два
за   ними  с  работы  вернется,  перекусить  что-нибудь  простое   сготовит,
поужинают, и дети  до отхода ко сну своим чем-нибудь занимаются, детским,  а
она  -  своим.  И дошло  у  Саяновой  до того,  что деньги  те, которые  она
зарабатывала в кооперативе своем, потратить ей не удавалось. Потому что день
до вечера на работе, вечером - домой, так как дети сами сидят. Денег куры не
клюют, а холодильник пустой. И бардак  в  квартире кромешных размеров. Когда
Дима  с  ними жил,  он  как-то  незаметно  успевал  все  купить  и  подметал
когда-никогда,  и пылесосил. А без него  с этим у Саяновой труднее стало. Но
она по  воскресеньям выскочит, накупит  всего, что  попадется  ей,  и неделю
как-нибудь  они  проживали, питаясь этими закупленными продуктами. А  насчет
уборки - так она предрассудками себя не обременяла, в смысле, не это в жизни
для себя считала за главное. Такое вот, значит, положение было в общем виде,
и  еще по поводу Димы - они с Саяновой,  когда расставались, так между собой
договорились: раз  все, значит  - все.  И  тянуть нечего, и приходить ему не
надо  больше  ни в гости, никак.  И  он давно  уже к  ним не  приходил, живя
собственной личной  жизнью  и не знал  про их  дела  совсем ничего. И Саянов
давно  к  ним  не  заходил.  Ему  не до  заходов  было,  потому  что  период
беременности  у его сегодняшней жены очень тяжело  протекал,  и все семейные
вопросы лежали  целиком и  полностью на его плечах. И вот при таком раскладе
Саянову неожиданно  забирают и  возбуждают против  нее уголовное дело, хотя,
может,  и  не совсем  неожиданно  ее  забрали, если подробно  разобраться  и
сопоставить  предшествующий ход  событий.  А  казус там получился следующего
содержания: кооператив-то их  этот самый при  одном промышленном гиганте был
организован, их  при этом гиганте штук  семь  или  восемь числилось,  всяких
разных кооперативов.  Вот. И пользовался он, значит, их кооператив, излишним
оборудованием этого гиганта и тому подобным для своих производственных целей
и  нужд. А  за это,  конечно, генеральному  директору  платил  тысячу каждый
месяц. В смысле,  наличными деньгами. А за аренду помещения  и станков и  за
электроэнергию платил само собой, отдельно, согласно заключенному  договору.
И  вот  этот   генеральный   директор  вызвал  как-то  раз  председателя  их
кооператива и говорит без зазрения совести:
     -  С этого дня, - говорит, - надо будет вам две тысячи платить, а иначе
нет   мне  резона   попустительствовать,   чтоб  вы   уникальное   импортное
оборудование гробили и сырье на дерьмо переводили.
     А председатель говорит:
     - Мы так не договаривались.
     А генеральный директор говорит:
     - Ну так договоримся.
     А председатель:
     -  Нет, не  договоримся.  И я,  - говорит, -  заявлю,  что вы взятки  с
кооперативов вымогаете путем государственного рэкета.
     И с этими словами покинул  кабинет и дверью саданул так, что секретарша
подпрыгнула - не сдержался.
     А  буквально  через  каких-нибудь два  дня  прибыли к  ним в кооператив
правоохранительные органы власти, произвели изъятие всей документации и всей
наличности,  сейф  пустой  опечатали и  на  расчетный  счет  в  банке  арест
наложили. А еще  неделю, значит, спустя председателя  забрали. И Саянову как
бухгалтера кооператива с ним  заодно забрали. Сказали, что обнаружены у  них
серьезные  преступления  в области финансовой  дисциплины,  направленные  на
подрыв экономической модели  чуть ли не во всем  окружающем регионе. Саянова
говорит,  что у меня  же дети в школе. Двое. Как же  можно меня забирать?  А
органы говорят: "Дети к делу  не относятся". И увезли их. А Юра со Светой из
школы пришли после  продленки, как всегда,  ждали-ждали, а  матери нету. Они
поревели и  спать  без ужина и  при  электрическом свете  легли, чтоб не так
страшно самим ночью в квартире было. А утром опять в школу пошли.
