зее  или  галерее  люди  себя  ведут.  И  он,  как  в  музее,  разглядывал
разноцветные  витражи-  картины  - из  жизни  героического  казачества,  - и
рисунки  настенные  мозаичные  на  темы  материнства  и  детства,  и  панно,
выполненное во всю торцовую стену  снизу  доверху. А  изображало  это  панно
автобус "ЛАЗ", уносящийся в туманную даль по извилистой трудной дороге.
     И милиционер, бродивший по долгу своей службы вдоль и  поперек  здания,
приблизился к Сараеву и сказал: - Что, красиво?
     А Сараев сказал:
     -  Да.  И  если  б, -  сказал,  -  люди  какие-нибудь еще здесь  были и
посещали, чтоб могли видеть... это... своими глазами.
     А милиционер сказал:
     - Люди будут, - и: - Вот, - сказал, - уже начинают прибывать некоторые.
     И  Сараев оглянулся  и увидел женщину, идущую  со  стороны центрального
входа  к  ним на  сближение.  И  она дошла до середины  зала, остановилась и
расстегнула свою синюю фуфайку.
     - Сейчас начнется, - сказал милиционер, - цирк под куполом.
     И  цирк  начался, можно сказать, безотлагательно,  потому что женщина в
фуфайке вздернула вдруг указательный палец правой руки и сказала:
     -  Десятого  марта сего года Рождество по церковному лунному календарю.
Молитесь  все. Тех,  кто  не  молится,  быть  не  должно. -  Она  замолчала,
осмотрелась  вокруг  и  опять сказала,  ткнув пальцем  в  воздух:  -  Второй
православный праздник - Пасха. Празднуется пятого декабря по старому стилю и
летоисчислению.
     -  Ну,  ты внимай,  -  сказал милиционер Сараеву, - а  у меня служба не
ждет.
     И  он ушел в свое отделение служить, а Сараев остался слушать женщину в
одиночестве  и, как говорится,  с глазу на  глаз. А  она  говорила  шамкая и
проглатывая  куски  слов,   и  голос  ее  накатывал  на   Сараева  короткими
судорожными волнами.
     - Русские, сербы и украинцы - это братья навек. Они от Бога, - говорила
женщина  все громче,  - кроме болгар.  Болгары  Верховным  судом  Украинской
Советской  Социалистической родины  девятого  созыва приговорены к  смертной
казни через повешение. Все зло от болгар. Сталин был болгар, Ленин - болгар,
Брежнев и Горбачев - болгары.
     И конечно, это  был бред сумасшедшего и больного человека и не  в своем
уме находилась  эта  женщина. Но Сараев-то слушал ее  внимательно не потому,
что  ему было  интересно ее  слушать,  а  потому,  что голос  у нее знакомым
показался Сараеву. Правда, из-за эха и расстояния не мог он определить, кому
именно  принадлежал  такой  же  лающий  голос. Вернее,  у него  промелькнула
догадка, что Мила в пьяном состоянии  так приблизительно кричала, ну, или не
так,  а  очень  похоже. Но он не задержался на  этой промелькнувшей мысли, а
пошел к женщине навстречу и приблизился к ней на расстояние двух с небольшим
метров. И увидел Сараев, что в самом  деле перед ним стоит Мила  собственной
своей  персоной.   И   она  сильно,  конечно,  изменилась  под  воздействием
прошедшего времени, и  зубы у нее отсутствовали с  правой стороны, и фуфайка
на ней  была старая, с закатанными  рукавами, и не по росту и не по размеру.
Но в том, что это Мила, не могло быть никаких у Сараева сомнений. И он стоял
и смотрел на  нее, на свою  первую бывшую  жену, а  она не обращала  на него
внимания, а  говорила, как будто  бы перед ней  не один-единственный  Сараев
стоит, а многотысячная аудитория благодарных слушателей.
     -  Двадцать один день, - говорила  Мила, - жила  я  в  городе Москве  -
столице  Российского  государства с тысяча  девятьсот двенадцатого года.  На
Курском вокзале. Ельцин - исполняющий обязанности поверенного в делах, глаза
карие,  наполовину  болгар. Ельцина  быть не должно. А царицей  должна  быть
Петрова Анна Васильевна - депутат  Верховного  Совета.  Она меня принимала в
Кремле, молитесь за нее. И за меня молитесь.  Я тоже должна быть царицей. Но
я даю себе самоотвод по уважительной причине.
     И в этом месте речи Сараев тронул Милу и сказал: - Мила.
     А она:
     - Я вас слушаю.
     А он:
     - Мила, это я.
     А она:
     - Да, - говорит, - я слушаю.
     А Сараев говорит ей:
     - Пойдем отсюда.
     А она говорит:
     - Пойдем.
     И они пошли по вокзалу вдвоем. Сараев  слева, а Мила от  него справа. И
они сначала шли в  молчании, ни о  чем не разговаривая между собой, а  потом
Сараев спросил:
     - Ты пьешь?
     А она:
     - Пить, - говорит, - это грех Божий, заповедь номер двенадцать.
     - А живешь ты где?
     А она говорит:
     - Ивана Гоголя, пять, в собственном доме.
     - А не было  тебя давно, - Сараев говорит. - Почему? - В Москве жила, -
Мила говорит, - двадцать один день.
     - А раньше где была? - Сараев спрашивает. - Раньше.
     - А раньше, - Мила ему отвечает, - в  заточении содержалась. Болгарами.
Смерть болгарам и вечная память.
