. А больше
никакой  роли  состоявшийся суд в судьбе  и  в распорядке Марииной жизни  не
сыграл.  И она  вернулась по  окончании суда домой  и  стала жить  и растить
детей,  кормя их  и  воспитывая день  ото  дня. И такое  нынешнее  состояние
свободы нравилось Марии  во  всех отношениях, и  ничего другого ей  нужно не
было, и мужчины, которые под разными вымышленными предлогами зачастили к ней
на огонек,  прослышав о ее  разведенном статусе, не могли добиться  от Марии
желаемого и не  получали ничего, за исключением, может быть, чашки чая или в
лучшем  случае  кофе. А  на  их  откровенные  ухаживания  и  намеки  она  не
отзывалась и  бровью не вела, отдыхая морально от истории с  Сараевым,  и  с
абортом, и с судом, и со всем прочим.
     И  она жила ровно и  взвешенно, в устойчивом,  как  говорится,  режиме.
Днем,  значит,  две  работы   вместе   -  госпредприятие  то  есть  и  малое
предприятие,  при нем созданное по инициативе генерального директора, потому
что он, директор,  свой  кровный  интерес  в этом  МП  имел. А Мария, она на
госпредприятии нормировщиком работала в основном крупнейшем цехе, а в  малом
предприятии - бухгалтером,  так как образование  и предыдущий  богатый  опыт
работы ей такое совмещение  позволяли. И времени дополнительного  на  вторую
работу  у нее  мало  уходило -  только если на дом приходилось  когда-нибудь
отчеты  брать делать, а  интенсивность труда, конечно, была у нее высокой, и
она  за  рабочий  день уставала как собака.  А  после  работы,  само  собой,
магазины продуктовые были на ее плечах,  так как дети хлеб покупали, а кроме
него -  редко  что,  ну, может, молоко и  кефир. И Мария  сама продукты  все
покупала, исключая колбасу, которую ей приносили с мясокомбината.
     А из магазинов, с покупками, Мария домой шла. И  там  всегда что-то еще
ее ждало и наваливалось - какая-нибудь срочная суета. То уроки детские,  без
нее неразрешимые,  то  приготовление  еды.  А то  пришить  что-то  возникала
необходимость или постирать и убрать. Ну то есть установился у нее некоторый
ритм и уклад жизни. Правда, в связи с тем что телефон она имела единственная
на этаже, очень ее дергали и допекали. Поскольку общий коридор у них длинный
- шестнадцать квартир, и звонить ходили  к  ней соседи до позднего  времени.
Она  уже  и  телефон в прихожую,  к  двери, выставила,  чтоб в  квартиру все
звонившие не  лезли и грязь не натаскивали. А многие еще и своим знакомым ее
номер  давали, и  те звонили  и  просили  то  одного, то другого позвать.  И
бывало, когда  совсем ее доставали  до  печенок, она  выключала  телефон  из
розетки и в  дверь никого не впускала. Особенно если детей дома не было, она
такое  практиковала. И  тогда,  в это время, могла Мария отдохнуть и немного
полежать  на  диване.  Но  потом приходили  дети  с  тренировки своей или  с
гулянья, телефон  включался, и все начиналось и продолжалось, потому  что не
хотела  Мария, чтоб  видели  они эти  ее ухищрения и  росли неотзывчивыми  и
черствыми людьми.
     Да, и что интересно и примечательно: когда она с  Сараевым  жила, к ним
не ходили  все подряд. Ну,  Дуся ходила, еще двое, может, соседей. А чтоб ее
номер давать - про это и речи не заводил никто, кроме, конечно, Дуси. Дуся и
при Сараеве ее телефоном пользовалась широко и свободно.  А больше  никто не
пользовался -  разве только  в критических  каких-нибудь  случаях:  "скорую"
вызвать или милицию. А как не стало Сараева, так квартира Марии  в проходной
двор превратилась на глазах, и к ней заходили ее знакомые без всякого дела и
смысла, чтоб посидеть в тепле и выпить чего-нибудь  и  чтоб не идти подольше
домой - к женам своим и семьям.
     Зато Сараев теперь  у нее не рассиживался, а придет, деньги  положит на
стол в кухне и говорит:
     - Ну, я пошел.
     И пропадает на месяц, как сквозь землю проваливается.