     А Дима, он  работал  на этом  же  промышленном предприятии-гиганте, при
котором кооператив был зарегистрирован. И Саянова раньше на нем работала. Ей
и малосемейку от  этого предприятия  шесть лет назад выделили. А потом из-за
отсутствия   средств   строительство   жилья   предприятие   заморозило   на
неопределенный срок, и реальной перспективы на получение квартиры у Саяновой
не  осталось никакой. И  она в  кооператив перешла. А Дима так и  остался на
предприятии. И вот он пришел на работу, а там уже слухи всякие невообразимые
гуляют во всю - что посадили и председателя, и бухгалтера, и  всех виновных,
и что хищения выявлены в особо крупных размерах.  Дима послушал эти слухи  и
говорит:
     - Это кого ж посадили?
     А ему говорят:
     - Как кого? Саянову твою посадили,  и председателя ихнего. И правильно,
- говорят, - сделали, что посадили. Давно пора всех этих кооператоров начать
сажать.
     Ну, Дима отработал  рабочий день  и пошел  домой. В  трамвай не  сел, а
пешком пошел. Чтобы проветриться. Идет мимо школы, смотрит, а Юра со  Светой
стоят. Под дверью.
     -  Вы,  - Дима спрашивает, - чего стоите  тут,  под дверью, и  домой не
идете?
     А они говорят:
     - Мы маму ждем, когда она с работы будет возвращаться.
     Постоял Дима с ними и говорит:
     - Ладно, пошли со мной. Не будет мамы.
     И повел их за руки. А Юра спрашивает:
     - А почему мамы не будет?
     А Дима говорит:
     - Да это, уехала она. Ну, послали ее. По работе.
     - А она скоро вернется? - Юра спрашивает.
     А Дима говорит:
     - Не знаю.
     Ну и пришли  они  домой - к ним то есть, к  Юре и  Свете. Дима на базар
сгонял - у них базар под боком располагается - мяса взял, огурцов, в хлебный
зашел, принес все  это, мясо поджарил, вермишели нашел  и  сварил и накормил
их, детей, значит,  досыта. А  после кормежки вышел  на улицу и  из автомата
отцу с  матерью  позвонил,  что ночевать пока приходить не  сможет.  Чтоб не
ожидали они его  и  не переживали, потому  что все  у него вполне  хорошо. И
остался Дима  с детьми Саяновой - чтоб им одним не быть. Хотел он, правда, и
отцу их позвонить, поставить его в известность, какое создалось чрезвычайное
положение вещей, но  номер телефона не был ему известен,  и Дима  решил, что
это не к спеху, решил, что Саянов по-любому каким-нибудь способом все узнает
или просто к детям в гости придет, и Дима ему все расскажет, а пока,  решил,
пускай  так  будет,  пока  я  и  сам с  ними  поживу.  А  там, может,  и  не
подтвердятся факты, и Галку оправдают  и отпустят на свободу. Да, и  еще  он
выяснил,  где  ее содержат, Галку, добился  приема у  тамошнего начальства и
обратился с просьбой  передать ей, что  с детьми, мол, все устроилось. А они
сначала помотали  ему кишки  по поводу  того, кто он такой и  что  именно  и
конкретно  его с  арестованной Саяновой тесно связывает, но  в конце  концов
передать  про положение  детей обещали. Записали  все его данные и, если  вы
нам,  сказали,  понадобитесь  в ходе дела  и следствия, мы  вас пригласим по
повестке. Но они так его и не пригласили. Значит, не понадобился он им, а на
суд Дима,  конечно, и  сам,  без их  приглашения, пришел. И  на  суде, как и
надеялся он, сплетни насчет особо крупных хищений не подтвердились, и  Галке
поэтому суд  определил  только два  года  без конфискации. И председателю их
тоже  столько  же дали  и тоже  без конфискации. Поровну, короче  говоря, им
дали. И пришлось Диме, значит, в отсутствии Саяновой  жить с Юрой и Светой и
их растить и содержать. Но, правда, и муж бывший Галкин, отец их родной, как
узнал про Галку, сразу к Диме прибежал.  И они поговорили. Он говорит, что я
даже  и  не знаю, как  быть и что делать, у  меня ж ведь  жена только-только
родила,  и  ребенок  слабый и больной,  и  саму ее  еле спасли,  думали,  не
выживет, и комната  у  нас тринадцать метров, и  та не наша. А Дима говорит,
что не надо  ничего определенного делать,  я с ними  побуду. С детьми. И муж
Галкин бывший очень за эти слова Диму благодарил и  сказал, что дает твердое
обещание к ним часто  приходить и деньги  в  размере  алиментов  как минимум
обязуется выплачивать,  как и раньше, и в остальном  тоже  будет Диме в меру
сил способствовать.
