секунд  и
улетучивались  не  оставляя ни  следа, ни воспоминания. И  какой след  могла
оставить по себе мысль о том, что он, Кошонкин, обманул кого-то своей жизнью
(неизвестно кого, но обманул), не оправдав ею ничего, а что должен он был ею
оправдать,  Кошонкин  представления  не имел и не догадывался, а догадывался
только о том, что не узнает этого уже никогда.
     Еще  ему  думалось   или  вернее,  вспоминалось,  как  давным-давно,  в
общественном  транспорте,  во  всех  его видах -  в  трамваях, троллейбусах,
автобусах -  встречал  он  одного  и  того  же кондуктора,  и  именно  тогда
показалось  Кошонкину, что  ходить пешком по воздуху  полезнее и приятней. А
сейчас  казалось Кошонкину, что он сделал что-то  не так и не  то и во  вред
себе и всем, и главное, что ночь эта, наступившая незаметно, не пройдет и не
кончится никогда.
     А ночь, конечно,  прошла и закончилась, и вместо нее  пришло неизбежное
утро,  пришло  как   обычно,  с  некоторым  опозданием,  но  наверстать  это
небольшое,  копеечное  опоздание   было  уже   невозможно,   как  невозможно
наверстать вообще ничего. 1995


     И.К. ДВЕРЬ Повесть

     Он  пришел к ней,  да,  теперь  - к ней  домой,  чтоб, может  быть, все
вернуть обратно из прошлого в настоящее и в будущее. Думал, попробую, может,
удастся и мы все, что имели в своем активе, вернем в прежний вид и все будет
как было. И он  сидел на  табуретке, а табуретка стояла посреди комнаты, под
люстрой из  белой  пластмассы. И она, эта примитивная люстра,  разливала  по
комнате скучный тяжелый свет, и он ложился и оседал на  плечи  Сараева и  на
колени и покрывал все вокруг, включая диван и письменный детский стол. И еще
он  отсвечивал молоком от экрана телевизора  и от стекол и  полировки стенки
отечественного производства, грубой и устаревшей морально,  но вместительной
и  удобной в эксплуатации, особенно когда комната всего одна-единственная  и
места в ней мало и недостаточно ни для чего. И так  всегда, даже имея в доме
эту  вместительную  стенку,  приходилось вещи развешивать в  кладовке  и  за
дверью  на  вбитых  в  стену  крючках  и  крупных  гвоздях,   и  на  спинках
кресел-кроватей, и на  гладильной доске, потому что  людей здесь, в комнате,
проживало  четыре  человека  плюс кот,  а  сейчас,  с  некоторого  недавнего
времени, живет три человека. За вычетом, значит, его самого, здесь теперь не
живущего, так как  грянул как снег среди ясного неба, без достаточных веских
причин  разрыв между  Сараевым и Марией и развел  их в разные  стороны и  по
разным углам  жизни.  И вот он  пришел по собственному  желанию  и сидит  на
табуретке один  посреди комнаты,  а Мария говорит в  кухне  по телефону. Она
говорила уже, когда он пришел, и открыла ему дверь и сказала:
     - Подожди там, я сейчас закончу.
     И  она взяла телефон  и пошла  в  кухню,  таща за собой длинный шнур, и
стала  продолжать и заканчивать там свой  разговор, а  он, этот ее разговор,
никак не заканчивался.  И детей  дома  не было. Ушли, надо  думать, на  свою
легкую  атлетику, тренироваться.  А  Сараев  им по шоколадке принес. Жене  -
"Сникерс", а  Юле - "Марс". Принес,  а отдать их  не в состоянии, потому что
некому. Ушли они,  дети, оба. На тренировку по бегу и прыжкам.  И он положил
шоколадки на  стол и сел в центре комнаты на  табуретке, которая стояла  под
люстрой, и к нему на колени запрыгнул кот Венька и устроился на них со всеми
удобствами и, мурлыкнув три раза, уснул. И из кухни пришла с телефоном Мария
и села на диван и сказала:
     - Ну что?
     А Сараев сказал:
     - Вот. Пришел.
     А Мария сказала:
     - Вижу, что пришел. А детей нету. Ушли на свою атлетику.
     А Сараев сказал:
     - Я не к детям, - и: - Вернее, - сказал, - не только к детям.
     А Мария сказала:
     - Погоди, газ выключу. У меня там суп гороховый варится, на плите.