     И так, значит, жила Мария после суда какое-то время  года  без событий,
плавно, а  потом  что-то такое в  ее  темпе  и порядке  жизни нарушилось или
сдвинулось   и  посыпались  на   нее   всякие   неприятности  и  трагические
происшествия, как из рога изобилия. И сначала это были мелкие  неприятности,
похожие друг на друга, словно  братья и сестры, и можно  было  их пережить и
забыть,  из  головы  выбросив, а потом и  крупные пошли одно  за  одним,  по
нарастающей. И первое, значит, что случилось - это перчатки кожаные у нее на
рынке вытащили из кармана. Хорошие перчатки, венгерские. Она их  уже  третий
год  носила, а они как  новые  были, даже не  потертые. А тут на рынок Мария
пошла  за  картошкой,  луком  и  другими  овощами   и,  чтоб   удобнее  было
расплачиваться с торговцами и пересыпать купленные овощи в сумку, перчатки с
рук сняла и в карман положила и, наверно, неглубоко, так, что торчали они из
кармана. И их у нее вытащили в толпе.
     Но перчатки - это пустяк,  конечно,  и мелочь,  потому что  у Марии еще
одни были  перчатки,  вязаные,  и  она  значения большого этому  эпизоду  не
придала.  Но после перчаток, буквально  через  день, Женя из  школы в  одном
пиджаке вернулся. А  куртку у него в школе украли с вешалки. И кто украл ее,
осталось покрытым  мраком. А без куртки, хоть и весна уже стояла, ходить еще
никак нельзя было из-за  пониженной температуры воздуха. И Мария извлекла на
свет  Божий  старую  Женину куртку,  из которой вырос он  в прошлом году,  и
почистила мокрой щеткой, и Женя эту куртку на себя натянул. А  она, конечно,
ему коротка  и узка, и руки у него  из рукавов торчат, так что не согреешься
особо. Ну и Женя в этой кургузой куртке в школу пошел за неимением другой.
     А  Мария взяла свой  набор бижутерии - Сараев ей когда-то, в былые дни,
преподнес этот набор, а она  его так  чего-то и не надевала - и отнесла его,
набор то есть, в комиссионный магазин "Лотос". И у нее приняли этот набор по
цене девять тысяч, за которые Мария  надеялась  Жене новую куртку купить. Но
деньги в комиссионном магазине выдают,  только продав  товар, не  раньше,  и
Мария  ездила  в этот  комиссионный "Лотос" каждый  Божий день, а  набор все
лежал, сверкая, в стеклянной витрине.  Не покупали его. И Женя три уже дня в
старой своей и страшной куртке в школу ходил, и над ним там смеялись дети. А
одолжить денег  у Марии не получилось, хоть и пробовала она, потому что дело
это перед  зарплатой было,  за  неделю примерно, и ни у кого лишних денег не
находилось. Или, может, просто давать не хотели, учитывая гиперинфляцию.
     А в  пятницу  приехала  Мария в  магазин,  а он закрыт  без  объявления
причин.  Сандень  они там себе устроили или  переучет  какой-нибудь липовый.
Короче, не работали, и все. И Мария развернулась, поцеловав замок, и пошла в
обратном направлении в расстроенных чувствах. А паспорт она еще на подходе к
магазину приготовила, из сумочки вынув и  в карман пальто положив. Так как в
паспорте у нее квитанция лежала. И тысяч пять денег там же у нее лежали, все
то есть  ее  деньги,  что оставались  на жизнь до получки. Ну и она,  идя  к
остановке автобуса  сорок шестого маршрута, увидела сырки в шоколаде,  какие
дети  -  и Юля, и Женя -  любили, и она купила им по сырку, достав деньги из
паспорта и сдачу  туда же спрятав. Подумала, а, черт с ним со всем,  хоть их
порадую. И купила.
     А потом, когда купила  она  сырки и по проспекту Ильича  шла не  спеша,
потому  что  хотела  пройтись  по  свежему воздуху,  вообще с ней  нехорошее
произошло, послужив началом дальнейшему ходу событий.
     Короче говоря, почувствовала  вдруг Мария, что у нее по ногам течет.  И
она  испугалась, конечно,  так  как  месячным  совсем не время еще  было  и,
значит, это  могло открыться какое-нибудь кровотечение. А у  нее, по  закону
подлости, ни  кусочка ваты  с собой. Да и  сортиром  в радиусе  километр  не
пахнет.
     Ну и, в  общем, побежала Мария к  автобусу как есть, и  он, слава Богу,
подошел тут же, а не через полчаса. И Мария влезла в него, приложив все силы
и идя напролом, и поехала  домой. А в автобусе, конечно,  давка неимоверная.