     И так оно пошло и поехало.  Дима с детьми жил, отец ихний их навещал по
первой возможности и материально  частично  поддерживал. Хотя ему и самому в
этом  смысле невесело было. Ну  и  родители Димины  в  чем могли, также свою
помощь оказывали. В  плане купить чего-либо в очереди или с детьми посидеть,
когда у  Димы  дела какие-нибудь  неотложные возникали или подработать  надо
было ему на халтуре. И так  бы Дима весь этот срок, определенный Саяновой по
приговору суда, и  провел незаметно для  себя, если  б  через полгода  его с
детьми из квартиры  не выселили. Сказали, через  шесть  месяцев те,  которые
осужденные по суду, постоянной прописки лишаются советским  законом. И места
жительства лишаются. А кроме ответственного квартиросъемщика Саяновой Галины
Максимовны,  как раз  и  являющейся осужденной,  никто  из  совершеннолетних
граждан на  этой жилплощади прописки не имеет, а он сам, товарищ Рыбин, есть
человек сугубо посторонний и занимает эту жилую площадь против всяких правил
и постановлений и, возможно даже, в корыстных целях. Дима еще понять не мог,
откуда  им все стало  известно,  он  же  квартплату  регулярно  вносил,  без
задержек. А потом, позже, правда, выяснилось достоверно, что это  кто-то  из
соседей нужное заявление сделал. А там уже, как говорят, дело  техники - все
само  раскрутилось постепенно. Да  оно бы и  без этого заявления, наверно, в
точности тем же самым закончилось.  Из соответствующих органов, небось,  все
равно информация поступила бы  куда положено своевременно. И тогда Дима, что
смог  из  вещей, к  отцу  с матерью переправил -  одежду,  посуду,  постель,
игрушки  и  всякое такое, а мебель там, холодильник  пришлось ему в  срочном
порядке  продавать,  так как некуда было  это у родителей разместить,  на их
ограниченной площади. И Дима продал всю почти что обстановку разным людям, а
деньги  на имя  Саяновой  Галины Максимовны в  сбербанк положил, на  срочный
вклад. Чтобы все честно. И перебрались  они к родителям. К Диминым. И жили у
них, пока Саянова свой  срок отбывала. И ничего жили. Хоть и друг у друга на
головах. Но  все  быстро  с теснотой примирились, и дети  даже  примирились.
Только одно им никак не нравилось -  что в школу теперь надо было на трамвае
ездить и  вставать из-за этого рано, чтоб  Дима их  по  пути  на работу туда
завез. А в другую школу Дима  не стал детей переводить, ну, чтобы лишний раз
с бумажками не связываться и не объяснять всем подряд, где находятся их мать
и отец, и кем приходится  им, детям, он сам, и почему это школу они вздумали
менять посреди учебного года.
     И вот, значит, Дима потихоньку работал, дети  учились на "хорошо"  и на
"отлично",  и здоровье было  у них более-менее.  Для их возраста. Конечно, и
Саянов Диме всяческое  содействие оказывал -  и в проблемах воспитания,  и в
денежном выражении, и морально,  несмотря на то, что его сын, который у него
в  результате второго  брака родился,  постоянно болел  по больницам, и жена
после тех неудачных тяжелых родов тоже безвылазно болела.
     И два года для  Димы быстро прошли, пролетели даже,  можно сказать, и у
Саяновой  срок  заключения  завершился, и она освободилась  из мест  лишения
свободы  и сразу,  конечно, первым  делом, к  Диме кинулась, потому  что про
судьбу своей квартиры и про другое все она была в курсе  событий, ей Дима  в
письмах  все тщательно описал. Ну, и приехала она к Диме,  детей  обнимает и
целует и нацеловаться не может, и слезы у нее по лицу текут и на пол капают.
А  дети  тоже,  конечно,  радуются встрече с ней.  Все  ж таки они по матери
сильно  скучали, особенно  первые  месяцы.  Потом,  правда,  меньше скучали.
Привыкли. А поначалу скучали сильно. И вот обнимается с ними Саянова, а Дима
сидит  на  табуретке в  стороне  и  на них смотрит.  И родители его, отец  с
матерью, тоже эту картину молчаливо наблюдают. А потом Саянова поуспокоилась
малость, глаза  вытерла и  к  Диме,  на табуретке  сидящему, приблизилась. И
говорит она Диме, что спасибо  тебе, в общем, за них  и забудь, говорит, все
прошлое  и  давай  жить  по-новому  и  по-человечески. А  Дима  ей  в  ответ
протягивает сберкнижку на ее имя и говорит, что не стоит благодарностей. Что
касается детей. А что касается жить, то я этого не  приветствую, так как  не
получится у меня все забыть.