     И она встала с дивана  и  опять ушла на кухню, чтобы  выключить газ,  и
выключила его, и  приоткрыла  крышку  кастрюли,  чтоб суп  не  задыхался,  а
остывал, и пошла обратно, в комнату. Но до комнаты  она не дошла, так  как в
дверь постучали  костяшками пальцев. А  стучала в дверь  обычно  соседка  по
этажу Дуся, чтоб, значит, знали, кто пришел, потому что все остальные, они в
дверь  звонили,  а  Дуся - стучала.  Мол,  свои это. И  муж ее Геннадий тоже
стучал. И сын. И Мария открыла ей, Дусе, дверь, и Дуся прошла на кухню и там
села, и Мария тоже прошла на кухню за ней, и Дуся эта стала что-то говорить,
чтоб  провести свое ненужное  время, так как ей,  она сказала, делать совсем
нечего  и неохота. И  Сараев  сидел  в комнате и  не давал  о  себе знать  и
признаков своего неуместного присутствия не обнаруживал, потому что  не имел
он никакого  желания видеться с этой нахальной во всех отношениях Дусей.  Не
любил ее Сараев и не хотел, чтоб знала она о его приходе. А не любил он ее с
того случая,  когда  она Марию  к своему врачу  отвела,  аборт сделать.  А у
Сараева с Марией не было общего ребенка в их браке. У нее, у Марии, был свой
- Женя, и у  него была  дочка - Юля. А совместного не  было у них никого.  А
тогда мог бы появиться и быть.  А эта Дуся взяла и отвела Марию  к знакомому
своему  врачу-гинекологу,  который  и  ее,  Дусю  эту,  постоянно  чистил  и
выскребал  и  спал  с ней  тоже,  конечно. Так  что он  и  не  знал  никогда
достоверно, чьего ребенка из Дуси достает и  уничтожает - своего или ее мужа
Геннадия. И Мария,  забеременев, раздумывала и колебалась,  рожать ей или не
рожать, а она, Дуся, сказала ей:
     - Ты что, пьяная или дура, в наше неустойчивое время третьего рожать? -
и отвела ее к этому своему другу и врачу.
     И  с тех,  значит, самых  пор, как пришел  он  домой вечером, Сараев  в
смысле, а  Мария ему сказала, что сделала сегодня  аборт, и не любил  он эту
соседку Дусю и общества ее избегал. А она, как будто бы так и надо, ходила к
ним в любое время дня и суток, как к себе все равно домой, и сидела на кухне
или  в комнате и говорила без  конца и умолку  о  своих  делах,  а  Мария ее
слушала.  И она не  могла отдыхать после  работы и ничего не могла делать по
дому, пока Дуся у них сидела. Дети иногда говорят Марии:
     - Ма, кушать.
     А она им:
     - Сейчас.
     И сидит дальше, слушает то,  что Дуся ей рассказывает и  что ей  совсем
безразлично  и  неинтересно знать,  потому  что неудобно  ей  было встать и,
допустим, начать детей кормить в ее присутствии,  а  сама  она, Дуся, ничего
этого  не  понимала и  в  толк  не брала и  сидела  сколько  хотелось  ей  и
нравилось. И Сараев не любил ее все больше с каждым  прожитым днем  и  почти
уже стал ненавидеть.  Но  это было, когда  он тут  жил  с  Марией, а сейчас,
конечно, ему эта Дуся была до одного места и не играла роли. И он  сидел  на
табуретке  и ждал, пока  она там,  в кухне, выговорится полностью и уйдет, и
показываться ей и  тем более видеть ее не  хотелось ему ни на грамм,  потому
что  она  могла  и  была  способна  изменить  ему  своим  видом  сложившееся
настроение, и тогда он забыл бы все  слова, которые должен был и намеревался
сказать  Марии, и все логические  доводы и аргументы могли у него из  головы
выветриться и  исчезнуть или перепутаться с другими, не относящимися  к сути
дела,  мыслями  и  стать неубедительными  и не важными. И вот, значит, сидел
Сараев на табуретке под люстрой и одной рукой поглаживал лежащего на коленях
кота Вениамина, а других посторонних движений он  не делал, чтоб не стукнуть
случайно чем-нибудь или  не зашуметь еще каким-нибудь  способом. А в кухне в
это  время  Дуся  медленно рассказывала  Марии,  что  она  видела,  ходя  по
государственным  и коммерческим магазинам города, и  что в них купила, а что
нет из-за сумасшедших и бешеных цен.  И она говорила, что сейчас принесет  и
покажет Марии колготки  и юбку и  домашние  зимние тапочки на меху.  А Мария
говорила - не  надо, я потом, позже, зайду к тебе и посмотрю, а Дуся просила
одолжить  ей  сколько-нибудь денег,  так  как  свои  она  все  растратила  в
магазинах,  и говорила  -  заходи,  и  говорила  - я позвоню,  и звонила  по
телефону, произнося в трубку простейшие слова и звуки,  такие, как алло, да,
нет, и  опять - да  и  угу и  ну,  и она  смеялась чему-то, сказанному ей, и
чем-то  возмущалась,  и еще кому-то звонила, чтобы  произносить  те же самые
упрощенные слова и сочетания из этих слов и смеяться  над кем-то в трубку. И
так  истек,  наверно, целый час времени, и она наконец встала и  потянулась,
треща суставами костей, и сказала:
     - Ну, я пошла.
