нно, как будто уши у
него были  забиты ватой. А вот  согреться он  все не мог  - и одет вроде был
тепло,  и одеяло со всех  сторон  коконом - и  никакого толку. Холод полз от
голых ступней под  одеждой к бедрам,  от  бедер  -  к груди,  перебираясь по
туловищу и  рукам, к плечам, шее,  голове и проникая  с  дыханием  внутрь. В
общем, ошиблась  цыганка на все  сто процентов. Так и не согрелся  Манякин в
своей постели. А успел или  не  успел он задуматься, как мечтал  при  жизни,
теперь, конечно, узнать невозможно, но когда через неделю после пурги и бури
пробился  к Манякину на троллейбусе брат Сашка, Манякин выглядел так  свежо,
словно жизнь из него ушла совсем недавно, буквально час или два назад, и его
мертвое  лицо было задумчивым. А младший корректор газеты и друг счастливого
детства покойного сказал, не удержавшись в рамках:
     -  Видно, проспиртовался  он, - сказал,  - за  все свои годы  насквозь,
вплоть до клеток, атомов и молекул. 1994


ВИЗИТ К ЛЕНЕ

     Как-то  утром  или,  может  быть,  ближе  к обеду  течение  жизни стало
незаметным. А еще раньше стало ускользать от Кошонкина течение чужих жизней.
Но это  было  раньше  и  объяснимо. Это всякого может постигнуть и постигает
часто и  повсеместно,  и постигало в  прошлом, и,  наверно будет постигать в
будущем. Потому что своя жизнь, она ближе к телу, чем чужая. А вот Кошонкин,
несмотря  на  эту  близость,   перестал  замечать  и  ее,  свою  собственную
разъединственную жизнь. Вернее, не жизнь, жизнь он  как-то все-таки замечал,
а ее плавное течение.  И это  было, скорее всего, к лучшему,  поскольку  жил
Кошонкин, в  общем, никак и  от  такой своей никакой жизни стал даже чернеть
лицом  и  телом,  и  у него иной  раз  спрашивали,  где это он так умудрился
загореть. На что Кошонкин не отвечал, а уходил и от вопроса, и от  того, кто
вопрос задавал, обижая тем самым спрашивающих. Но ему это  было безразлично.
Его и самого нельзя было ничем обидеть. Все по той  же причине  - не замечал
Кошонкин ни обид, ни обидчиков, а если и замечал, то тут же их забывал.
     А  вначале, в самом начале, Кошонкин перестал  замечать жену и кошку. И
стал их забывать. Иногда он вспоминал о них и думал, что надо бы посмотреть,
какая у меня теперь жена, как из себя выглядит, и какая кошка, какой хотя бы
она масти, но в эти минуты жены и кошки обычно не  оказывалось  под рукой, и
Кошонкин  забывал их еще крепче и забыл в конце концов до такой степени, что
точно и не знал уже, есть они у него или нет и засомневался, были они прежде
или, может быть, их - нынешней его жены и кошки -  не было у него изначально
и поэтому некого ему было забывать и не замечать, а значит, и нечего на  сей
счет волноваться.
     Да он и  не волновался. Ни  на  какой счет вообще.  Даже когда себя  не
заметил  утром  или,  вернее, ближе  к обеду.  А еще вернее -  к  обеденному
времени. Потому что обеда  в смысле первого, второго и третьего, у Кошонкина
не  предвиделось.  И  Кошонкин  выпил  воды из бутылки  и  съел  не до конца
черствый бублик,  лежавший  на подоконнике, не  помня,  когда и кто его туда
положил.  Он вообще  перестал  вдруг  помнить. Может быть,  болезнью  памяти
заразился  и заболел, а может быть, нечего ему было помнить. И незачем. Ведь
то,  что прошло  и осталось где-то  там,  в прошлом  и,  значит,  ни в  чем,
никакими  такими  особыми приметами  или  заслугами  не отличалось  -  чтобы
помнить его впоследствии, а настоящее -  смысла не имело помнить,  поскольку
чего же его помнить, если вот оно, здесь и сейчас, и тоже становится прошлым
прямо на глазах, практически ничего в нем не оставляя.
     Бублик  был   черствый,   но  вкус  свой  сохранил,   и  Кошонкин   его
почувствовал,  а  вода,  видно, долго  стояла в бутылке  и весь свой вкус от
времени потеряла, зато приобрела запах тления. Кошонкин запил бублик водой с
запахом и оставил бутылку стоять на  подоконнике в  прямых  лучах  июльского
солнца и  высыхать изнутри. Здесь  же,  на  солнце, лежала, желтея, бумажка.
