и так далее. И  во  время его удивления  приходил  к ним священник
Петр, то есть отец Петр, конечно. И Манякин у него спрашивал:
     - При чем тут гараж и какое он имеет отношение ко мне?
     А отец Петр говорил:
     - Все  от Бога. - И: - Ангар, - говорил,  - завезли с Божьей помощью, и
пришла пора его разгружать.
     -  Да, -  говорил Манякин, -  раз завезли, то надо разгружать. И выпить
надо.
     - Во славу Божию? - говорил отец Петр.
     А Манякин говорил:
     - В нее.
     И отец Петр вежливо выпивал и:
     -  Пойду,  - говорил, - дальше, людей собирать  по жилищам. А  ты иди к
ангару. Сын мой.
     Иду, - говорил Манякин. - Уже.
     А отец Петр говорил:
     - Чей это там, - говорил, - троллейбус стоит, ржавеет? Не знаете?
     - Не знаем, - говорил Сашка.
     А отец Петр говорил:
     -  Тогда  я  пойду,  троллейбусных  людей  под  разгрузку  приспособить
попробую, их там, в троллейбусе, человек сто без дела мается.
     - Триста, - говорил Сашка. - Не меньше.
     - Триста? - говорил отец Петр. - Триста - это лучше, чем сто и главное,
втрое больше.
     Манякин, не двигаясь с места,  провожал отца Петра, помахивая ему рукой
на  прощание, провожал, так и не  поняв, отправился он по жилищам строителей
поднимать или, наоборот, к троллейбусу. "А если бы мне протрезветь до нуля и
задуматься, - думал про себя Манякин, - я бы понял, все бы я на хрен понял".
И   он   начинал  рассказывать  Сашке,  что  отец  Петр  не  кто  иной,  как
инженер-строитель и что он вернулся из армии с двумя инсультами инвалидом, и
его никто не  мог спасти,  а сейчас вот он священник и уже вторую  на  своем
веку церковь строит, и выпить может, если что, не хуже нашего.
     А Сашка задавал Манякину вопрос ребром:
     - Так ты идешь?
     И Манякин ему отвечал:
     - Куда?
     - Хорошо, - говорил на все это Сашка. - Тогда ты мне ответь.
     Манякин смотрел  на Сашку ответственно и  говорил, что это  он может, о
чем речь. И Сашка у него спрашивал:
     - Ты чего сидишь по-турецки, как йог?
     - Не знаю, - отвечал Манякин.
     - А говорил - можешь,  - укорял Манякина Сашка  и  выходил  на свежий в
кавычках воздух,  следуя за отцом Петром  или не следуя ни  за кем, а просто
идя или вернее, уходя восвояси.
     Троллейбус он  находил обычно под  окнами в  неприкосновенности.  Народ
всегда оставался в троллейбусе  и стоял там стойко, хотя и из последних сил,
рассуждая, наверно,  что это все-таки лучше, чем ангар  разгружать  железный
или чем выламывать двери и вышибать окна троллейбуса лишь для того, чтобы из
него  выйти. А  увидев сквозь  запотевшие стекла  окон Сашку и опознав в нем
своего водителя, народ начинал кричать:
     - Поехали.
     А Сашка народу отвечал:
     -  Не  могу,  пьяный за  рулем троллейбуса - преступник, - и  потом еще
добавлял: - В особо опасных размерах.
     - Ты же трезвый был, - удивлялся народ. - Когда ж ты успел умудриться?
     - Успел, - говорил Сашка. - А когда - суть не столь важно.
     И он  отворачивался от родного своего  троллейбуса и  от людей,  в  нем
находящихся,  которых нельзя  даже было назвать пассажирами, а  можно было -
задержанными, и он удалялся в сторону моста и двигался через мост пешком или
на трамвае в направлении своего дома - постоянного места жительства. А когда
переправлялся  Сашка на другой берег, река отрезала  от него город, оставляя
его за спиной  и  за собой, то есть не весь целиком город, а его центральную
часть.
     А Манякин  тоже  подолгу не  сидел,  сложа руки  и  ноги по-турецки,  а
откликался, допустим, на зов отца Петра и шел к  месту строительства будущей
церкви,  где, кстати сказать, и в далеком незапамятном прошлом была церковь,
а теперь есть новый жилой  массив "Ясень",  не имеющий не только что церкви,
но и поликлиники, и  рынка сельхозпродуктов, а кинотеатр уже имеющий, потому
что  построили  его  прошлым  летом  строители  в  соответствии  с генпланом
застройки города, построили и присвоили имя "Тополь", и теперь осталось этот
"Тополь" открыть, сделав доступным для широких слоев кинозрителей.
