приехала,  а Алена  говорит
расквашенными губами:
     - Никто меня не бьет. Обманули вас.
     Милиция и уехала. А он Алену еще раз побил. Сказал:
     - Чтоб не жалела. На боку я твою жалость  видал, - и побил. Сначала ее,
потом Кешу и Стешу.
     А когда поженились -  вроде все нормально было.  Жить только  негде,  а
остальное  нормально.  Они  в хрущевке двухкомнатной жили. Его  мать, брат и
они. А тут Кеша и Стеша родились хором - двойная, значит, радость. Ну, Алена
ему, когда совсем уже теснота допекла, и  сказала, что не надо было жениться
и детей рожать, раз семью содержать не способен. Без умысла сказала. Ляпнула
в общем. А он недели через две пришел, говорит:
     - Все, в Афган еду. Добровольцем. Буду там чего-то строить.
     Мать ему говорит:
     - Ты  ж  только полтора года, как из армии вернулся, куда ж тебя  опять
несет? У тебя ж семья.
     А он говорит:
     - А, ладно! - и уехал.
     Год не  было. Письма, правда,  писал. "Все хорошо, -  писал, - работаю.
Приеду - хату дадут, и денег привезу кучу."
     А потом  они  получили  письмо из Ташкента.  Алена собралась и поехала.
Привезла его. Он ходил плохо, но врачи сказали, это восстановится.  И еще  у
него было нарушение. Функций тазовых  органов.  Тоже обещали, что пройдет. И
главное,  если  б ранило,  не обидно было б, а то крановщик -  дурак на него
панель завалил.
     Он по началу лечился аккуратно, тихий был. На глаза старался лишний раз
не попадаться никому. Алена за ним ухаживала. И мать помогала. И брат.
     Ходить нормально  он скоро стал. А функции восстанавливались  медленно.
Вот он и начал психовать  и пить. Сначала было  - попьет, попьет, одумается.
Поживет. Потом по новой. А как работать устроился - кладовщиком на  завод, -
запивать перестал.  Потому  что каждый  день теперь пил.  На работе. И когда
функции у него восстановились, он все равно пить не бросил. Алена смогла его
к самому  Кашпировскому устроить.  Кашпировский с  функциями помог, а насчет
выпить - ни черта.
     Но Кеша и Стеша всего этого, конечно, не знали и не понимали - дети же.
Их бьют  - они  боятся.  Они вообще  всего  боялись.  Кота погладить -  и то
боялись.
     И так вся эта ерунда года четыре тянулась. Пока  ему квартиру  не дали.
Трехкомнатную.
     Переехали.
     Он  неделю  трезвым  по  комнатам  ходил.  Нравилась  ему  квартира.  А
новоселье отметили - он Кеше руку вывихнул,  окно высадил кулаком, Алене зуб
вышиб и ушел.
     - Нате вам, - сказал, - живите!
     Алена  кровью  отплевалась,  сгребла  Стешу  и  Кешу в  охапку  -  и  в
травмопункт.
     Руку Кеше  быстро  вправили. И не  больно. Врач хороший попался.  Рыжий
такой, огромный. Повел своей лапищей конопатой - и готово.
     Домой вернулись, Алена детей уложила и сама легла. Секач на кухне взяла
и легла. Ждала, что вернется.
     А  он не вернулся. И завтра не вернулся. И послезавтра. Она разыскивать
начала - нигде нет. На работе нет, у матери нет. В милицию заявила, больницы
тоже  обзванивала.  По  моргам,  и  то ездила  - ничейные  трупы опознавала.
Милиция розыск объявила - все без толку. Дети, правда, поспокойнее стали, не
прячутся под кровать, когда в дверь звонят. А так, конечно - ужас.
     Алена в  милицию каждый день ходила, как на работу. Надоедала, пока они
ей не сказали, чтоб не шлялась зря и что, если не подох - сам найдется.
     Она ни с чем и ушла.
     Кешу и Стешу из сада забрала,  идет с ними, а слезы текут.  Дети тоже -
на нее смотрят и себе плачут. Пришли домой, сели в коридоре. Алена ревет - и
они ревут. Вот Алена возьми им, да и скажи:
     - Нет у нас больше папы.