Чуть  не  расплющили  ее  и по стене не размазали.  Но  она ничего этого  не
ощущала  -  ни  толчков,  ни  давления  на  грудную  клетку,  а  стояла  как
бесчувственная чурка и только мечтала - быстрее бы доехать.
     А  домой  вбежала  она  -  и  прямо,  конечно, в  ванную,  раздеваться.
Разделась, а у нее уже и в сапогах, и на платье, и везде. И Мария сбросила с
себя всю  испачканную нижнюю одежду  и платье, вымылась как следует и заодно
разобралась, что это у нее больше все ж таки на месячные похоже вне графика,
чем на  кровотечение по болезни, и она приняла нужные меры и бросила в миску
окровавленные  свои  вещи  и  отстирала их хозяйственным мылом.  А  развесив
выстиранное на  полотенцесушилке,  Мария вышла из ванной  комнаты  и сказала
детям:
     - Привет. Как вы тут?
     А Женя спросил:
     - Ты, ма, чего? Чуть не это, да? Или - это?
     А Мария сказала:
     - Любопытной Варваре кое-что оторвали.
     И  она  вспомнила о шоколадных сырках  и  вынула их  из кармана, сказав
детям:
     - После ужина съедите, на закуску.
     И  про  паспорт  тоже она  вспомнила и  решила, что нужно его из пальто
вынуть, так как там ему не место. Но  в пальто паспорт она не нашла, сколько
ни искала, и в сумке не нашла.  Пропал паспорт, как говорится, с  концами. И
тут Мария расплакалась.  Сидит,  пальто в  руках мнет и  плачет. Юля и  Женя
спрашивают:
     - Мама, ты зачем плачешь?
     А  она плачет молча, и все.  А потом Мария сказала детям, что паспорт у
нее вытащили из кармана. Так же, как перчатки.
     - В автобусе, - говорит, - наверно. Больше негде.
     А дети ей говорят:
     - Ты не плачь.
     А она:
     - Так ведь там деньги все наши были, в нем. И квитанция на девять тысяч
из комиссионного магазина "Лотос".
     И еще была одна веская причина, почему Марии так жалко было украденного
паспорта. Он, паспорт, у нее в обложке был, а обложку эту Мария с отцовского
паспорта сняла,  когда умер  ее  отец.  Ну, как  бы на  долгую  память. Его,
паспорт, из-за этой обложки, видно,  и вытащили,  потому что на ощупь она от
бумажника ничем  не отличалась и на вид похожа была. Вот и достали, наверно,
в толчее автобусной и в  давке у нее из кармана  паспорт,  рассчитывая,  что
достают кошелек, и не ошиблись в расчетах.
     Да Марии и казалось, что толкают ее и  жмут как-то  искусственно, но не
могла ни на  что  она  правильно реагировать  и  думать о  чем-то еще, когда
каждую секунду чувствовала, как мокро становится все ниже и ниже.
     А назавтра поехала Мария в магазин к его открытию. Приехала, смотрит, а
бижутерии ее  уже нету в витрине. Продана. Вчера, значит,  не работали  они,
позавчера лежала, а сегодня с утра -  нету. И Мария спросила у продавца, где
ее бижутерия, а он сказал:
     - Продана, - и: - Можете, - сказал, - получить ваши деньги.
     И Мария рассказала продавцу о постигшем ее несчастье - что украли у нее
и паспорт  и  квитанцию,  и  попросила не  выдавать деньги,  если с этой  ее
квитанцией придут к ним в магазин. И говорит:
     -  Я могу вам  заявление написать или  я не  знаю что, -  и: - Может, -
говорит, -  вы как-нибудь  поймаете  того,  кто придет, у вас же  вон  какая
охрана. А с меня, - говорит, - за это причитается коньяк.
     А продавец говорит, что насчет поймать и другого  я не обещаю, а деньги
ваши, говорит, я смогу вам выдать.
     - Потому что,  -  говорит, -  я вас  помню.  А  если вы  данные  своего
паспорта украденного знаете, то вообще, - говорит, - хорошо.
     Ну а паспорт свой Мария на  память знала, так как, работая бухгалтером,
ей приходилось деньги получать в  банке и заполнять бумаги, куда требовалось
все данные  паспорта вносить. Да и алименты она  получала  от отца  Жениного
тоже по заполнении почтового корешка паспортными данными.
