левой отрубил. И тоже по плечо. Чтоб
знали!
А они говорят:
- А-а, - говорят, - самострел, самострел! Под суд его, собаку такую!
А я говорю:
- Ну, - говорю, - хорошо!
И пошел. Под их суд.
А они говорят:
- Конечно, тебе хорошо. Три года дали. Три года - это вообще и за срок
даже не считается.
А я говорю:
- Так я ж, - говорю, - зато теперь без рук.
А они говорят:
- Ну и что, что без рук? Да без рук настоящий - наш - человек может не
то что жить полнокровной жизнью и трудиться не покладая рук, но и детей
рожать наших.
А я говорю:
- Хорошо. Я вам сделаю, - говорю.
Взял и родил. Хоть и намучился. Оно без рук, знаете, как рожать?
Рожаешь-рожаешь, рожаешь-рожаешь...
А они говорят:
- Да ну, родил! Тоже, - говорят, - эка невидаль! Вот если б ты,
допустим, умер - и без рук. Тогда - да.
А я им говорю:
- Ладно, - говорю, - черт со с вами. Нехай будет по-вашему.
А они говорят:
- Нехай. Потому что все равно ж будет по-нашему. Тут и сомневаться зря.
- А я, - говорю, - и не сомневаюсь. Чего это мне сомневаться с грудным
дитем на руках? И без рук. И после того, как того... Нечего мне сомневаться.
И не в чем.
Поэтому лег я куда положено и лежу. Пою пионерскую песню:
"Эх, хорошо в стране Советской жить!
Эх, хорошо страной любимым быть!"
А они говорят:
- Конечно, хорошо тебе лежать, петь. Ты отмучился.
А я говорю:
- Да. Мне хорошо. Чего и вам всем желаю. Но только - чтоб
всем-всем-всем.
А они говорят:
- Спасибо. Желать не вредно.
А я говорю:
- Пожалуйста, ради Бога.
А они говорят:
- Забивай.
А я говорю:
- Ни-ни-ни. Я сам.
Правда, с дитем на руках и без рук, и после того, как уже, и изнутри,
знаете, как забивать? Забиваешь-забиваешь, забиваешь-забиваешь...
Но я хорошо забил, крепко. Несмотря ни на что. Потому что привык.
Человек же, он ко всему привыкает - и к хорошему, и к плохому. Но к
хорошему, конечно, быстрее. 1990
НАРУШЕНИЕ ФУНКЦИЙ
Кеша и Стеша очень отца боялись. А как они могли его не бояться, если
он их всегда бил? И маму бил. Он и свою-то мать мог ударить, когда пьяный. А
когда трезвый, он никого не бил. Потому что дрожал и стучал зубами. Но таким
он бывал только по утрам. А до работы доберется - и хорош. Указ, не Указ - к
девяти часам - как штык. Ну и по шабашу - это само собой. Там уже до упора.
И каждый день одно и то же самое:
- Я, - говорит, - не могу идти в этот ихний тараканник, я под забором
спать буду.
Ну, под забором он спал редко, а трезвяк регулярно посещал. По две
бумаги в месяц, бывало, из ментовки приходило. Его уже и с льготной очереди
на квартиру снять хотели, и все такое. А он говорил:
- Да и хрен с вами, снимайте.
А потом заваливался в профком скандалить. Рубаху на себе порвет, чтоб
тельняшка видна была.
- Я ветеран, - кричит, - доброволец. А вы, уроды, меня снимать? Да я...
В профкоме его скрутят и выкинут на улицу, а он встанет и идет
добавлять. А как надобавляется - домой. А там, если брат дома, то ничего -
фонарь ему поставит, к кровати ремнем пристегнет, он и спит, а если нет его
- тогда хуже. Тогда он жену, Алену, бьет. Она молчит, а он бьет.
- Я тебе покажу - молчать, - орет. - Кричи, гадюка!
А она молчит. Терпит, ему назло. А Кеша и Стеша под кровать обычно
залезают. К стене прижмутся, чтоб трудней было достать, и сидят. Но он их
по-любому достает. Шваброй или веником. На карачки станет и шурует под
кроватью. Они визжат, а он шурует. Третью швабру сломал. Мать его, бывает,
заступится за детей, так он и матери заедет. Чтоб не лезла. А бывает, они
все - мать то есть и Алена с детьми - одну комнату запрут, в другой сами
закроются - это, когда брат его, например, в командировке - и шкафом дверь
задвинут. Он придет, пошумит, пошумит, тарелку разобьет или стакан и ложится
в ванну спать. Там нормально спать, удобно.
Подруга Алене говорит, что ты бы давно побои сняла и посадила его,
гада. Иди, мол, в больницу. Алена не идет. Не потому, что любит его или там
что другое, это в кино любовь, а когда тело месяцами болит - не до любви.
Соседи как-то раз заявили на него. Милиция