     Тут  Кеша   и  Стеша  сразу   окаменели.  И  плакать  перестали.  Сидят
столбиками,  напряглись. А потом  как вскочат  оба, как затанцуют,  и  давай
кричать:
     - Ура! - кричат. - Нет больше папы. Ура! 1990


     НЕОЖИДАННЌЕ СЛОВА

     В церковь Колунов попал неожиданно. Случайно попал.  То есть шел мимо -
и зашел.  Просто так.  Увидел, что людей там много и  зашел. Нищим бабкам  и
инвалидам всяким, каких там тоже много ошивалось, ничего, правда,  не дал, у
него  с собой ни копейки не было. Не  взял он с собой денег. Он и идти-то не
собирался никуда.  Полежать хотел на диване,  газеты почитать, "Аргументы  и
факты".  Их  как  раз  вчера три  номера  вместе  в  ящик  бросили.  А  жена
прицепилась к нему, как банный лист к щиколотке. Ну, Колунов, чтоб не ждать,
покуда она его доведет, встал и ушел. И ничего с  собой не взял,  и денег не
взял. Да у него и не было их -  денег. Жена  разнылась, что не хватает ей на
то,  чтоб  жить достойно людей,  он  и отдал. Все, что получил.  До рубля. И
мелочь выгреб.
     - На, - сказал, - только не ной.
     А так-то они  с ней  ничего жили,  с  женой.  Обыкновенно. Утром  -  на
работу, вечером - с  работы. Нормальной жизнью жили. Как все. Если б она еще
не  ныла,  так вообще было б более-менее. А то как возьмется ныть - что тебе
дырка  в  зубе. Колунов  обычно  в таком  случае  уходил. От греха. Чтоб  не
вмазать ей. Пойдет, пройдется - и все. И сегодня тоже плюнул он на аргументы
вместе с фактами,  хоть их  три недели не  носили  совсем, встал с дивана  и
ушел. Вышел,  сел в автобус и поехал  в нем.  Не  куда-нибудь,  а  просто по
маршруту. Успокоить чтоб себя и нервы. А тут, зараза, контролеры.
     - Ваш билет, - говорят.
     Колунов им честно признался:
     -  Нету, - говорит, - у  меня  билета.  И денег нету.  Так,  -  мол,  -
получилось, - говорит. - Извините.
     Карманы даже  вывернул навыворот  перед  ними -  точно, как тот волк из
кинофильма "Ну  -  погоди!" выпуск первый. Или  - второй. А они, контролеры,
бабы черноротые, крикливые, кричат шоферу:
     -  Федя,  вези  нарушителя  правил пользования  городским  общественным
транспортом в парк. Мы с ним там разберемся вплотную.
     Колунов понял, что дело хреновое начинается, толконул  одну из этих баб
и выскочил, пока автобус на остановке людей  высаживал. А они, дуры толстые,
за ним гнаться придумали. А когда отстали окончательно далеко, начали  орать
на всю  улицу  в  целях  воспитания,  чтоб проняло  его, значит, до глубины,
всевозможные обидные оскорбления личности:
     - Стыд, - орут, - за  пять  копеек потерял,  сволочь  бессовестный! - и
всякое такое тому подобное.
     А  Колунов от автобуса  и от них отбежал  подальше, за угол повернул, а
тут  - церковь. И людей полно. Ну, он и зашел. Все равно ж делать ему нечего
было. Воскресенье, и денег нету. А тут - бесплатно всех пускают. И интересно
чего-то  ему стало.  Вот  он  постоял перед калиткой,  возле  ограды  из пик
склепанной,  "Зайти, что  ли?" -  подумал. И зашел.  Не потому, конечно само
собой,  что верующий был или там надо  было ему чего-нибудь от Бога поиметь.
Чего ему могло  быть надо? Не голый он, не  голодный. И сын в школу ходит. И
жить есть где. Когда родители живы были, тесновато приходилось, пять человек
как-никак и две семьи, а похоронили их - и нормально стало, не тесно. Стенку
тогда  купили  производства  Новомосковской  мебельной  фабрики.  Колунов  с
грузчиком  одним в мебельном  договорился - и  продали  им стенку.  А сверху
всего  триста рублей грузчик  взял.  Так что Колунов  не жаловался на жизнь.
Жена - та да, та недовольна была. Говорила, что мало он, Колунов, получает.
     - Лешка вон, - говорила, - в кооператив  устроился, в производственный.
По  семьсот рублей своей глисте вяленой приносит, - это она про брата своего
говорила, младшего, а Колунову  он, Лешка  этот, приходится, значит,  родным
шурином.
     Колунов ей отвечал, что он  же по  двенадцать часов  вкалывает, с одним
выходным и домой на карачках приползает ни на что полезное не годный. А жена
ему на это:
     -  Зато их там обедом  кормят обильным и дефицитом различным по госцене
отоваривают  -  от  продуктов питания  до  товаров  широкого  потребления. И
семьсот рублей в месяц платят.