Кошонкин прочел ее и подумал - пойти что ли? И  пошел.  Он пошел к родителям
своей первой  жены,  умершей в  молодости, двадцати  восьми  лет  от роду  и
сделавшей Кошонкина - тогда тоже еще молодого - вдовцом. И про нее,  про эту
жену  своей молодости,  Кошонкин  иногда помнил  и вспоминал. Отрывочно, без
избыточных чувств и  эмоций,  но  вспоминал.  Не потому,  что потерял  ее  -
Кошонкин  не  воспринимал   свою  жизнь  как   цепь  потерь  или   как  цепь
приобретений,  он,  можно   сказать,  никак   ее  не   воспринимал,  а  если
воспринимал, то  как простейшую  механическую смену  дней и ночей,  и лет. И
когда  не  стало у  него  в  молодости  Риты,  он не  испытал  непереносимых
страданий,  хотя,  наверно, по-человечески  было ее  Кошонкину  жалко. Такая
молодая и закончила  жить, не дожив  ни  до  чего определенного. И дочку  не
вырастив и на  ноги ее не поставив. Но с дочкой все логично тогда решилось и
естественным образом. Ее взяли к себе жить тесть  и теща Кошонкина,  так как
она слишком уж  была похожа на свою покойную мать,  а  их  - тестя с тещей -
дочь. И они воспитывали ее и думали, что  это их Рита жива и здорова, растет
у них на глазах  и превращается постепенно из маленькой девочки в девушку во
второй раз.
     И  вот к ним,  к дочери  своей от покойной жены Риты и к ее престарелым
родителям, шел Кошонкин по улицам  и проспектам города, а улицы и  проспекты
лениво кишели  людьми. Люди двигались неторопливо и хаотично, во все стороны
сразу,  потея от влажности  и жары и глядя то  влево,  то  вправо,  то прямо
вперед и, похоже, ища для  себя чего-то, может быть, какой-то другой, новой,
незнакомой им  жизни.  И большинство из  них,  конечно,  надеялось  и  имело
твердую уверенность, что она, эта ожидаемая ими жизнь, наступит.  Сразу, как
только у них появится много лишних свободных денег  и можно будет взять  для
себя все возможное от магазинов, базаров,  кафе  и ресторанов, одним словом,
от жизни, а точнее -  от радостей жизни. И они  поводили  в воздухе  чуткими
нервными носами, улавливая, откуда и куда дует ветер и что он с собой несет,
и что уносит.  И хотя на улицах и проспектах города,  перекрытых зданиями  и
сооружениями, не чувствовалось никакого ветра, а стоял неподвижно зной лета,
они,  люди городских улиц, все равно  вели  себя  так, как будто  улавливали
ноздрями  самые  легкие  движения воздуха,  самые  тихие  дуновения.  Только
Кошонкин их не  улавливал  и никуда не смотрел, а шел себе сквозь  и все. Но
что-то он  перед  собой,  конечно,  видел, видел  и ничего из  увиденного не
оставлял в  сознании,  а  фиксировал  окружающую действительность одним лишь
поверхностным зрением,  как фиксирует  все, находящееся перед ним, пустое  в
сущности зеркало. Он видел этих людей, среди которых  давно уже  не встречал
ни единого знакомого, как  будто все они - и друзья, и враги, и соученики, и
сослуживцы прошлых лет  -  или уехали куда-то из города, или  не выходили из
своих   домов  никогда,  или   умерли,  или  изменились  внешне   до  полной
неузнаваемости,  благодаря  движению времени  в пространстве, не проходящему
бесследно ни для кого. Однажды только встретился Кошонкину знакомый человек,
которого он как раз  не хотел бы встретить, и видеть  его лицо никогда бы не
хотел. И  именно  этот нежелательный человек  встретился  как-то  Кошонкину,
вынырнув из уличной толпы,  двигавшейся встречно и выбив тем самым Кошонкина
из колеи на  несколько длинных недель. Но это  случилось давно, а не сейчас.
Сейчас Кошонкин видел собаку, бежавшую на трех ногах вдоль бульвара с чем-то
съедобным во рту. Она не  могла есть  на  бегу, потому что сосредоточила всю
себя на передвижении и на погоне.  Ее догоняли другие собаки, более сильные,
молодые и голодные. Они хотели  отнять  еду у трехногой собаки, а, возможно,
она сама украла ее у своих сородичей. И поняв и убедившись, что ей не  уйти,
собака села  и справила  свою  естественную  собачью нужду,  а еду -  кость,
обросшую лоскутами синеватого мяса - положила бережно на траву перед собой и
подоспевшие собаки стали хватать кость зубами  и, конечно,  передрались, дав
уйти от возмездия собаке на трех ногах в неизвестном им направлении.