     - А что же мне в таком случае делать? - Саянова у него спрашивает.
     - А это тебе видней, - Дима ей говорит.
     А Саянова говорит:
     - А можно, дети у тебя недолго поживут?
     А Дима говорит:
     - Это - пожалуйста. Можно.
     И  Саянова развернулась  и  уехала в город  своего  детства Кривой Рог,
откуда она была родом и где у нее и сейчас жил родной отец со своей женой, а
с ее, значит, мачехой. Уехала,  и отец, видно, принять ее к себе согласился,
потому что  через  какой-то короткий  период  времени она к  Диме  за детьми
вернулась и забрала их с собой и увезла в этот самый  свой Кривой Рог, а они
туда уезжать не хотели, а наоборот, хотели остаться. 1991


НОМЕР

     Самолет  улетал  рано. То есть почти  ночью. И такси Кротов  вызвал  по
телефону  на два  тридцать плюс-минус пятнадцать  минут. А  с женой  он  так
договорился заранее, что посадит  их  в это  вызванное такси, а сам с ними в
аэропорт не поедет. Номер такси запомнит, если что на всякий случай и все. И
останется  дома, так как завтра, хоть и суббота, а надо ему на  работу. А на
работе у него  был  законный выходной и вообще он оформил очередной отпуск с
понедельника. И вот, значит, такси пришло в назначенный час, и жена с дочкой
сели в него на заднее  сидение, и Кротов вещи их в багажник захлопнул, и они
уехали. А номер он,  Кротов,  вроде  бы  и  запомнил, но цифры тут же у него
перепутались  и  из  головы выскочили. А жена ему  перед тем, как  в  машину
сесть, сказала, что  когда-то ты меня не только что до аэропорта провожал, а
и намного  дальше.  Это она  напомнила и намекнула, как он  в  первый год их
жизни  купил себе тайно от нее билет  на тот же самый самолет,  что и  ей и,
когда она уже начала  плакать на  регистрации, Кротов положил на стойку этот
свой  билет и  паспорт. И летел  с ней  до Львова, а потом тем же  самолетом
вернулся  назад.  Был  такой  у них в биографии дурацкий  эпизод. А  теперь,
конечно,  все  у них по-другому и не  так.  И вообще никак.  И они  приняли,
значит, решение,  что она  уедет к своим  родителям в гости,  и они  поживут
месяц врозь друг от друга и отдохнут и, может быть, соскучатся.
     И самолет вылетел, считай, вовремя и по расписанию. Вырулил на взлетную
полосу, постоял на ней немного, а потом разогнался и задрал нос и стал лезть
и карабкаться  в гору, набирая свою положенную высоту полета. И Лина  громко
заплакала,  потому что ей заложило уши, и она испугалась, не  зная,  что это
означает.  А  Лариса  сказала ей, что надо проглотить слюну, и  Лина плакать
перестала и взяла у Ларисы  карамель "Мятную", и положила ее  в рот, и стала
сосать.
     И вот прошлась туда и сюда вдоль кресел нечесаная, в прыщах, стюардесса
и объявила,  что  самолет набрал свою высоту, и полет протекает нормально, и
можно отстегнуть  привязные  ремни. И  все  отстегнулись  и  осмотрелись  по
сторонам. А в самолете было неубрано, бардак, можно сказать, был в самолете,
так  как  валялся на полу какой-то сор и грязными и  засаленными были  чехлы
сидений,  и мутными иллюминаторы окон.  И  Лариса  подумала,  что  дома  она
оставила  раскардаш и  не  успела прибрать за  собой  после сборов в дорогу.
Правда, она и не стремилась особо к этому,  пускай,  думала,  остается,  или
пускай его бляди прибирают.  А нет, так и в бардаке посношаются, не сдохнут.