     Да.  Это  надо  отдать  Манякину должное  -  если уж он  устраивался на
работу, то от нее не отлынивал и не уклонялся,  и всегда приходил, когда его
звали, на свое постоянно шаткое состояние внимания не обращая. И другим тоже
не давая повода обращать. И все равно для него было, что делать в этой жизни
под  видом работы  - церковь возводить на  века,  кинотеатр  или, к примеру,
гараж  Федоруку. Хотя кинотеатр и гараж Манякин не возводил.  Чего не было в
биографии у него, того не было. Иначе бы  он помнил. Если  бы возводил. И не
упал  бы  тогда  гараж  наутро  следующего  дня.  Не  рухнул  бы  под  весом
собственной крыши  и не стал бы местом погребения заживо обеих частных машин
Федорука  и  его  личной любимой  женщины,  состоявшей  при  нем в должности
секретаря-референта   со    знанием    английского    языка,    стенографии,
делопроизводства и оргтехники.  Ну  и в делах  любви, говорят,  она понимала
настоящий толк и знала себе в этих делах настоящую цену.  И цену самой любви
тоже она хорошо понимала, чего  никак невозможно  было  сказать о Федоруке в
бытность  его живым  и  здоровым.  А сейчас  и  смысла  никакого  нет о  нем
говорить. Вообще. Потому что остался он под обломками нового гаража в машине
вместе с любимым референтом, и их вырезали оттуда в присутствии вдов и сирот
двумя автогенами сразу, предварительно разобрав завал.
     А сейчас  вот  и Манякин  лежал  на  своем  смертном одре.  Правда,  он
выздоравливал,  имея последнее  желание - протрезветь  в конце концов  не на
словах, а на деле и задуматься. То есть, выходит, Манякин имел два последних
желания,  накладывающихся друг на друга,  но они никак не осуществлялись, не
осуществлялись потому, что нескончаемым потоком тянулись к нему - больному -
из  лучших побуждений  друзья минувших  лет  и  приносили, чтобы  распить  с
Манякиным за возможно  скорый упокой  его души. И  брат по матери  Александр
приезжал к  заболевшему Манякину исправно на своем городском троллейбусе,  и
отец Петр приходил по старой  и доброй  памяти с завидным постоянством, хотя
церковь  на  "Ясене" так ему  и не  удалось возвести  пока. Горсовет  принял
постановление  под  бассейн то  место церковное задействовать,  крупнейший в
городе  и области - поскольку в здоровом теле и дух здоровый содержится, как
гласит народная мудрость.
     А ангар  удалось построить при помощи Божьей и при содействии - спасибо
горисполкому. Холодновато  в нем только  в зимний период года, а в  летний -
наоборот - жарковато, но зато сухо под сенью ангара, и иконы, а также прочие
предметы культа не намокают и не подвергаются внешним климатическим явлениям
и колебаниям,  а уж в ясную безоблачную погоду сверкает  ангар  и блестит на
солнце  по типу настоящего купола. Так что отец Петр приходил к Манякину как
к сыну своему пред Богом и говорил ему убедительно:
     - Покайся, сын мой, в грехах.
     На что Манякин отвечал ему слабым голосом:
     - Каюсь, отец Петр, за это и выпьем.
     - Ведь болеешь от нее, - говорил отец Петр, закусив.
     - А может, и не от нее, - говорил Манякин с одра неопределенно.
     -  Покайся и исповедуйся,  -  настаивал  на своем  отец Петр,  -  легче
станет.
     - Каюсь  и исповедуюсь, - говорил Манякин искренне и ему  действительно
становилось легче.
     Машина вот только какая-то грузовая тарахтела во дворе своим двигателем
внутреннего сгорания,  и  она действовала,  конечно, звуком  на  воспаленные
нервы Манякина, потому как не умолкала ни днем ни  ночью. И Манякин  понимал
умом и сердцем  шофера этой  машины, опасающегося  не без оснований,  что не
заведется она вновь при минусовой температуре, если  ее заглушить. Да и воду
тогда пришлось бы сливать из  радиатора, чтобы не замерзла в лед, а кому это
может понравиться  -  сливать ее на  морозе,  потом заливать обратно, таская
ведром, то есть бессмысленными манипуляциями заниматься, от которых ни вреда
никому, ни  тем более пользы, а лишь  одна  налицо трата времени. И  поэтому
шофер не выключал  двигатель своей грузовой пятитонной машины никогда, и она
стояла во дворе дома, отравляя окружающую среду выхлопными  газами и  мерным
моторным рокотом, а  с другой стороны, под этот моторный рокот Манякин часто
засыпал, а сон, говорят, для больного - первое и нужнейшее дело.