     А Колунов говорил ей, что  зачем они на фиг нужны, эти рубли, если  так
пахать? Когда ж их тратить и когда на них жить?
     - Да и не железный я, - говорил, - по двенадцать часов.
     - Ты тряпковый, - жена его обзывала.
     А он  тогда поворачивался молчком  и  уходил.  Пройтись. А  то от таких
разговоров и вмазать ей недолго. Сегодня  он тоже ушел, когда она про  Лешку
своего завела. Не любил этого  Колунов. Потому  что не права  она была, жена
его  дорогая. Он,  Колунов, и без  кооператива свои триста имел  всегда. А в
отпуск на халтуру ездил с ребятами. По деревням. И меньше, чем по тысяче, не
привозил оттуда. А бывало, и  по  полторы. Правда, из них начальнику участка
приходилось по сотне  отстегивать, чтоб всех четверых их в отпуск отпускал и
чтоб  летом.  Но  это -  так,  ерунда.  Да  чего  там,  в  общем,  разговоры
разговаривать  - время портить,  все в  допустимой норме у  Колунова было. У
других бывает гораздо  намного хуже. А  что жена поноет, так он от  этого не
худел. И из-за ее  нытья не очень сильно  переживал.  Уйдет, погуляет,  пива
кружки три примет в павильоне и опять, как новенький. Он  бы и сейчас выпил,
да денег вот у  него  с собой не было. Все жене  отдал сдуру. Надо, конечно,
было заныкать хоть пятерку какую-нибудь на черный день. И не попал бы теперь
в  церковь. Сидел  бы под  навесом, пиво тянул  с  удовольствием.  У  них  в
павильоне  пиво  не  очень  разбавляют. Пить  можно. Особенно,  когда  Анька
работает. Когда Зинка - хуже, у нее совести нету. А когда Анька - нормально.
Когда Анька, он всегда удовольствие получал в павильоне. И отдыхал. Один раз
только разрушили ему там отдыхающее настроение до основания. Сын собственный
разрушил.  Он, Колунов, сидел с мужиками в углу - после работы, - и он - сын
его то  есть с  дружками  -  зашли. Зашли, пива  взяли  в очереди, отпили по
чуть-чуть, потом  бутылку, как  положено, достали  белую, долили в кружки  и
пьют,  сморчки  сопливые,  не спеша, беседуют. Колунов посмотрел  немного из
угла  своего  на  такую  картину, а после  вылез,  подошел  к их столу, взял
сыночка любимого за шкуру и по уху его. Ладонью. Чтоб звон прошел по мозгам.
А ладонь у Колунова -  дай Боже. Но  и дружки сыновы не растерялись. Пока он
сообразил  крикнуть им, что  это  пахан  его,  Колунову  хорошо  уже по роже
проехались.  С  фонарями  потом недели  две ходил. Ну  да это один  раз было
всего.  Больше он  сына  в  павильоне  не  встречал.  Пошла,  наверно, наука
родителева на пользу  дела. Так вот, если б сейчас  Колунову  деньги иметь в
кармане, рубля хоть бы два или пускай рубль, то можно спокойно было бы туда,
в павильон, сходить, время переждать. И отдохнуть  культурно. Если, конечно,
Анька  там сегодня  торгует. А без денег  кроме  церкви  и  зайти никуда  не
придумаешь.  Хорошо  еще,  что от  контролерш оторваться  повезло, а то мало
того, что штрафанули б за безбилетный проезд, так  еще и всю нервную систему
попортили б снизу доверху. Денег-то  у  него на  штраф не было. Ну, в общем,
протолкался  Колунов  в  двери,  остановился  за  спинами,  шею  вытянул  из
воротника  и осматривается по  всем сторонам.  А  вокруг  значительная толпа
народу молится Господу Богу. Глаза у всех почти в этой толпе застыли - как у
обкуренных  -  и   от  действительности  окружающей  отвлеченные.   И  потом
человеческим прет  - никакого спасу  нету. А поп, священник то  есть, что-то
такое выпевает  густо  и тягуче, а  что - понять невозможно, потому что весь
звук, под купол, уходит и там собирается, и гулом стоит. Ну, сначала Колунов
думал, что место у него плохое - далеко -  и поэтому не слышно ни черта и не
видно.  И начал понемножечку,  чтоб  не сильно людей распихивать и ущемлять,
поближе протискиваться. Плечом вперед. Долго он протискивался, но пробраться
сумел к самому что ни на есть алтарю. Или как там это место  называется? Ну,
где поп расположен.  Пробрался, стал  и стоит. А оно все равно непонятно, ни
одного  слова.  Но  в  животе, несмотря на этот  крупный недостаток,  как-то
осторожно  похорошело у Колунова  и разжалось что-то  такое  неизвестное  во
внутренних органах. И тихо  стало в теле и радостно. А поп - священник - все
ходит вдоль толпы мимо и  кадилом помахивает, и дымок из этого кадила душный
и  совсем  расслабляюще  на  организм  действует,  и  он,  организм,  ватным
становится и затуманенным. А когда поп прямо  возле Колунова проследовал, то
Колунов сквозь этот дух кадильный еще один запах отличил - пивной. Причем не
вчерашний там перегар, а свежее не бывает - ну,  как вот  только что человек
из  павильона вышел.  И  тут Колунов сделал некрасивый поступок, и  глубоко,
конечно, неуместный в данной  обстановке отправления религиозного культа. Он
и  сам  не  ожидал  от  себя. И не  знал,  как это  получилось и  произошло.