     И по пути заглянула она в комнату и, конечно, увидела Сараева, сидящего
изваянием на табуртке, и сказала:
     - А,  у  тебя  гости? - и еще постояла  в  коридоре,  говоря, что хочет
связать себе свитер по  журналу  "Бурда" и нитки у  нее уже  есть подходящей
расцветки,  а вязальной  машины  нет, но Геннадий, сказала,  обещал  мне  ее
купить  со  дня на  день  или даже еще  раньше, и он  ее  уже заказал, и ему
вот-вот  привезут  ее  по приемлемой и доступной цене.  И она  еще и еще раз
сказала Марии,  что ты ж заходи обязательно, колготки  посмотреть и  юбку, и
ушла к себе или, может, к  другой  какой-нибудь соседке по длинному коридору
девятого этажа. И Сараев подумал, что вот сейчас он скажет  Марии,  что  так
все-таки нельзя и что дети  не  виноваты ни в  чем  и что  давай  что-нибудь
придумаем совместными усилиями  и найдем разумный компромисс как руководство
к действию. Правда, он опасался услышать от Марии опять,  что все ей надоело
и  опротивело и что  Юлю она  не  держит. А она, Юля,  когда  уходил Сараев,
сказала ему,  что ты  иди,  а к  нам  будешь приходить  в  гости  и на  день
рождения, а я,  сказала, буду жить дома.  С  Женей и  с  мамой. А  когда  он
попробовал и постарался ей что-то объяснить и ее  увести с собой, она  стала
плакать. И Мария вмешалась в их разговор и сказала:
     - Не мучь ее, пусть с нами остается.
     А Сараев сказал:
     - Как это с вами?
     А Мария сказала:
     - Ну ты же слышал.
     И Юля  осталась  жить с Марией и с  Женей, а  Сараев  ушел. А теперь он
пришел, чтоб еще раз поговорить с Марией серьезно и сознательно и прийти все
же  к  какому- то  общему  знаменателю и  пониманию друг  друга, так как она
достаточное   и  ощутимое  время  пожила  сама  с   детьми   и  должна  была
почувствовать на собственной  шкуре, как это трудно и безответственно  и что
самой ей не  лучше, а хуже и никаких положительных последствий и сдвигов  от
развала семьи  и общей жизни не произошло, и не  замечать этого она,  Мария,
как женщина  умная и любящая мать, конечно, не  могла и не имела права. Хотя
бы из-за  детей. И  думать только о себе  и о своем  чисто  женском  начале,
основанном  на непостоянстве чувств и порывов,  было сейчас,  можно сказать,
преступно и недопустимо. Так, значит, мыслил и понимал Сараев и на основании
своего  этого восприятия окружающей  действительности собрался он и пришел к
Марии. И вот Мария  наконец-то освободилась от соседки Дуси и проводила ее и
заперла дверь  на задвижку и вернулась на диван. И она помолчала, ничего  не
спрашивая  у Сараева,  и  он помолчал,  приводя  в надлежащий  порядок  свои
раздробленные  и разбросанные  мысли  перед тем,  как  начать  разговор,  и,
помолчав, сказал:
     - Я по такому делу и поводу.
     И  после этих  его  начальных слов  в  дверь - как  специально  назло -
позвонили,  и  Мария  сказала,  что еще  кто-нибудь  из  соседей,  наверное,
позвонить хочет по  телефону, потому что  телефон на этаже  один, а автоматы
нигде не работают. И сосед вошел в дверь и сказал:
     - Я позвоню?
     А Мария сказала:
     - Да-да. Звони.