     Но, понятно, его будили, потому что народ шел к Манякину,  подразумевая
проститься с ним на тот, самый крайний случай, и были это разные люди, те, с
кем он  пересекался  и  сталкивался  на  просторах  жизненного пути.  Друзья
детства,  и  те приходили, в  частности  младший  корректор  газеты  "Ночная
жизнь". Он приходил, как печальный  жираф, со свежим  номером своей газеты и
сидел, скрючив свое длинное непослушное тело, у Манякина в изголовье и читал
ему вслух газету  от первой до последней страницы,  распространяя по комнате
запах  черной  типографской  краски. А Манякин  слушал его неуклюжее чтение,
говоря:
     - Выпей, друг детства, за мое плохое здоровье.
     А младший корректор говорил:
     - Я  как глубоко верующий человек  не пью, не курю,  но зато я  тебе, -
говорил, - лекарств принес импортных - от всех телесных болезней.
     - За лекарства большое спасибо, - говорил Манякин редактору, - отдай их
вон Александру.
     -  Почему  Александру?  - спрашивал младший корректор,  а  Манякин  ему
отвечал:
     - Он их на алкоголь сменяет. С выгодой для всех нас, вместе взятых.
     А один раз корректор этот пришел с настоящей цыганкой, заявив, что:
     - Сейчас она тебе всю правду скажет.  Что тебя ждет впереди и на что ты
надеяться вправе.
     И цыганка  с  картами взяла руку  Манякина, посмотрела  на нее, к свету
поднесла и сказала:
     - Ждет тебя,  милый... -  и замолчала, запнувшись.  И  карты на постели
раскинула,  а  Манякин,  пока  она   их   раскидывала,  осмотрел  свою  руку
самостоятельно, отметив, что ногти у него расти  стали гораздо быстрее,  чем
прежде, и опять сказала цыганка: - Ждет тебя...
     - Что ждет? - сказал Манякин.
     - А ничего, - сказала цыганка, - если я, конечно, не ошибаюсь.
     - Помру, что ли? - сказал Манякин.
     - В том-то и дело, что  нет, -  сказала цыганка.  И корректор  ее увел,
чтоб  она  и  ему  погадала  на  будущее,  так  как,  сказал,  меня  женщины
интересовать перестали  в должной мере и хочу я знать и предвидеть, чего мне
от них ожидать в дальнейшем.
     - А чего вообще надо от  них ожидать? - подумал  вдогонку корректору  и
цыганке Манякин  и  подумал,  что  над  этим вопросом тоже не мешало бы  ему
задуматься - его-то давно женщины  не интересовали  и не занимали ни  в коей
мере, но он об этом никогда не думал и не сожалел: не занимали и не занимали
-  лишняя гора с  плеч. Манякину как раз совсем противоположный вопрос покоя
не давал, тревожа настойчиво больное воображение: почему все его посещали за
время тяжелой  и  продолжительной болезни  (даже  поэты  заходили на  огонек
местные  и  милиция, и художник  из города Петродзержинска приезжал, и нищие
тоже регулярно захаживали с  людьми без определенных занятий), а врач - нет,
ни  разу не  навестил. Конечно,  среди сонма знакомых и  близких,  врачей  у
Манякина  не  имелось,  но  можно  же  было,  наверно,  вызвать  участкового
терапевта. Так, во всяком случае, казалось Манякину.  Нет, ему не нужны были
никакие  доктора с  рецептами, градусниками и ножами, он им не верил и их не
любил  - за то, что ходят  в белых халатах - и все-таки  считал Манякин, что
для  порядка вызвать врача, пускай, самого  захудалого, было бы  невредно  и
необходимо.  Чтоб  он  что-нибудь  констатировал.  И  Манякин  спрашивал   у
окружающих и присутствующих:
     - А вы мне врача вызывали?
     И окружающие говорили:
     - А как иначе?
     А Манякин спрашивал:
     - И когда он будет?
     А они говорили:
     - Будет после двенадцати.