     А  в трамвае, куда влез Кошонкин, чтобы подъехать  и не идти  весь путь
пешком, стоял  он рядом с  густо татуированным  гражданином. На предплечье у
гражданина была  наколота  синяя до черноты  церковь  с  папертью,  куполом,
крестом и всем остальным, и Кошонкин видел, как этот татуированный гражданин
медленно  поднимал руку,  чтобы  взяться  за  поручень,  и  церковь  сначала
накренилась, а потом опрокинулась и повисла крестом вниз, и поплыла вместе с
рукой, сжавшей поручень  и вместе с трамваем, и вместе с  теми, кто  в  этом
трамвае ехал от памятника Ленину к центральному железнодорожному вокзалу.  У
вокзала трамвай  сделал разворот  на  сто восемьдесят градусов,  и  Кошонкин
вышел  из  него  через  переднюю  дверь,  ничего  не  сказав  вагоновожатой,
проверявшей  билеты у всех, ввиду  конечной остановки  маршрута.  Нечего ему
было сказать - проездного Кошонкин не имел и вообще никакого билета не имел,
так  как  кондуктор  в вагоне  ему не  встретился  и  деньги  за  проезд  не
потребовал. А если бы и  потребовал - денег у Кошонкина не  было в карманах.
Куда-то они из его обихода  исчезли, чего Кошонкин пока не заметил. Но это -
пока, это он должен был когда-нибудь заметить.  Не  сегодня, так  завтра, не
завтра, так  через два или, максимум, три дня, которые  еще  предстояло  ему
как-то  прожить,  и  он  уже проживал  их, идя  в  данный  момент  пешком от
железнодорожного вокзала  к речному  порту,  поскольку  там невдалеке жила с
родителями  своей матери  его дочка Лена.  Он получил телеграмму, и  сначала
положил ее на подоконник, и она пролежала на нем какое-то количество дней, а
сегодня, заметив ее и прочтя, что его просят прийти - пошел. Не затем пошел,
чтоб узнать, зачем его звали, а потому, что звали. И не задумывался Кошонкин
над этим вопросом  - зачем. Как-то  в  голову ему не пришло - задуматься.  И
придя, тоже  он не спросил - зачем его  вызвали, и  где находится дочь -  не
спросил, а сел на  стул  у окна и стал  сидеть. А родители Риты то ходили по
комнате,  нося  чашки  для  чая,  то  садились на  диван  и  что-то говорили
малозначащее,  то опять носили из кухни все,  что положено. И чай,  когда он
вскипел  и заварился, тоже  они принесли в комнату и пригласили  Кошонкина к
столу, и он придвинулся к  нему  от окна вместе  со  стулом,  и  сразу начал
прихлебывать из чашки горячий чай и  есть  хрупкое домашнее  печенье.  В  то
время как бывшие тесть и теща рассуждали о всяких общих и мировых проблемах,
и о кризисе  в  нашем обществе, и о перспективах  его развития, и о  богатом
соседе,  которому  в  восемь часов вечера,  средь бела, можно сказать,  дня,
сломали в трех местах челюсть одним ударом, отняли все деньги и документы, и
он может остаться уродом. А о  себе они говорили - мы старые люди и живем по
наклонной  плоскости  за  счет  инерции,  накопленной  за годы  и  годы, мы,
говорили они, работали и выработали себя до предела, и обессилев, уходили на
заслуженный отдых,  отдыхали кто сколько мог и возвращались снова,  и  снова
работали, и больше уже  не можем, потому что пора нам начать жить в ожидании
приближающегося конца. А молодые, наоборот, говорил тесть, не могут работать
и жить, как жили и  работали мы, их отцы и их деды, поскольку их - молодых -
тошнит.  И особенно тошнит детей.  Но и юношей, и девушек  тоже тошнит. Это,
говорил,  прямо  эпидемия   какая-то,   вроде  СПИДа,  болезнь  конца  века,
передающаяся на нашей  родине как половым, так  и всеми иными  путями, и мы,
значит, не  хотим,  чтобы  внучку нашу  Леночку,  а  твою  дочь  родную тоже
тошнило, как  всех,  и она не  хочет этого и поэтому  выходит со дня на день
замуж.