     И сосед стал звонить. А Сараев и Мария сидели, пока он звонил, напротив
друг друга  и ничего не говорили, потому что как  они могли говорить,  когда
рядом находился чужой человек, с улицы, тем более что говорил он по телефону
на повышенных тонах  и доходя  до крика. Видно, там его было плохо слышно. А
по следующему номеру у него было все время занято,  и,  может быть, даже это
не  занято было, а  какая-нибудь неисрпавность на линии  или  повреждение  в
кабеле.  Но он все равно звонил,  набирая  номер, потому что,  говорил,  мне
жизненно надо дозвониться, а автоматы нигде  в ближней округе не работают. Я
все обошел.  И возле хлебного, и возле хозяйственного, и к универсаму ходил.
И нигде, говорил, ни один автомат не работает. И:
     - То, - говорил, - трубка вырвана с мясом  и потрохами, то диск сломан,
то гудка никакого в трубке нет, ни короткого, ни длинного. И он набирал свой
номер и повторял набор медленнее, а Сараев  сидел под светом  люстры с котом
на коленях, а Мария, чтобы  не сидеть  без  дела, вязала Юле  шарф к  шапке,
которую  она  связала ей раньше и  в которой Юля ушла сейчас на тренировку с
Женей.  А Сараев  следил за ее  пальцами  и лицом, и было похоже, что она не
слышит соседа и не видит Сараева, и когда сосед сказал:  "Ладно, зайду потом
еще раз,  занято" -  и Сараев встал, переложив кота на  диван, чтоб запереть
дверь, Мария так  и осталась вязать  шарф и никакой  реакции на  перемещение
Сараева и соседа не  проявила.  А коту не понравилось лежать на диване, и он
подождал, пока Сараев вернется из коридора и сядет на табуретку, чтобы снова
устроиться на его  коленях спать. И Сараев хотел начать говорить с Марией  о
главном,  ради  чего  пришел,  так  как  момент  сложился подходящий, а  она
продолжала вязать шарф, и шарф понемногу удлинялся и, шевелясь, свисал с нее
и  с  дивана,  А  Мария  от монотонности и  однообразия  своей  работы стала
задремывать  и  засыпать.  И  вот  руки ее  остановились и  спицы  перестали
двигаться в заданном ритме друг относительно друга, и Мария, опершись спиной
и  затылком о стену, а  ноги вытянув поперек  дивана,  замерла и обмякла.  И
Сараев  сидел  на  табуретке,  а у него  на коленях спал кот,  а на диване в
сидячем положении и  с  шарфом в руках спала  Мария. "Наверно, устает она на
двух работах  и не высыпается ежедневно, - думал про нее Сараев, - поэтому и
заснула сейчас как сурок не к месту".
     И он, конечно, не  стал  ее  будить для  того, чтоб сказать  то, что он
пришел сказать, а подумал:  "Ничего, пускай она поспит, а я  посижу. Время у
меня есть."
     И Мария поспала сидя, правда  недолго, и ее  лицо в это  время сна было
неживое и рыхлое. А не смогла  она поспать  какое-то продолжительное  время,
потому что пришел мужик с  ее основной работы и принес ей палку сырокопченой
колбасы производства гормясокомбината. У него кто-то был там свой и знакомый
и продавал эту колбасу  ворованную. Мария и раньше, живя с Сараевым вместе в
замужестве, такую колбасу приносила домой, так как она была и свежая всегда,
и  стоила дешевле,  чем  в  магазине. А если  и не дешевле, то  все равно  в
магазине она бывала далеко  не всегда и  очереди за ней обычно выстраивались
большие и длинные, несмотря на цену, и в них часто, в очередях этих нервных,
доходило до  драки и до оскорбления  личности и до  криков о  помощи.  А тут
прямо на работу, значит, ее приносили или как теперь - домой.  Но сейчас,  в
данном случае, этот мужик  с работы Марии, видимо, еще за чем-нибудь пришел,
зная,  что  она  с Сараевым уже  не  живет и разводится.  Может,  личные  он
какие-то имел на  нее виды и планы. И он пришел, разбудив Марию,  и отдал ей
принесенную колбасу и, увидев сидящего на табуретке Сараева, сказал:
     - Ну, я пойду. Дел у меня еще много есть.
     А Мария сказала:
     Посиди, выпей кофе.
     А мужик сказал:
     - Спасибо, не откажусь.