Ей сейчас, тут, отчего-то  пришло на ум и  показалось, что именно вот этим и
будет Кротов заниматься  в период ее отсутствия и больше  ничем. Потому  что
недаром же он никак  дотерпеть не мог и дождаться, пока уедет  она. Наверно,
прямо теперь уже и  понавел полную квартиру всякой шелупени. А самолет вдруг
ни  с  чего  закачало  и затрясло,  и он провалился вниз сквозь тучи и взвыл
всеми моторами и снова полез вверх. А  Кротов смотрел на часы  и  думал, что
вот наконец-то он совсем  один и никого у него не осталось, только он сам. И
он позвонил Лидке, но телефон Лидкин ему  не ответил. Или  она его отключила
на ночь, или же где-то шлялась, тварь болотная. И Кротов знал, конечно,  про
нее, что она тварь, но ему-то что с того, он же не жить с ней собирался и не
венчаться,  а   просто  хотел  поиметь  ее  по-человечески,  без  проблем  и
пережитков прошлого. Потому  что Лидка была  в этом деле специалист широкого
профиля  и пользовалась заслуженным успехом и давно на  Кротова  зарилась  и
положила на него свой глаз. Но телефон ее не отвечал  ни в  какую, и  Кротов
бродил  без  внимания  по  разоренной  сборами  жены  квартире  и  тыкался в
раскрытые двери  шкафов  и в выдвинутые ящики,  и  наступал  на разбросанные
дочкины игрушки, и они хрустели под его ногами. И когда в очередной какой-то
раз Лидкин телефон не ответил, Кротов позвонил  другу детства и  юности Гере
Мухину, и Гера ответил ему матом,  то есть, какая это еще сука резвая звонит
в такую несусветную рань.
     - Это я звоню, - успокоил Геру Мухина Кротов  и спросил: - У тебя телки
есть? А то моя уехала и хата свободная, и от скуки хоть вешайся.
     А Гера прикинул  и  сказал, что хата - это, конечно, хорошо и телок он,
Гера, найдет сколько угодно и пригонит хоть целое стадо.
     А Кротов сказал:
     - Ну так гони.
     И Гера оделся и прошел  на пальцах мимо  матери, которая лежала на боку
лицом  к стене  и спала.  И она  не  проснулась  ни от  прозвучавшего звонка
телефона, ни от  движений по  комнате,  производимых уходящим  Герой. И Гера
вышел  и тихо защелкнул  входную  дверь, и пошел на  Красный рынок,  и через
десять примерно  минут  ходил  между сонными  рядами  и смотрел  ассортимент
товара. А на рундуках сидели скучные телки всех мастей и  разновидностей. Их
за всю ночь никто не  взял, и они курили план или тянули портвейн из горла и
то  ли дожидались покупателя, то ли уже и не  ждали  ничего, а сидели просто
так, по  инерции. И Гера  походил по рынку, прицениваясь,  остановился около
одной,  симпатичного и приемлемого вида  и,  потрогав ее руками,  потянул за
собой, и она спрыгнула с рундука.
     - Куда? - спросила у Геры телка.
     - Еще одну надо, - сказал Гера.
     - А вас сколько? - спросила телка.
     - Два человека, - сказал Гера.
     - Не надо, - сказала телка. - Я сама.
     И они пошли с Герой вниз по улице Карла Либкнехта, к Кротову.
     - Тебя как звать? - спросил Гера.
     - Телка, - сказала телка.
     - А меня Гера,  -  сказал  Гера,  - и  она  обняла его  за  талию и так
держалась  за  него,  опираясь,  и  ее  бедро  терлось  о Герину  штанину  с
шуршанием.
     А когда они пришли к Кротову, телка сказала:
     - Жрать.
     И Кротов вытащил из холодильника кастрюлю с супом и поставил перед ней,
и отошел. А  она  запустила  туда,  в кастрюлю, пятерню  и  достала кость  с
лохмами мяса,  и обглодала ее дочиста, а кость  опять  бросила  в суп, и она
утонула. Потом телка поднесла кастрюлю к лицу  и напилась из нее через край,
и вытерла рот рукой, и сказала:
     - Кирнуть.
     И Кротов налил ей полстакана водки.
     - Еще, - сказала телка.
     И Кротов долил еще, и она выпила водку маленькими короткими глотками, и
стала скидывать  с себя все.  И оказалась худой и  прозрачной, и кожа у  нее
отдавала синевой, и  по ней перебегали холодные  мурашки, и телка ежилась  и
поводила плечами и мелкой грудью.
     - Чего стоите? - сказала она. - Или вас раздеть?
     - Нет, - сказал Кротов, и они с Герой стали раздеваться, и разделись, и
она  взялась за них по полной программе максимум. Сначала  работала  рукам