     И  они опять пошли без  разговоров, потому что не приходило  Сараеву  в
голову,  о чем бы с ней еще  можно было поговорить.  И как поступить с Милой
сейчас  и  в дальнейшей  перспективе,  Сараеву было неясно. Что,  в  смысле,
должен он делать. Уйти или отвести ее к себе домой, где она тоже имеет право
жить? Такое же, как и он сам. Но что из этого получится и, может, необходимо
сдать ее на лечение? Ну  а когда выпустят ее снова, тогда как быть, особенно
если она такой  и  останется? Короче,  не ожидал,  конечно, Сараев встретить
Милу в нынешнем ее  плачевном  виде и  не мог он  вообразить  себе, и даже в
страшном сне не  могло  привидеться  ему  того, что реально  осуществилось в
жизни. Он-то думал и был уверен на сто процентов, что Мила по- прежнему пьет
и гуляет в том же самом ключе, беспробудно.  С  друзьями  своими уголовными.
Ведь  же  недаром и не  просто так,  от  нечего делать, приходили они тогда,
ночью, и ее спрашивали.  Не могло  же Сараеву почудиться спросонья посещение
их ночное. И дверь, ту еще, деревянную, они расшатали, выбить ее пытаясь. То
есть у него все  нужные основания были думать про Милу так,  как думал он, а
не  по-другому. А оказалось, значит,  что  все  не  так,  и Сараев сказал на
всякий случай, для того чтобы молчание свое нарушить и разрядить:
     - Ты есть хочешь?
     А Мила ответила:
     - Не хочу.
     А Сараев сказал:
     - Пошли домой. А там видно будет.
     А Мила говорит:
     - К кому?
     - Ну, ко мне, - Сараев говорит.
     А Мила говорит:
     - Я к болгарам не хожу.
     А Сараев говорит:
     - А в свою квартиру пойдешь?
     А Мила:
     - Нет, - говорит, - в ней болгары.
     - Какие болгары? - Сараев говорит. - С чего ты взяла?
     А Мила говорит:
     - А была я там, когда из заточения меня Бог освободил,  - и говорит:  -
Дверь там болгарская.
     А они, говоря  так и беседуя, на площадь как раз вышли  имени Народа, к
памятнику ему железобетонному, и Мила остановилась у постамента и распахнула
фуфайку и выбросила вперед указательный  палец и  закричала в лицо  Сараеву,
плюясь и тыча в него этим пальцем:
     -  Братья и сестры, - закричала она,  - будьте милосердны  и бдительны.
Останови замышляющего не доброе, а злое и  суди его по всей  строгости.  Бог
говорил: "Не прелюбодействуй с женою своею, не убий отца своего и мать свою.
А кто убьет, тот болгар". Так говорил Бог Отец Богу Сыну.
     И Сараев  стоял перед ней, а она  кричала  куда-то  мимо него  и поверх
него, и  остановить ее  было  нельзя ничем, никакими доступными  средствами,
разве, может быть, только заткнув рот и связав по рукам и ногам.
     И невдалеке от них,  от Милы с Сараевым, ходили по площади люди в яркой
красивой одежде, и одни из них спешили пройти быстрее, чтоб не останавливать
взгляда  на этом  уродливом и тяжелом зрелище, а некоторые останавливались и
говорили ей:
     - Заткнись, чего разоралась, дура.
     Или говорили:
     - Ну, бабка, вышивает.
     И Сараев  взял Милу  за рукав  фуфайки  и потащил  ее  от постамента  и
сказал:
     - Мила, пошли.
     А она не слышала его и не  видела и выкрикивала, хватая беззубым  серым
ртом воздух:
     - Жилище твое  -  обитель  твоя.  И заложи окна  в доме своем  кирпичом
красным и белым, а свет через  крышу  прольется на тебя и домочадцев твоих -
сверху, а не сбоку. Ибо все, что сверху, - от Бога.
     И  Сараев еще одну попытку  предпринял Милу  с площади увести,  но  она
вырвалась и заорала:
     - Люди, насилуют, - и стала бить Сараева по рукам, плечам и лицу.
     И Сараев, конечно, отступился и пошел, унося ноги от греха подальше.  И
он оставил ее  одну  у постамента, и она опять понесла свою то ли проповедь,
то ли молитву в массы. А они, массы, в это время занимались кто чем - кто-то
продавал  и  покупал рубли,  кто-то  валюту стран Запада, а кто-то пирожки и
жевательную  резинку,  и шоколад,  и  сигареты. Да  мало  ли чем  занимались
человеческие  массы,  расположившись  на  площади  и  на  вытекающем  из нее
проспекте. И  Сараев прошел,  минуя  всех этих новых торгующих и  покупающих
людей, не понимая их жизни и работы и не вдаваясь.
     И вот он пришел домой, и поднялся в лифте на свой пятый этаж, и подошел
к двери,  облицованной  деревянной  планкой, и  открыл  замысловатые  замки,
сперва   верхний  замок,   английский,   а   за   ним   нижний,  неизвестной
принадлежности, но тоже не  наш,  а заокеанский.  И, войдя в свою  отдельную
квартиру, Сараев выложил  из правого кармана брюк пистолет системы Макарова,
повесил на  спинку  стула  бронежилет,  забытый им сегодня  утром  в  ванной
комнате, и подумал,  что,  наверно, теперь  они  ему  вряд  ли понадобятся и
пригодятся и неплохо бы их вернуть законному владельцу. Вместе с каской.
     "И дверь железная, - подумал Сараев, -  тоже, выходит, тут ни к селу ни
к  городу, и  лучше  было бы телевизор  купить  хоть  какой, чем  дверь  эту
возводить, и хорошо еще, что решетки я  не  установил на окна, а  то  совсем
выглядело бы это глупо и смехотворно".


                    1992-1993