     И она сделала ему чашку крепкого кофе, и он выпил ее в кухне, а Мария с
ним  там  побыла  как бы  за компанию,  и  они  говорили  о  чем-то  тихо  и
вполголоса,  и  Сараев  слышал  звучание их  голосов, а слов  не слышал и не
разбирал. Хотя он  к словам и  не прислушивался, а только сидел и ждал, чтоб
этот мужик напился кофе и ушел и чтоб можно уже было поговорить ему с Марией
о  самом  главном и нужном. И  ему, Сараеву, нужном, и ей, Марии.  И  детям,
конечно. А то выходило как-то, что и она ни с чем осталась и на бобах, и он,
Сараев то есть, все в жизни потерял из  того немного-то,  что было у него до
этого. И ее, Марию, жену свою, и дочку Юлю,  и сына Марии Женю,  который был
ему  как будто бы  собственный -  без различий. А мать Юли, первую,  значит,
жену свою, Сараев давно потерял. Потому что она спилась. И Юля Марию за мать
свою принимала,  родную. Ей  же  три года  всего было, когда Сараев с Марией
сошелся,  и стали они жить у  нее, а та его жена, спившаяся, она на Юлю и не
претендовала и прав своих не отстаивала, а отдала ее Сараеву с  радостью и с
легким сердцем. А квартиру он, Сараев, тогда отдал ей, своей пьющей  жене. А
теперь он  туда,  в  эту загаженную и  заброшенную квартиру,  вернулся жить,
потому  что жена  его бывшая в ней не появлялась, а прописан он там как был,
так и остался  и  ключ имел свой. И  он отмыл кое-как и отскреб свою прежнюю
квартиру  и  врезал в  дверь новый  замок  и стал жить  в этой  квартире без
никого. И конечно, такая пустая жизнь его  мало чем устраивала и не согласен
он был так жить. И вот, значит, сейчас ему нужно было об этом Марии сказать,
чтоб она выслушала его и поняла,  тем более что тут и понимать было нечего и
все лежало на поверхности событий. И Сараев сидел на табуретке и ждал своего
часа  терпеливо, и  у него не было никакой другой  цели, кроме  как  сказать
Марии задуманное и сделать так, чтоб  она его слушала не перебивая до конца.
И как  только дверь Мария  закрыла  за  мужиком,  колбасу принесшим,  Сараев
сказал  себе,  что вот сейчас  она  зайдет и он сразу  начнет  говорить  без
промедления и  все  скажет. Но опять  не удалось Сараеву  начать разговор по
существу, потому что возвратились с тренировки дети, Женя и Юля, и были они,
конечно, голодные,  и их  надо было быстро кормить. И  Мария пошла давать им
гороховый  суп  и  колбасу с  хлебом, а есть шоколад до  ужина, тот, который
принес  им Сараев в  подарок, она запретила,  чтоб не  портили  себе аппетит
сладким. И она приготовила ужин и посадила детей за стол и сказала Сараеву:
     - Пойдем поужинаем с нами.
     А Сараев сказал:
     - Ужинайте, я не хочу, я ел.
     И он  подождал еще, пока все они ужинали, и  кот тоже, конечно, ушел от
Сараева в кухню, разбуженный и привлеченный запахами еды. А после ужина дети
мыли  посуду,  так как в этот день было их  дежурство ее мыть и вытирать,  а
потом они делали  уроки, заданные  на завтрашний день в  школе,  и Мария  им
помогала  и проверяла  то,  что  они выучили. Стихи о  родине по литературе,
правила  по  языку  и  еще что-то  по  географии  и по истории.  Потом  дети
посмотрели  телевизор  и  разложили  свои кресла-кровати  и  постелили  себе
постели. И  Юля легла первой, и кот лег у нее на подушке, и  Женя лег тоже и
сказал:
     - Мама, полежи возле меня.
     А Юля сказала:
     - И возле меня.
     А Женя сказал:
     - Возле тебя Венька лежит.
     И Мария  прилегла с  Женей рядом на его кресло-кровать, а Юля  сказала,
что раз  так,  то  назавтра она  первая занимает очередь,  чтоб  мама с  ней
полежала.  И  они скоро уснули на креслах-кроватях - и  Юля  и Женя.  И  кот
Вениамин с  ними. И  Мария  уснула рядом  с Женей в неудобной  позе  на краю
узкого  кресла. И Сараев посидел еще немного и посмотрел  на них  спящих,  а
потом тихо оделся и, выключив свет в прихожей, ушел. ***
     И  он шел  и шел,  специально  и  намеренно  оттягивал  неизбежное свое
возвращение в пустое и неустроенное жилище. Шел в обход,  выписывая круги  и
петли, отклонялся от прямой дороги и опять на нее выходил. То есть он шагал,
наматывая бессмысленные километры пути, как бы гуляя перед сном, чтоб устать
и, придя наконец домой без задних ног, сразу же лечь и уснуть. ***
     А  Мария,  как  только вышел  Сараев и  лязгнула замком  входная дверь,
конечно,   поднялась   с   кресла-кровати,  потому  что   она