Наверное, потому  что расслабился он  в церкви  этой  ихней, и, как  услышал
запах пива непредвиденный, так и вырвалось у него с непривычки само по себе.
Да  так, гадость, громко и отчетливо. Поп пел - ничего разобрать было нельзя
постороннему  человеку, а  у него -  каждый  звук отдельно.  А  вырвалось  у
Колунова несколько слов всего-навсего. Он сказал:
     - Е! Так поп же под пивом.
     Вырвались, значит, у Колунова эти неожиданные слова, и весь звук - тот,
что  под куполом скопился, сверху  на него оборвался полным своим весом. Или
это ему так почудилось. Ну, а как  за калиткой он оказался, Колунов уже и не
понял.  Только  почувствовал,  что все  бока  у него  смятые  гудят,  и ноги
оттоптанные до того, что ступить нельзя - каждый шаг в голову отстреливает.
     Постоял  он согнутый,  за  прутья  ограды  подержался  руками,  поохал,
прокряхтел: "Пропади  оно  пропадом",  - и  зашкандыбал  вниз по  улице -  к
площади, носящей имя поэта Максима Горького. Спустился через силу,  аж слезы
на глаза выступили от боли, а  на  площади,  мать  бы  его, митинг  какой-то
стихийный организовали и проводят. Все перегорожено - или назад возвращайся,
или стой, жди, пока он и выговорятся, ораторы хреновы. А  ноги-то у Колунова
пекут  и бока жмут и колят. Вот он вброд через  митинг и попер, невзирая  на
общее болезнетворное состояние - только зубами заскрипел. Пропер всю площадь
насквозь, до самого микрофона, в который этот митинг озвучивали, и хотел уже
обойти  его  и на свободу с площади выйти, а  мужик -  ведущий, наверно, или
главный внимание свое пристальное на него обратил.
     -  Вы, -  спрашивает,  -  выступить  хотите?  -  и локтем  сбоку его  к
микрофону  толкнул.  А бок  у  Колунова  и  без  того болел. Ну вот, Колунов
ткнулся в микрофон этот  лицом, оглядел митинг медленным взглядом и сказал в
своем выступлении:
     - Пропадите вы все, - сказал, - пропадом.
     А микрофон  его  слова по  площади разнес.  И по прилегающим  к площади
улицам - тоже. 1990


ДОРОГА С ТВЕРДЫМ ПОКРЫТИЕМ

     По дороге с твердым покрытием шел моложавый молодой человек. На нем был
вареный костюм от  кооператива  "Диор  и мы", в  руке  он  нес  модную сумку
ярко-коричневого цвета, и из  кармана сумки торчала ручка расчески - большая
и  красная  одновременно. Он шел  и,  наверно, свистел тихонько себе под нос
какой-нибудь супершлягер  века,  а следом за ним  на почтительном расстоянии
шла старушка,  угластая  и  худосочная  и  согнутая прожитым ею  сроком,  но
согнутая не в пояснице, как многие иные старушки, подобные ей, а почему-то -
в  копчике.  А  моложавый  молодой человек  был,  конечно, строен,  как  эта
старушка в молодости, ушедшей  вслед за  юностью, не оставив  по себе даже и
следа, а  оставив старушку согнутую не по правилам в копчике. И старушка шла
по  той же дороге,  что и  молодой  человек,  только шла несколько  сзади и,
значит,  само собой разумеется позже. И конечно - это  тоже само собой - она
не свистела тихонько себе  под нос  - еще чего не хватало. Возраст все же не
тот у нее,  у старушки, чтоб так вот идти и свистеть.  Она шла, бережно неся
свой изогнутый  копчик  над мягким  асфальтом, являющимся  твердым покрытием
дороги, и мурлыкала  без слов. Но с мелодией, хотя и, конечно, шепотом, чтоб
не мешать людям, которые, может быть, имея право, спят  в своих многоэтажных
домах мирным сном. Да спят без  всяких малейших сомнений. Иначе, чего  бы им
сидеть в духоте в такое жаркое утро, клонящееся к обеду, а не идти по дороге
куда-нибудь с той  же  старушкой. Или  с  другой. Или  не со  старушкой, а с