     - А она что, уже выросла? - спросил Кошонкин, и тесть сказал "выросла -
не  выросла  -  при  чем тут это". А Кошонкин сказал  "м-да-а" и  снова стал
жевать печенье и  хлебать чай из чашки, а  тесть снова стал говорить на темы
обстановки в стране и в мире, и сделал  вывод, что в мире обстановка гораздо
более стабильная,  чем  в  стране, и,  можно считать везением,  что  Леночка
познакомилась и теперь сочетается браком с  гражданином  не нашего, а чужого
государства, то есть,  проще говоря, с цивилизованным иностранцем, с которым
они,  между прочим, будут  еще  венчаться в Ватикане.  Но  это позже,  после
нашего районного ЗАГСа и после отъезда на ПМЖ.
     Кошонкин  сначала  никак не  намеревался  отвечать на  важное сообщение
родителей умершей Риты и  мнения никакого высказывать не думал. Потому что у
него  не  было мнения  по данному поводу.  И  по  другим поводам не было. Но
родственники ничего больше не говорили. Они уставились на Кошонкина, пьющего
чай и жующего печенье. И он под их взглядами сказал:
     - Не понимаю, - сказал, - она ж некрещеная.
     А тесть сказал:
     - Что недоступно пониманию, доступно вере. - И: - креститься, - сказал,
- никогда не поздно, если при жизни. Мне - и то не поздно.  А Леночка примет
истинно католическую религию и все, и будет венчаться законно.
     Тесть говорил все это с пафосом, и жена ему мерно поддакивала, вставляя
свое "да" после каждой фразы, а Кошонкин пил чай с  печеньем.  Хозяева же ни
печенья не ели, ни  чая не  пили, и он давно уже у  них остыл. Им, наверное,
было не  до чая.  Они выжидающе смотрели на Кошонкина, думая дождаться, пока
он полностью насытится и скажет что-нибудь существенное и по делу. Они же не
знали, что  Кошонкин  отвык  в  последнее  время  говорить,  не  имея  такой
надобности.  Но  сейчас  он  сказал,  оправдав  их  ожидания,  в  результате
воспитания  сказал,  в  том  смысле,  что  воспитан он  был семьей и  школой
отвечать, когда  к нему  обращались старшие по  возрасту люди. И он произнес
буквально  несколько слов, пришедших ему  в  голову самопроизвольно и так же
самопроизвольно слетевших с языка.
     - А что, - сказал Кошонкин, - она родину не любит? И вас вот.
     И сказав  эти  лишние  слова, налил себе еще  одну  чашку чая, взял три
печенья и, положив в рот одно задвигал нижней челюстью, освобождая место для
следующего. И  он отдался жеванию весь  целиком  и  дальнейших речей  бывших
своих родственников практически не слышал. А они говорили:
     - Любит, не любит, без любви нет счастья в жизни. А кто это установил и
доказал? Вы  у них спросили, у тех, кто  не любит - есть  у  них счастье или
нет? А спросить надо.  Надо спросить. Вдруг выяснится что-то  новое, и такое
новое,  что перестанут наконец-то кричать про любовь все подряд к месту и не
к месту, просто лишь бы кричать.
     И тесть тоже перешел на крик и кричал, что, мол, любовь не главное и не
основное,  а главное - счастье в  жизни.  И  еще  он что-то такое  кричал  о
счастье  и о  любви,  и о никчемности любви, и о ее необязательности, и о ее
коварстве. Только кричал  он все это сам себе и жене  своей, а не Кошонкину.
Поскольку Кошонкин его не  слушал и не слышал. Он обладал такой способностью
- не слышать  -  со школьной еще скамьи.  Учителя  на  уроке мог  не слышать
свободно, мать, отца, радио.  А так как  Кошонкин  перестал замечать течение
времени и жизни, эта его способность, по-видимому, усугубилась и обострилась
многократно. И сейчас его слух  отключился  сам собой, полностью, и Кошонкин
наблюдал что-то вроде немого кино без титров, и кино это не было ему даже до
лампочки - мелькало себе, отсвечиваясь в глазах, не задевая мыслей и чувств,
и никаким  образом  на  них не  влияя. Поэтому,  допив чай  и доев  печенье,
Кошонкин встал и пошел к выходу.
     - Вы согласны? - вместе дуэтом, крикнули в  лицо Кошонкину тесть и теща
и, выбежав из-за стола, схватили его дряблыми старческими руками.
     -   Я  согласен,  -   сказал  Кошонкин,  потому  что  так  ответить  на
поставленный перед ним вопрос было проще всего.