     После чего Манякин опять лежал себе, выздоравливая, и не мог в точности
определить -  сейчас  уже  после  двенадцати  или еще  до.  Время  перестало
поддаваться его учету и контролю, а часов  с боем видно Манякину с  ложа  не
было. Ну и боя  у часов не было, это  уже известно. А если бы бой у часов не
вышел в  ходе времени из  строя, то они  бы, конечно,  били,  отбивая каждую
четверть  и каждые полчаса,  и каждый час. Поэтому Манякин произносил иногда
ненавязчиво:
     - Бой бы в часах починить.
     И кто-нибудь ему обязательно отвечал:
     - Да-а.
     Но  бой не представлялось возможным  починить в этих  старинных  часах,
вполне  достаточно  и  того было, что они  еще  идут  -  настолько его  часы
выглядели и считались старинными. Их один часовщик из центрального дома быта
когда-то  смотрел  -  так он только раскрыл  крышку  заднюю еле-еле,  увидел
механизм воочию и сказал:
     - Ну ни хрена себе.
     И ушел,  это  сказавши  в свою мастерскую,  не сумев  закрыть  крышку и
оставив ее в распахнутом настежь виде.
     А другой часовщик, вернее, часовой мастер, сказал, в часы эти заглянув:
     - Бля, - и тоже  ушел. А его манякинские друзья-товарищи специально  по
всему  городу   днем  с  огнем  искали  и  нашли  случайно  в  возрасте  уже
восьмидесяти девяти лет. И несмотря на свой бесценный опыт и преклонные годы
жизни, оценил он механизм часов Манякина именно этим, вышеприведенным словом
нелитературного  свойства.  А в юности он подмастерьем часовщика  двора  Его
Императорского  Величества  состоял  и  уже  в  молодости не было  для  него
нечинимых часовых механизмов. А этот вот английской конструкции оказался и к
тому же чуть  ли не современной Вильяму  Шекспиру  сборки.  Так что  Манякин
лежал,   болея,  вне   времени,  в  одном  только  пространстве   комнаты  и
выздоравливал как-то  бессистемно и хаотически. Так  же, как и  лечился.  То
есть конкретно он никак не лечился  за исключением алкоголя, но приходили же
к нему разные люди, чтобы позаботиться о нем и о его выздоровлении на месте,
ну  и, само собой разумеется,  один горчичники  к  пяткам прилепит, другой -
банки  на  грудь  поставит, а  третий - гоголь-моголь  принесет в  китайском
термосе из дому и зальет Манякину в рот прямо из зеркального горлышка или же
нос  ему  закапает галазолином, не спросив  разрешения и  согласия.  Манякин
говорил им всем,  что  это же  насилие  над  больной  личностью,  а  они ему
отвечали,  что и насилие бывает во благо и  полезно для  здоровья  человека,
поэтому человек обязан такое насилие терпеть,  Господь, мол, терпел  и  всем
велел  и Манякину,  значит,  в  том  числе.  Да он, Манякин,  терпеть  и  не
отказывался,  тем более что как бы он мог отказаться, лежа на спине и тяжело
болея. Терпеть - это Манякину было не  привыкать. Терпеть  он  приспособился
давно и за жизнь свою, сейчас в  нем теплившуюся, угрожая угаснуть,  всякого
успел натерпеться, и один, самостоятельно,  и вместе с народом-тружеником, и
как угодно. И, конечно, чего угодно он натерпелся. Потому-то он и считал для
себя  важным и  жизненно  необходимым задуматься  всерьез и  надолго.  Чтобы
осмыслить пройденный свой путь и сделать соответствующие выводы. И опять же,
зачем нужно было Манякину что-либо осмысливать и делать выводы - ответить ни
себе, ни другим он в состоянии не был, так как  для того,  чтобы ответить на
эти  "зачем", именно и нужно было задуматься. Что никак ему не  удавалось. И
другой бы, наверно, давным-давно  пришел к заключению, что если не  удается,
то и  не надо мне этого ни по большому счету,  ни в принципе, и жил бы  себе
этот предполагаемый другой в свое собственное удовольствие, но тогда это был
бы  уже  не  Манякин, тогда  это и был бы кто-то совсем другой, на  Манякина
ничем не похожий. И в конечном счете Манякин одержал бы, наверное, над собой
полную и окончательную победу,  взяв себя  в  руки, и  задумался бы так, как
мечтал многие годы, состоящие, как известно, из дней, вечеров и ночей.