кем-то  взявшись  за руки. Или, скажем так,  с котом по имени  Каин, который
хитер  и нахален и  любит сидеть  на плече у  своей хозяйки, обнявши ей  шею
хвостом, а когда ему  дует ветер в лицо, он  лезет хозяйке за пазуху  и едет
там, как  в  метро, туда, куда хочет  хозяйка.  А  Каину  все  едино.  Он ей
доверяет себя безоговорочно  полностью,  так  как  она  его  кормит  вкусной
здоровой  пищей  повышенной калорийности, ухаживает  за  ним и  любит больше
самой  жизни.  Хотя  вообще-то,  любить  больше  самой  жизни,  конечно  же,
невозможно физически. Потому что, чтобы любить,  нужно хотя бы  жить. Это  -
как минимум.  А если жизни не будет,  какая уж тут любовь к чертовой матери?
Глупость  одна несусветная, придуманная  специально  дураком,  если  еще  не
подлецом   каким-нибудь,  измышленцем,  работающим   в  сфере   идеологии  и
одурманивания прогрессивных  народных масс, трудящихся  и  интеллигенции,  и
других слоев  и  прослоек,  населяющих наше  общество,  проживающих в  нашей
стране, на нашей исконной жилплощади, на наши несчастные  деньги, не медные,
а еще хуже: потому что на них невозможно жить на  наших бескрайних просторах
нашей великой родины, даже если их и иметь. По этой веской причине, видно, и
спят в  своих  многоэтажных  домах многомиллионные  наши  люди,  и  старушке
приходится на старости лет  мурлыкать тихонько, почти что неслышно, шепотом,
песню  своей  юности  без слов, потому что слова давно забыты ею навсегда, а
помнится  только  голая  мелодия  и,  конечно, название.  Название  хорошее.
Звонкое.  "Интернационал".  По той  же  причине, наверно, и  молодой человек
свистит  тихонько   себе  под   нос.  А  может   быть,  громко  свистеть  он
просто-напросто  не умеет. Или умеет,  заложив в рот два указательных пальца
рук. А руки у него свободны не все из-за сумки, и  пальцы не очень-то чистые
от  придорожной пыли,  поднимаемой северным ветром,  дующим непрерывно  и  с
постоянной скоростью как  с запада, так и с востока. И молодой человек, чуть
нагнувшись, набычив  сильную  молодую шею, преодолевает сопротивление ветра,
сопротивляясь ему движением. А старушке и нагибаться нет никакой надобности,
она  и так  нагнута,  и ветер старается распрямить ей область копчика,  но у
него не хватает дующей силы, он, должно  быть, способен опрокинуть  старушку
навзничь, но только исключительно в  согнутом виде и,  если  он это сделает,
она упадет на дорогу, и ее  голова будет торчать над асфальтом, и ноги будут
торчать. Она  будет похожа на лодочку или на молодую луну, лежащую на спине,
на покрытой  асфальтом  дороге, проложенной между домами в неведомые дальние
дали. Но старушку не так-то легко свалить на спину, она закалилась в  боях и
окрепла в горнилах так, что ее копчик окаменел. И не  только отдельно взятый
копчик,  но  и весь  организм  как  неотъемлемая часть матери-природы. И как
сказал кому-то поэт:
     - Гвозди бы делать из этих старушек!
     Или хотя бы,  на худой конец, шурупы  - чего никакой  поэт, конечно, не
говорил  никогда  никому.  А  из  одного  окна, распахнутого  настежь  одной
половиной,  за  продвижением вышеописанных  старушки  и  моложавого молодого
человека  следил  от  безделья  и  скуки  ради  и  от нездорового интереса к
окружающему миру  человек не молодой, но и  не то чтобы старый. А,  возможно
вполне, что не из одного окна  и не один  человек, а многие  люди из  многих
окон   следили  за   этой  дорогой.   Возможно,  она,   дорога   эта,   была
стратегического значения. От дорог всего можно ожидать. Но выбежал на дорогу
из своего окна все-таки только один из  многих, этот,  к