     -  Тогда, - сказал тесть, -  подпишите.  - И еще  сказал: - Это простая
формальность.
     Он  сунул  Кошонкину  в  пальцы китайскую авторучку.  Память  Кошонкина
напряглась. Хотя он и не напрягал ее. И рука повела перо по бумажке и вывела
странное слово "кошон" с дрогнувшей на конце закорючкой.
     На чем он поставил свою подпись, Кошонкин  не  поинтересовался  и сразу
забыл об этом, а у вокзала он забыл и о том, что ходил сейчас к своей дочке,
которую  так и не  увидел, и  к своим родственникам,  продолжавшим  быть ему
родственниками  по привычке уже  больше десятилетия, а  сейчас оставшимся  в
прошлом и, значит, ни в чем.
     Обратно  Кошонкин шел  пешком весь  путь без остатка. Трамваи  обгоняли
его, виляя задами прицепных красно-желтых вагонов, но он не сел ни в один из
них, он  шел по городу, наполненному городскими шумами. Кошонкин  слышал все
эти шумы, а они в нем смешивались и стихали, и не беспокоили.
     И так, через шумы большого города прошел  Кошонкин к своему дому. Вытер
ноги о коврик,  лежавший перед соседней квартирой и отпер свою дверь большим
блестящим  ключом.  За  дверью  тоже было  полно шумов,  поскольку в большом
многоэтажном доме всегда  кто-нибудь кричал спьяну и не спьяну, а  просто по
привычке  и кто-нибудь  бил  детей,  которые  плакали, или  учил свою собаку
подавать  голос, то есть лаять и,  наконец,  гудели  за стенками пылесосы  и
стиральные машины,  и кофемолки, и падали на  пол кастрюли и утюги, и играла
громко  музыка, и  где-то танцевали,  веселясь, чьи-то гости,  самодеятельно
исполняя  народные  песни,  и   производя   еще   какие-то   шумы   неясного
происхождения. И, наверно, один Кошонкин во всем огромном доме жил бесшумно,
потому  что  ходил  по  квартире  босой  и  ничего  дома   не  делал,  и  не
разговаривал, так как разговаривать ему не хотелось и было не с кем, а сам с
собой он  разговаривал про  себя, что тоже давало ему возможность не слышать
посторонних шумов.
     Но  сегодня  ко  всем  привычным  будничным  шумам, давно Кошонкина  не
затрагивающим, примешались звуки рояля. Откуда-то из-за стены. Но оттуда они
в принципе не могли доноситься, потому как рояля или пианино, или фортепиано
за стеной никогда не было, за стеной всегда был баян и был то ли барабан, то
ли бубен. И все же звуки доносились и  достигали слуха Кошонкина.  Сбивчиво,
наигрышем,  сопровождаемые ударами молотка по шлямбуру,  грызущему  бетонную
стену своим острием. Видно, кто-то из жильцов дома купил и теперь развешивал
по квартире полки - может быть, книжные, а может быть, кухонные.
     День, между тем,  подошел к  своему  логическому  завершению.  Кошонкин
пожевал остатки  бублика,  снова не  доел его, подержал в руке и положил  на
подоконник. Запивать ужин  не стал  -  теперь вода  в  бутылке и на вид была
испорченной, а воду из-под крана Кошонкин с детства привык считать вредной и
опасной для  здоровья - так ему в детстве внушили. Потом он постоял  у окна.
Посидел на диване. Полежал на нем, вслушиваясь иногда в мелодии простейших и
упрямо повторяемых музыкальных  упражнений. Смотрел же  Кошонкин прямо перед
собой, на  снятую с себя рубашку. Она висела пустая,  не  заполненная  живым
телом и покачивалась  на ручке шкафа безжизненно, вытянувшись от воротника к
рукавам и полам. Ее мелкая синяя  клетка рябила в глазах, и Кошонкин отводил
их, менял направление  взгляда, вел его медленно к углу комнаты, из угла, по
розетке  и по рисунку обоев - к потолку, к лампе и от лампы  обратно, но уже
по прямой, самой короткой линии, к рубашке. И опять у него начинала рябить и
мельтешить в  глазах мелкая синяя клетка, и опять он от нее отворачивался, и
опять  вел  взгляд  по известному  глазам пути,  и  это монотонное  движение
шевелило  в  мозгу некоторые мысли - отрывочные, разрозненные  и непонятные.
Правда, понимать их, копаться  в них Кошонкин и не думал и не собирался. Они
приходили,  жили  в  голове   какие-то  секунды  или  даже  доли