     Но  он заболел. Простудился, опрометчиво выйдя  на улицу, и  заболел. У
него остро  воспалились легкие с бронхами и возникли непонятно откуда другие
внутренние  болезни.  А возможно,  они  не  возникли, возможно,  они  просто
обнаружились  и обострились, спровоцированные  жестокой простудой.  Но это в
данном случае все равно и неважно, а важно, что  оказалось их слишком  много
даже для манякинского  организма, закаленного всем образом жизни Манякина и,
казалось  бы, вполне приспособленного к разного рода перегрузкам. Хотя он бы
с ними, организм, в смысле, с болезнями, так или иначе справился, потому что
не зря же Манякин стал выздоравливать. Никто уже не надеялся и не сомневался
- прощались  с  ним подчистую, раз и  навсегда, с  визитами шли, как к телу.
Отец  Петр грехи  ему и те отпустил в преддверии, можно сказать,  авансом, а
Манякин  все выздоравливал и выздоравливал, и  говорил все чаще полушепотом,
ни к кому в частности не адресуясь:
     -  Мы еще,  - говорил, -  задумаемся  всем  смертям  назло. - Нам бы, -
говорил,  -  только  протрезветь в  бога душу мать до образа и подобия ну и,
конечно, выздороветь.
     Да оно в общем к этому все  и шло  естественным путем и  пришло бы рано
или в крайнем случае поздно, если бы на улице еще больше не похолодало и  не
поднялся  бы  ураганный  ветер,  направленный  своим  фронтом  точно в  окна
Манякина.  А  квартира  у  него  была  старая,  хрущевской эпохи  построения
коммунизма  - отец ее  Манякину  после себя  оставил - и  рамы  в  квартире,
понятно, рассохлись,  растрескались  и в  них образовались щели. И вот в эти
щели врывался теперь с воем  и посвистом  северо-западный  ветер. И он гулял
без препятствий по  комнате, взметая пыль из  углов,  вертелся под  потолком
вокруг  желтого  плафона  с  лампой,  трепал  тряпичные  блеклые  занавески,
хозяйничал у Манякина в постели, проникая под одеяло, и как  назло, никого в
это время рядом с  Манякиным не оказалось. Совсем  никого -  ни  друзей,  ни
соседей, ни каких-нибудь случайных знакомых. То отбоя от них не было, а то -
хоть шаром  покати. Все,  небось, по домам  сидели  безвылазно,  испугавшись
суровой зимы. И Манякин,  будучи  все еще слабым  и невыздоровевшим встал со
своего  ложа  с  целью тепло одеться, так  как яснее ясного он  осознал, что
одеться сейчас для  него - это самое важное в жизни. И  он, преодолевая свою
немощь,  добрался до вешалки  и, дрожа, надел на себя вначале  полушерстяной
фиолетовый свитер, натянув его с трудом через голову -  горло у свитера было
длинное  и узкое, как кишка, и всегда  больно заворачивало  книзу уши. Потом
влез Манякин в трико  хлопчатобумажное  - одной ногой  в левую  его штанину,
другой -  в  правую  и присел,  опираясь спиной  о  стенку,  чтобы  вставая,
подтянуть руками трико до талии  или чуть выше. Поверх свитера и трико надел
Манякин спортивный костюм  с байковой подкладкой и с вышитым гладью на груди
словом "adidas", затянул до самого подбородка замок-молнию и вернулся шаг за
шагом обратно в постель, которая, постояв без него  с отброшенным на сторону
одеялом  и  доступная  вдоль  и поперек  ветру, сильно  остыла.  Но  Манякин
надеялся  согреть ее  собой  после  того  как,  укутавшись, сам согреется  и
накопит  тепло,  сохраняя его в  одежде и под  одеялом. Одеяло  у  него было
ватное, толстое и от  этого теплое, как печка. И Манякин,  лежа лицом вверх,
укрылся им с  головой,  а низ одеяла подвернул внутрь и прижал пятками ног к
матрасу.  Надо  было  ему  еще и  носки надеть на  ноги,  это  Манякин всеми
внутренностями  чувствовал, но на вешалке  носков  не  нашлось  и  искать их
следовало скорее всего в шкафу,  а до шкафа идти Манякину не хотелось, из-за
того, что шкаф стоял далеко, в самом углу комнаты, прямо впритык к окну. А в
окно  дуло  и  несло  мокрым  - по-видимому,  метель  на  улице усиливалась,
перерастая мало-помалу в  пургу, а из пурги - в бурю. И Манякин  слушал  эту
пургу  и  слышал ее сквозь толстый слой одеяла  приглуше