     И Мария  написала заявление об утрате квитанции, и деньги ей выплатили,
и  на жизнь у  нее  теперь  было. А вот куртку Жене купить не выходило, хоть
вывернись.  И  она  пришла к  выводу,  что надо  все же купить куртку, а  на
питание ухитриться одолжить денег. И она сейчас же зашла в десяток магазинов
и нашла Жене подходящую куртку за восемь всего тысяч. То есть тысяча у Марии
еще и осталась на  хлеб и на самое необходимое. И она подумала, что деньги я
все-таки займу. У нескольких человек понемногу,  потому что так всегда легче
брать в долг, чем у одного кого-нибудь крупную сумму.
     А дома Мария показала Жене его новую куртку и сказала:
     - Меряй, чудище.
     А он померил и говорит:
     - Великовата.
     А Мария ему:
     -  Расти,  - говорит, - быстрее, -  и: - Не отрезать  же, -  говорит, -
из-за твоего мелкого роста совершенно новую куртку.
     И  Мария  завозилась  по дому,  и  к ней заходила Дуся одалживать  пять
картошек, и Мария спросила, нет  ли у Дуси тысячи на два или три дня, а Дуся
сказала: "Откуда?" -  и ушла с  картошкой не  задерживаясь  - варить ее  или
жарить.
     А Мария села ломать длинную вермишель, чтобы  она в кастрюлю влезала, и
думала, ломая ее, что в понедельник надо будет отпрашиваться с обеих работ и
ехать в милицию заявлять о  краже паспорта, и собирать кучу  справок с места
работы  и  с места жительства, и фотографироваться. И  еще думала, что штраф
какой-нибудь  платить  ее заставят. Ведь же доказать им,  что паспорт у меня
украли,  а не сама я его потеряла, мне никак не удастся. И  она думала, что,
может, сразу надо было пойти и заявить, как только выяснила она пропажу,  но
тогда вечер уже настал и поздно было обратно в центр ехать, а тут,  ко всему
хорошему,  месячные эти ее несвоевременные  подоспели досрочно.  А в субботу
она в милицию не поехала, так как  в магазин поехала комиссионный, а оттуда,
деньги  неожиданно  свои  получив, куртку искать пошла Жене, и  нашла ее,  и
купила, и  повезла, конечно, домой, потому что не  переться же  в милицию  с
курткой под мышкой.
     А  впоследствии  выяснилось,  что правильно она  сделала, не  поехав  в
милицию,  так  как там  по  вопросам  утери  документов принимали строго  по
понедельникам и четвергам с четырнадцати часов и до шестнадцати. Ну и дальше
вот  что произошло  -  как  венец  всему.  Пришел  к Марии сосед из квартиры
напротив. С обычной целью - телефоном попользоваться.  В Сумы ему  надо было
позвонить, родственникам. И  Марию подмывало сказать,  что это  уже свинство
чистопородное,  поскольку до переговорного пункта  идти пять  минут нога  за
ногу, но она, как всегда, ничего этого не сказала, а сказала:
     - Звони.
     А он сказал, что поговорит недолго и коротко, буквально две минуты.
     -  Деньги, - сказал, -  я заплачу  по  счету. Ты скажешь  сколько, и  я
заплачу.
     А Мария говорит:
     - А где я узнаю, сколько? Мне ж общая сумма к оплате выставляется.
     А сосед говорит:
     - Ну, я не  знаю где, - и: - Сколько скажешь, -  говорит, - столько я и
заплачу.
     И он позвонил в Сумы и говорил, понятное дело, не две  минуты и не три.
А поговорив, он ушел, а дверь за ним Юля закрыть встала.
     И  она толкнула дверь, чтоб прихлопнуть ее плотнее, потому как задвижка
у них туго закрывалась, а в это время Вениамин в общественный коридор  выйти
вздумал.  Вслед за  вышедшим  соседом. Он  часто  туда, в коридор,  выходил.
Погулять  на его просторе.  А  когда надоедало ему  гулять, он  лапой  дверь
скреб, и его впускали обратно в тесноту.
     И вот сосед вышел, и Вениамин за ним устремился. А Юля в этот  же самый
момент  времени дверь закрывала.  Ну  и Вениамин как раз в щели  оказался, и
дверь ударила его, припечатав к углу  косяка. Не видела она, Юля, как юркнул
Вениамин в дверь.
     И  он закричал душераздирающе и метнулся  как  сумасшедший в угол,  под
стол, и забился туда, весь дрожа и продолжая кричать от боли и испуга.
     И  Мария  достала  его  осторожно,  а  он все  вскрикивал  и  не  давал
прикоснуться  ни к спине, ни  к животу, ни к задним ногам. А потом  Вениамин
кричать перестал и только постанывал и смотрел не отрываясь Марии в глаза. И
Мария  аккуратно,  боясь причинить  ему лишнюю боль, перенесла  Вениамина на
свой  диван и положила его  в головах у стенки. И он затих и лежал на диване
без движения и ничего не ел и не пил.
     И  так пролежал  он всю ночь, а Мария рядом с ним то лежала, то сидела,
следя за  его самочувствием. И все, считай, воскресенье пролежал Вениамин на
одном месте, и стало Марии ясно, что он  может умереть, так как он не только
не  ел  и  не  пил,  но  и  не  оправлялся.  И живот  стал у него  понемногу
раздуваться,  увеличиваясь в размерах. А Мария видела  это, а что  делать  и
куда бежать, не знала, потому что было воскресенье. Она, правда, позвонила в
ветлечебницу,  надеясь на чудо - что окажется там дежурный какой-нибудь,  но
телефон лечебницы  ей  не  ответил,  и  она  совсем запаниковала,  и  у  нее
опустились руки.
     А тут Сараев пришел, денег принес, очень,  конечно,  кстати. И он порог
переступил и говорит:
     - Я на минутку и проходить не буду, потому что уже темнеть начинает,  -
и: - Вот, - говорит, - деньги - нам зарплату раньше выдали, но с завтрашнего
дня, - говорит, - меня в отпуск  отправляют без  содержания ввиду отсутствия
сырья и неплатежей, - и говорит: - По этой причине я тебе в следующем месяце
ничего  не  смогу  принести, но  потом, -  говорит,  - я  все компенсирую, в
рассрочку.
     И он говорил это, а  Мария стояла и слушала  его вполслуха, рассеянно и
без  тени внимания и  ждала от  него, чтоб  он ушел  и дал  ей  вернуться  в
комнату, к Вениамину. И Сараев заметил наконец ее  это отвлеченное состояние
и спросил:
     - Что стряслось?
     А она сделала шаг назад,  в комнату, и кивнула на лежащего Вениамина. А
Сараев, увидев его, спросил:
     - Заболел?
     А Мария говорит:
     - Нет, Юля  дверью  его ударила  и, наверно, что-нибудь ему  сломала  и
повредила внутренние органы.
     И, узнав такую новость, Сараев, конечно, разделся и не ушел, потому что
он тоже, как и все здесь  присутствующие, Вениамина любил. И он посмотрел на
него с более близкого расстояния и почесал его за ухом. И:
     - У него, - сказал, - живот раздут.
     А Мария говорит:
     - Он со вчера не ходил.
     А Сараев говорит:
     - Надо его в больницу, в ветеринарную.
     А Мария говорит:
     - Воскресенье.
     И  Сараев остался  у Марии,  и они  вместе  и по очереди  за Вениамином
приглядывали, а он лежал не шевелясь, то ли еще в сознании, то ли уже нет.
     А в понедельник, в семь часов, поехали они в больницу. Взяли коробку от
сапог Марииных, постелили туда плед и поставили коробку  в сумку  большую, с
которой Мария  обычно  к матери ездила в гости, и  повезли они в этой  сумке
Вениамина  еле дышащего и ничего, похоже, не чувствующего. И они приехали  в
больницу к началу рабочего дня и в очереди были первыми.
     А врач взглянул на Вениамина и сказал:
     - Да. - И сказал: - Машина или падение с высокого этажа?
     А Мария сказала:
     - Нет, - и коротко ему изложила, как было, и что, и когда.
     И он, врач,  позвал еще  одного врача,  женщину, пришедшую только что и
переодевавшуюся  в  соседней   комнате.   А  осмотрев  Вениамина  вдвоем   и
посовещавшись  друг  с  другом  и  посоветовавшись,  они  сделали  ему  укол
прозерина. И  у  Вениамина в результате этого укола  начались судороги, а из
глаз полились ручьями и потоками слезы. И он стал задыхаться. А врач сказал:
     - На воздух его.
     И Мария схватила Вениамина и вынесла на крыльцо, где ему стало лучше. А
когда она снова его внесла, врач, женщина, сказала:
     - Кладите его на стол. И держите.
     И Мария с Сараевым  стали держать Вениамина, как показала женщина-врач,
а она проколола ему большим шприцем живот и выкачала из него три этих шприца
мочи. И сделала еще какой-то укол антибиотика и вколола мочегонное.
     А  что дальше делать, она объяснила Марии и написала, как и сколько раз
в день нужно Вениамина колоть. И  Сараев тоже все эти ре